Было это в середине девяностых годов. Я жил тогда в Петербурге. Воистину странные дни навалились на меня, подмяв своей неопределенностью. По причинам, не имеющим отношения к этой истории, я был отчислен из  медицинского института под новый, девяносто шестой год. Однако, рассчитывая  продолжать с осени обучение, я решил отвести себе полгода на какое-никакое ознакомление с будущей профессией. 
Выбрав психиатрию в качестве будущего дела я, немного поколебавшись, поступил на службу медбратом в одну из городских психбольниц, что на Обводном канале, за Александро-Невской лаврой.

Помню тот день во всех его подробностях. Привычный порядок города уступил место кладбищенским стенам с траурными за ними урнами, сменился громадным качающимся от облаков собором и – вскоре обернулся широкой скрипучей дверью на покосившихся ржавых петлях. Эта и была та самая больница, в которой предстояло мне прослужить неопределенное пока время.
Пройдя по шаткому деревянному полу, я поднялся на третий (он же и последний) этаж по лестнице с широким проемом, прочно закрытым железной сеткой от нежелательных посягательств. Отдышавшись после спешного подъема, я решительно нажал кнопку звонка. Звука я не услышал.
Спустя минуту отворила худая женщина с костлявым лицом – старшая медсестра. Попросив следовать за ней, деловито закрыла за мной дверь и, подойдя к следующей, проворно отворила ее клацнувшим ключом, с силой толкнув наружу.
Ни разу в жизни не оказывался я в столь странной обстановке. Сложно передать эту странность в полной мере: мне доподлинно показалось, что я вошел в пространство, заполненное незримым густым туманом. Свет зимнего ясного полдня, проникая через широкие окна, тотчас терял свою яркость, делаясь матовей и глуше. Углы казались сглаженными, словно мягко отретушированными, редкие звуки – приглушенными и далекими. Даже собственные шаги зазвучали точно издали, не из-под ног.
Долгий просторный коридор был пуст. По левой стороне располагались открытые двери палат, где я углядел неподвижно сидящих и лежащих – словно застывших в желе – людей в больничной одежде, по правой следовала вереница высоких окон, выходящих видом на лавру и защищенных довольно хлипкими на вид раздвижными решетками.   
Следует отметить, что ранее я никогда не бывал в подобных местах и не представлял, что же они такое на самом деле – психиатрический интерес мой ограничивался сугубо книжными изысканиями и слушаньем нудных лекций.
Пройдя по коридору, мы вошли в кабинет заведующей. От нее – маленькой, напряженной, с пристальным неженским взглядом – я к своему удивлению узнал, что медбратья здесь бывают двух видов: «палатные» и «аминазиновые». Не оставляя мне выбора, приняли меня палатным: в обязанности вменялся надзор за больными с поста у первой палаты. Надзор представлял собой наблюдение за тем, кто как себя ведет и ведение соответствующих записей, пост – тяжелое проваленное кресло, явно довоенного, если не дореволюционного происхождения. Дозволялось читать во время тихого часа и выходить курить на лестницу, предупреждая старших. Работа – сутки через двое. Оплата за месяц – хватит на ежедневный проезд до работы или один раз – домой, до Москвы.
Покидая в тот день это странное место, я словно предчувствовал нечто страшное, что грядет неумолимо, судьбоносно, что оставит мою память здесь на долгие годы, навсегда... 

Через два дня я уже торопливо шагал по утреннему городу на свою новую работу. Удивительным образом на этот раз мой приют произвел впечатление обратное первому: светлый коридор и палаты, никакого таинственного тумана и, в общем-то, обычные живые люди, отличающиеся от всех остальных лишь наполнением своих голов.
Больных в отделении было порядка семидесяти человек. Недавно поступившие, а также беспокойные и непредсказуемые помещались в первых двух палатах, приходящие же в себя и готовящиеся к выписке – в четырех остальных.
Из младшего персонала мне предстояло работать с двумя медбратьями: Сергеичем – добродушным пожилым дядькой, седым как лунь и вечно что-то жующим, и пугливым щуплым пареньком, только что кончившим медучилище, ни лица, ни имени коего я так и не могу припомнить.
Первая палата представляла собой зрелище наиболее любопытное: двадцать душевнобольных, разного возраста, самого причудливого вида и поведения приковали в первый день мое внимание так, что совершенно неосознанно я «совершал надзор» самым добропорядочным образом.
Не буду описывать этих несчастных – на то есть соответствующие учебники – скажу лишь, что к концу первого дня, уходя домой, я пребывал в состоянии оглушенности этим нелепым страданием. Я не мог поверить, что этому нельзя помочь, что человеческий разум, триумфально покоривший космос, планету и внутриатомное пространство не способен внести хотя бы элементарный порядок в сознание этих людей.

Довольно скоро я познакомился почти со всеми больными своего отделения и, спустя короткое время знал их по именам и прописанным диагнозам. Здесь были отстраненные шизофреники, одержимые одним им понятными идеями и предчувствиями, застывшие резиновыми куклами кататоники, подавленные до обездвиженья больные депрессией... Меня поражали эти люди, и я мог часами слушать их фантастические разорванные истории, силясь проникнуть в тайну их душевного слома. 
Выделялся среди них один высокий молодой человек, вечно задумчивый и молчаливый. Он лежал в шестой палате и, судя по тетради, пребывал в больнице уже восьмой месяц. Каждое утро после завтрака он включал телевизор и, поискав глазами по программе, принимался деловито переключать каналы.
Вопреки распространенному мнению, сумасшедшие не интересуются тем, что показывают по телевизору, и Глеб – так звали его – одиноко сидел перед экраном, внимательно слушая и наблюдая за тем, что доносится из внешнего мира. По обыкновению, ему это вскоре наскучивало, и он подходил к окну, долго простаивая перед ним и глядя на лавру.
Как я не пытался, не мог усмотреть в его взгляде того, что объединяло всех остальных обитателей отделения – печати безумия. Да, он был отстраненным и замкнутым, но в его глазах блестела жизнь – настоящая, понятная, живая.
С каждым днем он пробуждал интерес к себе все более сильный, но на все мои попытки заговорить с ним он неизменно реагировал вежливым безразличием. Эта странная вежливость выдавала в нем того, кто чувствует другого человека, боясь задеть или ранить своей холодностью – качество, напрочь отсутствующее у сумасшедших.
Спустя неделю я был решительно убежден, что он не болен, и лишь по какой-то неведомой причине проводит здесь свои дни...

К тому времени я уже снискал себе у руководства дурную славу крайне ненадежного субъекта – непонятная моя расположенность к больным и чрезмерное внимание к их нуждам скоро и самого меня отодвинули за линию, разделяющую два мира: больных и здоровых. Конечно, меня не стали почитать за безумца, но подозрительность сменилась вполне четкой позицией: безответственный сотрудник, опустившийся до потакания и панибратства с умалишенными – следовательно, теперь и сам нуждающийся в надзоре.
Однако все понимали, что работать здесь просто некому и ограничивались лишь бесконечными выговорами и демонстрацией недовольства.
Меня, впрочем, это нисколько не задевало – я отчетливо понимал, что заставило этих женщин, многие годы работающих в нищей психбольнице, без ясного будущего и, по-видимому, семейного счастья так дистанцироваться от мира надзираемых ими людей. Мира столь же безрадостного и неизменного, как и их собственные жизни.
Как и следовало ожидать, вскоре мне запретили входить в кабинет заведующей и просматривать истории болезни – узнать, что написано про Глеба в официальном документе стало теперь крайне сложно. Понять же, кем он здесь считается по назначаемым медикаментам, было невозможно: все больные получали одни и те же таблетки.
Помню как Сергеич, заслышав мою просьбу посмотреть его диагноз, махнул рукой, другой мой коллега, не на шутку испугавшись, лишь что-то невнятно пробормотал и пошел по палатам – настороженное настроение ко мне руководства автоматически передалось и младшему персоналу – что ж, люди всегда остаются сами собой.
Тем временем, незаметно для себя, я стал в своем  роде желанным персонажем в этих скорбных стенах. Даже вечно гневливый и недовольный парафреник Иезекииль Фридрихович – грозный старик с орлиным носом – сын самого Ницше, и по совместительству великий пророк, рожденный в Иудее и засланный в будущее для борьбы с сионизмом, терпел уколы и принимал таблетки только из моих рук. И только Глеб как всегда отстраненно лежал на своей койке или бродил по коридору, вежливо игнорируя любой проявленный к нему интерес.

Одним пасмурным днем, тянущим и промозглым, когда пейзаж за окном удивительно вторил атмосфере в отделении, и казалось, целый мир погрузился в эту неизбывную серость, он неожиданно подошел ко мне, держа в руке полстакана чифиря.
- Попробуйте, помогает, – он присел рядом, подвинув стул.
Я с удивлением посмотрел на него:
- От чего?
- От вашей работы.
Не найдясь с ответом, я взял стакан, сделав два маленьких глотка. Приятное отупение наполнило голову и, протянув ему обратно терпкое зелье, я откинулся на спинку кресла.
- Чего вы здесь забыли? – он сидел нагнувшись, безразлично глядя в стакан.
- А вы? – я слабо пошевелил ватным языком.
Он пожал плечами:
- Ничего. Разве я похож на того, кто что-то ищет?
- Что, я похож? – я медленно повернул к нему отяжелевшую голову.
- Похожи. Только здесь вы ничего не найдете.
- Где же надо искать? – улыбнувшись, я наклонился в его сторону.
Он слабо покачал головой:
- Я нигде не нашел.
Я взял у него стакан:
- Чем вы занимаетесь?
- Ничем, сами видите.
- А раньше?
- И раньше ничем. Вообще ничем.
Странным образом мне представился шанс самому все узнать из первых уст, но то ли действие чифиря, то ли его слова парализовали мои мысли. Я сидел, тупо пялясь в стакан и не понимая, о чем еще его можно спросить.
Он нарушил молчание:
- Вообще-то я художник. График.
- Вам плохо? – я посмотрел ему в глаза.
Он ответил странно-участливым взглядом:
- Было плохо. Теперь нормально. Пейте. Надо горячим. 
Я сделал еще глоток.
- Что, помогло лечение?
- Сам себе помог. Давайте.
Взяв у меня стакан, он медленно встал и неторопливым шаркающим шагом пошел к своей койке.

Спустя два дня, во время тихого часа, я вошел в его палату. Он лежал, сложив руки на груди и глядя в потолок.
- У вас что-нибудь есть при себе? Ваши работы?
Он спустил ноги, не глядя на меня:
- Пойдемте, покурим.
Мы зашли с ним в туалет. Подобное поведение медбрата было недопустимым, но меня уже мало волновала реакция руководства.
Я дал ему прикурить.
- Спасибо. Зачем вам это? – Он смотрел мне в глаза непривычно заинтересованным взглядом.
- Люблю живопись, – я пожал плечами.
- А зачем она нужна, эта живопись?
Я улыбнулся:
- Вам, как художнику, это известно лучше.
- Хорошо, покажу, – он глубоко затянулся. – Есть только одна работа. Остальных нет.
- Дома?
- Вообще нет, – он бросил окурок в унитаз.
Мы прошли в палату. Открыв тумбочку, протянул мне прозрачную папку. Вынув помятый лист, положил на койку.
- Вот. «Птицы между домами»... – он жадно всматривался в лист, словно видел его впервые.
Кирпичные стены соседних домов тяжело тянулись вверх, оставляя между собой узкую полоску синего неба – куда взмывали две точно выписанные птицы, увлекая за собой взгляд и растворяясь в пространстве.
- И больше ничего нет?
- Больше ничего, – он махнул рукой, – оставил только эту.
Я смотрел на него, не в силах понять, что с ним происходит.
- Слушайте, вы же не больны.
- Нет, не болен, – он убрал папку в тумбочку.
- Так чего же вы здесь делаете?
- Ничего.
- Кто вас сюда положил? И для чего?
- Никто. Сам пришел.
Я смотрел на него, подозревая укрытие от проблем с законом или что-то в этом роде.
- Зачем? И с какими жалобами?
- Затем, что мое место там, где друг другу все безразличны... с жалобами? С популярными. Сказал, что слышу голоса.
- Но вы же никаких голосов не слышите.
- Конечно не слышу.
Я качал головой, не зная, что сказать.
- И как долго вы собираетесь здесь пробыть?
- Надеюсь, что долго, – он лег на койку, закрыв глаза. – Извините, надо побыть одному.
Я вышел из палаты.

Спустя неделю я знал о нем практически все. Коренной питерец, профессиональный художник, к тридцати годам он, уставший от своей ненужности настолько, что дважды порывался оставить мир, уйдя в скит, выбрал себе в итоге психбольницу.
- Там идеология, мораль, тяжесть... Я бы не смог там. Мне нужна свобода. От всего.
- А для чего?
- Свобода бывает только «от»  чего.
Оставленный спустя полгода после свадьбы своей украинской женой, тотчас разделившей однокомнатную квартиру, обманываемый по наивности всеми, кому не лень, не получивший за всю жизнь ни одного стоящего заказа, вечно не понимаемый окружающими, напрочь лишенный способности продавать свои работы – но никогда не признающий всего этого – он измучил себя своим талантом, своим рвущимся из горла чувством жизни. Даже здесь, не в силах удержаться, он изредка брал карандаш, набрасывая наиболее ярких персонажей.
Я поражался тому, как два-три невзначай брошенных штриха выводили в мир сущность того или иного больного – сущность, что бесплодно пытался нащупать я, начитавшийся толстых книжек и наслушавшийся заумных лекций.
Мне стоило нечеловеческих усилий уберечь его рисунки от участи предыдущих работ – ненависть, с которой он их уничтожал, была неодолимой. И я не смог не заставить его показать портрет Иезекииля нашему пророку – едва увидев, грозный старец тотчас забрал его себе.
Он всего лишь сверкнул запавшими глазами и, чудно улыбнувшись, убрал листок в толстую, исписанную своим собственным языком тетрадь. Этот аргумент был повесомее всех моих увещеваний и бессильного раздражения – он начал складывать свои рисунки в прозрачную папку.

- Ты должен уйти отсюда.
- Я ничего никому не должен.
- Иди отсюда и живи тем, к чему ты призван!
- Да почем тебе знать к чему я призван?.. Кто ты такой? – зло улыбнувшись, он медленно прикрыл глаза.
- Я хотя бы свободен, а ты нет.
- Иллюзии. Обычные иллюзии молодого дурака. Что тебе от меня надо? Мне вот совершенно безразлично, кто ты и зачем ты здесь…

Мне казалось, что с каждым днем он становится еще пассивнее и безразличнее, все более напоминающим автомат. К тому времени я уже свыкся с окружающим безумием, пустотой, тупиком растительной жизни как с жестокой и неодолимой реальностью, но видеть еще нормального человека, добровольно идущего в ту же сторону, мне было невыносимо.
- Как угодно, только ты не свободен! Ты делаешь, что тебе велят – пьешь эти таблетки, когда их суют по нос; спишь, когда тебе выключают свет; жрешь, когда принесут... Таблетки-то зачем пьешь?
- Спится лучше.
- Ты же стал овцой, или того хуже. Стал! Ты – человек!
Проходящая мимо заведующая окинула нас напряженным взглядом.
Измучившись сам, я не мог смириться с его бессилием.
- Ты – ничтожество. Ошибка природы! Бог посадил свой росток не в то тело! Ты же подыхаешь здесь от собственной трусости, неужели ты не видишь?
Он угрюмо смотрел в пол, кусая высохшие от таблеток губы.
- Посмотри на них! Даже самый последний шизофреник мечтает выбраться отсюда. Фридрихович спит и видит, что его отпустят, и он пойдет творить дела!
- У него есть дела.
- Все, что ты несешь мне – вранье! Если бы ты был им, – я показал рукой на испуганно заморгавшего медбрата, – тебя можно было только пожалеть, но ты есть тот, кто ты есть, и поэтому ты мне противен.
Заторможенный нейролептиками, он медленно поднялся со стула и безразлично пошел на свое место.
После этого вечера он перестал разговаривать. Завидев меня в коридоре, он демонстративно разворачивался, уходя в палату.
С этих пор дни, проводимые мной в отделении незаметно опустели, вскоре слившись в один и потеряв счет.
Мне было невыразимо тяжело видеть его, самоубитого, призрачного, прячущегося теперь и от меня и, бессильный пока что-либо изменить, я отпросился на десять дней домой, взяв отпуск за свой счет. Мы не прощались – пусть думает, что я уволился.

Будучи вдали от больницы, погруженный в суетную Москву, я постоянно думал о нем и, наблюдая бурлящую жизнь всевозможного здешнего сброда, не переставал давиться несправедливостью этого мира.
Я пожалел, что высказал ему все это в таком тоне. Но наблюдать этого человека смирившимся мне было невыносимо. Поверьте, я не мнил себя спасителем, мной двигала жгучая досада и уважение к его таланту, к его праву на жизнь. За эти дни я сто раз передумал о предстоящей встрече с ним, о том, что я должен ему сказать и как себя повести. Зайдя в последний день в книжный, я купил ему альбом одного из упомянутых им живописцев.

Когда знакомая дверь отворилась, я снова ощутил то же, что навалилось на меня тогда, в первый день – гулкий невидимый туман, странная оцепенелость пространства.
Пройдя мимо шестой палаты, я увидел, что его койка пуста. Я не мог сдержать ликования. Подмигнув самому себе и сжав кулаки, я весело пошел к посту.
Добродушный обычно Сергеич настороженно и тяжело посмотрел на меня, неуверенно протянув руку, грязную от семечек:
- Даров.
- Привет, Сергеич! Родионов когда выписался?
Не ответив, Сергеич угрюмо кивнул на первую палату. Не поняв, что это значит, я приоткрыл дверь.
Он лежал на крайней койке. Ноги его были перебинтованы, деревянные шины вытянулись из-под пропитанного грязно-коричневой сукровицей бинта. Не понимая, что происходит я, присел на соседнюю койку. Он был без сознания и, только непроизвольно шевелил потрескавшимися губами, словно пытаясь что-то сказать.
Я выбежал в коридор.
- Что случилось?
Сергеич недовольно отвернулся:
- Что, что? Сначала на выписку попросился, ему само собой отказали, – он хрипло закашлялся от попавшей не в то горло шелухи.
- Почему?
- Чего почему? – он посмотрел на меня с искренним недоумением. – Потому! Чего теперь, всех шизиков выпускать будем?
- Что было дальше?..
- Чего дальше... Дальше лекарства принимать отказался, требовал его выпустить, в дверь ломиться начал. Ну, повязали мы его, на вязках денёк полежал, вроде угомонился. Потом как отвязали, вон к тому окну подошел, – Сергеич вытянул черный палец, – решетку на себя отогнул и пролез в момент. Все быстро так сделал. А как к нему бросились, он уж вниз летел. Ну, и переломался весь. Вот, обратно его затащили. Хирурга аж два дня ждали. Вот, бардак... – Сергеич недовольно потряс головой.
Я прошел в палату. Обычно бледный, он был теперь цвета грязно-желтых простыней, на которых лежал. Только характерный румянец местами горел на впавших щеках. Я взял температурный лист, лежащий на тумбочке. Отмеченная вчера вечером температура значилась на отметке 42.2.
- Так у него же сепсис начался! Почему его не перевели в гнойное?
Сергеич сплюнул в кулак:
- Ишь, нашелся! Без тебя знают. Нет у них места там, своих бомжей хватает. Сказали, будут здесь за ним смотреть.
Спустя какое-то время отворилась дверь заведующей, и старшая сестра ледяным тоном позвала меня войти.
Заведующая, как никогда еще напряженная и сжатая, резко протянула мне трудовую книжку.
- Из-за вас произошло ЧП. Вы обострили больного, – невыносимо сверлящий взгляд впивался в мои глаза. - Больше вы здесь не работаете. Прошу вас немедленно покинуть отделение!

Я вышел в коридор. Звон в ушах мешал сосредоточиться.
- Сергеич, прощайте... Я буду звонить, скажете мне, как он?
Сергеич протянул руку, сочувственно покачав головой:
- Звони.
Я зашел к нему. Он лежал с приоткрытым обложенным ртом, часто дыша слабой грудью. Достав из пакета книгу, положил ее на тумбочку. Потом, оглядев палату, снова взял ее в руки и вышел обратно.
- Вот ещё, это ему. Как придет в себя, передайте. Подождите... – взяв ручку, я написал на второй странице свой телефон и имя, – только обязательно, не забудьте!
- Да передам, передам.
Я отдал ключ и Сергеич, проводив меня до выхода, громко закрыл за мной дверь.

Он умер вечером того же дня. Врача, вызванного из инфекционной больницы, так и не дождались.