Михаил Юрьевич по обыкновению прогуливался по улицам и по обыкновению
раскуривался своей трофейной трубочкой с коротеньким чубуком. Замечательна
всё-таки Москва утром ранней осенью. Ей богу, прелесть! Что бы ни говорили про
Крым, да Кавказ и как бы не нахваливали, а Москва есть Москва! Даже Невский
проспект и тот не сравнится! Невская "першпектива"! Ишь ты! Тихое солнце, улицы
чистые весьма, утро, никакой пыли, высокое пустое небо. Тепло, отпуск,
миниатюрные дамочки скользят вдоль домов, оп, одна обернулась, подмигнуть ей...
Успел. А голуби и воробьи это все ерунда, ерунда, так-то, господа!
На другой стороне улицы Михаил увидал аккуратного человечка в светлой военной
форме который неспешно шёл в том же направлении что и он. "Да это ж Лёвка! Лёвка
Толстой! Вот чёрт-то!". Придерживая фуражку Михаил побежал через улицу и тут же
чуть не был сбит невесть откуда взявшимся экипажем. Услышав вопль извозчика,
увидав бегущего и признав в нём старинного знакомца, Толстой, искренне улыбнулся,
оба воскликнули - "Ба!" и радостно рассмеялись.
Взяв друг друга за ручки, приятели некоторое время ласково смотрели друг другу в
глаза.
- Ну, ты как, откуда к нам?
- А я ничего, на побывку вот добрался, отпуск.
Немедленно было решено проследовать в ближайший кабак. В таких случаях кабаки
отыскиваются сразу, появляются как бы сами собой, вырастая, казалось бы, в самых
удивительных местах, идёт, идёт сутулый чиновничек, думает, вот и башмаки плохи
стали, да и сюртучок так себе, дрянь, пора новый справлять, а из жалованья уж и
не выжать ничего и вот ноги идут куда-то сами, легко растворяются незнакомые
двери, кухонный чад и табачный туман начинают мять бока и плечи, и уже
разговариваешь не в меру громко с какой-нибудь высокой бородой, доказываешь ему
нетерпеливо, что немец нам лучше чем француз, а англичане это вообще бог знает,
что за люди такие. Вот так и появилось это неприметное заведение на пути двух
наших приятелей, Толстой потянул за дверную ручку, которая была сделана то ли из
какого-то массивного корня, то ли сучка.
Из сырокопчёной стены кабака на встречу приятелям шагнула и поприветствовала
караваем тучная, красноносая баба, нарисованная масленой краскою, хоть и не
весьма искусно, но вполне щедро и старательно.
Хозяин заведения, мрачный мужчина, заросший рыжим волосом, при их появлении так
аппетитно зевнул, что на мгновение стал похож на льва, которого погубил
энергичный Самсон. Молодой человек с усиками, в клетчатых канифасовых панталонах,
несколько ему великоватых, склонив на бок голову, прилежно выслушал, покивал и
сказав: "Сделаем-с!" исчез. Толстой заказал редьки с маслом, огурчиков, масленков
и стопку блинов со сметаной. Лермонтов потребовал жареных карасей, пирог и
половину варёной курицы. Ну и, конечно, водки штоф взяли.
Потекла неспешная беседа, наиболее интересную часть которой я здесь и привожу:
- Эх брат, Миша, давай выпьем уже!
- А давай её! Не глядеть же на неё, так и до чертей досмотреться можно. В
гляделки с барышнями, пожалуй, играть будем!
- Читал я тебя недавно, Миша, в журнале, хорошо пишешь, вырос ты на Кавказе,
окрепла твоя муза. Я слышал, по секрету тебе открою, В Петербурге тайно готовят
двадцать семь твоих лирических пьес в печать, так-то! А я вот стихи после
Севастополя забросил, теперь прозой балую, нету больше любви моей к стихам. Ушла
моя муза, покинула. Так-то. А может быть она к тебе сбежала, ха-ха? Она у меня
такая маленькая была, тощенькая, прилетит, крылышки сложит, и начинает
щебетать-стрекотать, ласково так, жалобно. А я сижу, ушки на макушке, записываю.
Ушла, ушла. А у тебя какая была, ну, опиши!
- А у меня музы нет!
- Как так?
- А вот так, у меня чеченец!
- Ах ты ж, господи помилуй! Да как же так?! Да ведь не бывает такого!
- Ладно, ладно, все на свете бывает. Но дело не в том, есть у меня муза
или нет её у меня, а я сейчас пишу биографию нашего Пушкина, курукулюм витте,
так сказать. И вот что я понять хочу…
Неожиданно, сидевший за соседним столиком, наборщик Иван Пестеров, рыбной
вилкой вот уже пол часа разрисовывающий тарелку прихотливыми узорами скуки,
радостно вскрикнул:
- Эх, то ж, да ведь это ж наши писатели любимые!
- Пии-саатели! - ещё для пущей убедительности протянул хмельной Иван и попытался
вылезти из-за стола.
Рука его расплёскивала и вздымала вверх приветственную рюмку хлебной водки.
Широкая ладонь дружелюбно тянулась к столу, губы уже сложились в поцелуйную
трубочку.
Ловким поршневым ударом локтя Михаил Юрьевич осадил зарвавшегося бражника.
- Ишь, како, смерд! - удовлетворённо произнёс Толстой.
С расквашенным носом Иван Пестеров неуклюже забрался за свой стол и, обхватив
голову руками, тихо заплакал.
- Так вот, почему это Дантес живой остался, раной лёгкой отделался, не рана
даже, синяк, ерундовина пустяковая, а Пушкин ранен смертельно и умирает, хотя
стрелок был отличный? Сдаётся мне, что Дантес в кольчуге был. Его доктор потом
осматривал, ну, синяк просто, как будто его палкой хорошо стукнули, ну разве
бывает такое от пули? Никакая бы пуговица, а уж тем более ладанка не могла его
спасти. Я это так говорю потому, что хорошо знаю, многие богатые горцы заказывали
даже из Европы такие кольчуги, хотя и местные их мастера делают не хуже. Под
мундиром и не заметно совсем, а в решительные минуты очень помогает! Эх, какие ж
они все франты, да щеголи, эти горцы, не хуже петербургских или наших московских!
Сам Шамиль такую носил, но не совсем кольчугу, а что-то вроде панциря. И вообще
на кой чёрт Дантес ему сдался? Сейчас вот различные выписки сделал и особенно
любопытные из дневников Пушкина. Поразительные вещи пишет, хочу заметить.
Кошмарные вещи!
Почти незамеченными за разговорами остались две вошедшие дамы, впрочем, весьма
игривой наружности. Конечно, они не долго оставались без внимания, послышались
густые мужские одобрения, сомнительные комплементы и даже хмельной Иван, подняв
забубённую головушку, радостно замычал.
- Минутку, кажется старая знакомая! Погоди немного, если хочешь вот, прочти, я
уверен ты немало удивишься. С этими словами Лермонтов поднялся и направился к
дамам.
Подойдя, чуть склонив гибкий стан в лёгком поклоне, Лермонтов произнёс:
- Наталья! Позвольте обслюнявить ручку!
- А вы все такой же хам Миша!
- И вы Наташенька ничуть не меняетесь…
И продолжая в том же духе, уселись рядышком болтать.
На столе осталась лежать небольшая, каштанового цвета лермонтовская тетрадка.
Со словами: "Интересно, интересно, чем там Мишаня балует!" - Толстой раскрыл
тетрадь на первой странице. На трёх листах, без единой помарки и исправлений было
записано:
"Мы выдвинулись после ливня, наш обоз подходил к сверкающему Унцукулю. (Не
забыть описать однорукого возницу Анвара).
Единственное из упоминаний о гомосексуальной связи Геккерена и Дантеса
находится в книге П.Е. Щеголева "Дуэль и смерть Пушкина": "...посланник был
близок к молодому французу по особенному - извращенной близостью мужчины к
мужчине". Более внятное упоминание о "дружбе" Геккерена и Дантеса есть у князя
А.В. Трубецкого. Скромная брошюра его отпечатана в 10 экземплярах и мало
известна: "...за ним (Дантесом) водились шалости, но совершенно невинные и
свойственные молодежи, кроме одной, о которой, впрочем, мы узнали гораздо позже.
Не знаю, как сказать: он ли жил с Геккерном, или Геккерн жил с ним... ...Судя по
всему, ...в сношениях с Геккерном он играл только пассивную роль". В записках
П.В.Анненкова: "Геккерен был педераст, ревновал Дантеса и потому хотел поссорить
его с семейством Пушкина". В письмах А. Карамзина: "Геккерен, будучи умным
человеком и утонченнейшим развратником, какие только бывали под солнцем, без
труда овладел совершенно телом и душой Дантеса".

Пустить старого драгунского капитана. Потерялся за Тереком. В плену четыре
года. Принял религию и обычай горцев, отказался с нашими идти, отстреливался,
наши же его и зарубили.
И самое резкое ( и главное наверное!) в дневниках Пушкина:
"О том, что Дантес предается содомскому греху, стало известно в свете мне
первому, и я с радостью сделал эту новость достоянием общества. Узнал я об этом
от девок из борделя, в который он захаживал. Они рассказали мне по секрету, как
их верному другу, что Дантес платил им большие деньги за то, чтобы они по очереди
лизали ему сраку, которая была разорвана и кровоточила точно так же, как у моих
блядей, когда их беспощадно ебли в жопу. Когда Геккерен усыновил его, тогда уже
ни у кого не оставалось сомнений"…
После этих строк Толстой брезгливо поморщился - "ай, да Пушкин, ай, да сукин
кот!", но, прищурившись и пожевав губами, продолжил чтение.
Да и всё сватовство-то состоялось, можно сказать под дулом пушкинского
пистолета. Друзья ведь, тоже всеми силами желали предотвратить дуэль, Жуковский
хлопотал, Геккерена посещает, Загряжскую… Но у Пушкина это вызвало только вспышку
ярости. Жуковский ведь так и записывает: "Его бешенство". Наверное уже давно стал
Пушкин искать своего Азраила…
Пушкин умер в 37, Дантес же прожил после его смерти ещё 60 лет! И прожил её
весьма счастливо, никогда не раскаиваясь в содеяном, а может, скорей всего просто
не осознавая совершенного им. Благосклонен бог к голубоглазым эльзасцам… Господи,
какая тоска! И опять на всё воля твоя? Следишь ли ты за тем КАК добро побеждает
зло? И, что здесь добро и зло, видишь ли ты? И если Пушкин был этим злом почему
так жестоко, господи? Где совесть твоя?
… И скушно и грустно и некому саблю продать,
не то, не то …лучше, трубку, нет руку,
руку подать…, да…"
На этих строках Лермонтов вернулся к столу:
- Ага, я вижу, ты читаешь! Уже прочитал? Ну, что думаешь? Знаешь, я бы, даже
сейчас, не взирая ни на какие заслуги тому прочее, на месте Дантеса поступил бы
наверное так же. Вызвал бы. "Я с радостью сделал эту новость достоянием
общества"! И это Пушкин! Отвратительно! Вот если бы про меня кто в обществе
такого наговорил! Это в каком же свете я предстал бы в свете! Прости за дурной
каламбур. И в воздух палить конечно не стал… Но удивительно что секунданты-то
наши, ну, у Пушкина, Дантеса-то не проверили! Эх кольчуга, кольчуга! Не виноват
ни в чём Дантес, а и Пушкина-то нет…
- А знаешь, что Лёв, я ведь тоже опростоволосился тут! Промашка, почти что и
пустяк. У меня секунданты-т,о Печорина, тоже всё на самотёк пустили, как
пистолеты заряжаются и не смотрели вовсе… Глупо-то как, несообразно, эх! А знаешь
кто мне на это указал?! Колька Мартынов! Да, знаешь наверное, со мной сейчас
служит, здоровый такой, тот ещё литератор, ха-ха! Уж всем в полку об этом
наболтал, обидно… товарищем ещё зовется, каналья!
После обсуждали знакомых и дам, воспоминали "дела ушедших дней", проказы
молодости буйной и, через пол часа, Толстой, сославшись на несуществующие, увы,
дела, простился и оставил Лермонтова наедине с каштановой тетрадкой и остывающим
стаканом чая.
В рассеянии раскрыв тетрадь, он заметил в ней запись, сделанную знакомым
почерком, которая весьма изумила и расстроила его.
В низу листка красным карандашом было ясно записано: "Миша ты мудак! Да-с! и не
смей всё это печатать, ни к чему, это я тебе так, по-приятельски, мало ли чего он
там писал в своих дневниках. Пушкин убит. И убил его самодовольный тупица. Ишь,
ты, Дантеса он оправдать хотел! Всё. Точка. Говорить больше не о чем!"
Вернувшись домой, Миша опечалился ещё больше и отпустил пышные усы, как у
капитана Валуйкина из восьмой роты, отчаянного бабника и рубаки, который, как-то
после одной дружеской попойки, проснувшись от жестокой тряски и духоты, в
заколоченном ящике для ядер, с изумлением обнаружил у себя во рту половинку
непрожёванной котлеты.