Детство. Двенадцать лет.
  Я заработал за два часа тридцать рублей.
  Буханка хлеба стоила тогда двадцать две копейки.
  Мороженое, сто грамм – двадцать копеек.
  Проезд на метро – пять копеек.
  Автомобиль «Жигули» – пять тысяч рублей.
  Месячная зарплата моего папы двести пятьдесят рублей. А у меня в кармане двадцать пять рублей за два часа из воздуха.
  Что я сделал, чтобы достичь таких высот?
  Продал во дворе подзорную трубу за пять рублей.
  Подзорную трубу купил давным-давно за три рубля. Потом она надоела, и я продал ее за пять рублей одному мальчику.
  Потом пошел в спортивный магазин и купил на два рубля блесен, четыре штуки.
  Блесна – блестящая железячка обтекаемой формы, разукрашенная яркими лаками. Похожа на рыбку.
  На блесну клюет щука.
  Блесны продавались в пластиковых коробочках.
  Принес блесна домой и наклеил на коробочки иностранные буквы.
  Во дворе продал блесна по три рубля за штуку. Двенадцать рублей за четыре блесны по три рубля, плюс три рубля, что остались после продажи трубы, получается пятнадцать рублей.
  Пятнадцать рублей за полчаса.
  Снова пошел в спортивный магазин.
  Купил на два рубля четыре блесны, только другие уже, непохожие на предыдущие. И моток разноцветной лески за шестьдесят копеек.
  Я специально покупал яркий товар, потому что моими покупателями были дети.
  Дома снова наклеил на коробочки иностранные буквы, вырезанные из конверта от эстонской фотобумаги. А цветную леску намотал на катушку и упаковал в целлофан.
  Сверху на целлофан приклеил наклейку от венгерских бритвенных лезвий, которые мой папа привез из командировки.
  С этим всем вышел во двор и сразу нашел покупателей.
  Те же самые дети, которые раньше купили у меня четыре блесны, выкупили весь мой новый товар.
  Блесны продал по три рубля за штуку, а за леску запросил сначала пять рублей, но, поторговавшись, уступил за три.
  Неплохо нажился и на этот раз.
  Теперь у меня было двадцать восемь рублей.
  Снова пошел в магазин «Спорттовары» и купил там две блесны за рубль, и шесть поплавков по пятнадцать копеек.
  Во второй раз вложил в товар один рубль девяносто копеек.
  Дома снова все красиво упаковал, намереваясь выручить десять рублей чистого дохода.
  Поплавки пошли бы по рублю, как японские, а блесны по старой цене, три рубля за штуку.
  Я вышел во двор, но тут поджидала неудача.
  Дети потратили все свои деньги, и я здесь уже ничего не мог поделать. Получалось, что я оставался внакладе.
  Погорел на рубль девяносто.
  Оставался еще невостребованный товар, спрос на который исчезнет с первым походом ребят в спортивный магазин.
  Я не думал в то время о скидках. Скидки все равно бы не выручили.
  Пришлось обменять свой яркий, красивый, «импортный» товар на старенькую отечественную подзорную трубу, с которой все и началось.
  Я получил свою трубу обратно, а выручка за два часа составила двадцать шесть рублей из чистейшего эфира.
  Вырученные деньги быстро закончились. Как пришли они из воздуха, так буквально в воздух и улетучились. Все потратил на кино.
  Билет в кино стоил тогда тридцать копеек.
  Прошло немного времени, и я стал самым первым в школе фарцовщиком.

    Иностранные жвачки в нашем городе продавались только в одном месте.
    На Центральном рынке под названием Озерка.
    Там стояла старая цыганка и продавала жевательную резинку трех видов “Donald”, “Turbo” и “Tip-i-tip”. Все  по рублю, кроме “Turbo”.
    “Turbo” по рублю пятьдесят.
    Наш город стал открытым для иностранцев буквально месяц назад. До этого он был закрытым, а это значило, что иностранцы и иностранные товары, кроме разрешенных, были в нем запрещены.
    Цыганка и американские жвачки появились сразу, как только город открылся. И все дети, школьники моего возраста, старше и младше, очень и очень заинтересовались товаром старой цыганки.
    Это было золотое дно. Цыганка нагрела на этом кучу денег. А мне помог разбогатеть случай.
    Эти жвачки привозили из Польши польские туристы и оставляли их здесь в обмен на утюги, холодильники, телевизоры, пылесосы, швейные машинки и электрические чайники.
    По телевизору в программе «Время» сообщалось, что все это добро было в Польше дефицитом. А здесь, люди шустрые, ну, работники всяких там универмагов, могли себе позволить такой обмен. Это им ничего не стоило.
    Телевизор в обмен на пять ящиков дональдов.
    В Польше дональды шли по пять копеек, у нас по рублю.
    Считайте.
    В одном ящике сто блоков.
    В одном блоке двадцать штук жвачек.
    Двадцать на сто и на пять – пять тысяч.
    Пять тысяч рублей за телевизор.
    За пять тысяч с ходу можно было купить автомобиль “Жигули”.
    Полякам телевизор обходился в двести пятьдесят рублей.
    С магазинной наценкой из-под прилавка цветной телевизор третьего поколения стоил шестьсот рублей.
    Получалось четыре тысячи четыреста рублей чистого дохода. Это если работник универмага сам платил за телевизор, а потом сбывал его по бартеру. Но им не приходилось тратить свои деньги.
    Они, работники, меняли телевизор на жвачки и клали в карман все пять тысяч. Круто, не правда ли?
    Вот эта первая цыганка со жвачками не была работницей универмага. Там работала ее дочка, что тоже неплохо, т. к. все деньги оставались в семье.
    В двенадцать лет я всего этого не знал, про туристов и про бартер. Только знал, что все яркое и красивое, иностранное и с приятным вкусом, да еще выдувающие большие пузыри - очень ходовой товар для детворы.
    Позже заметил, что пользуются спросом не сами жевательные резинки, а этикетки от них и вкладыши.
    Вкладыши – это такие бумажки, яркие, похожие на этикетки, вроде маленьких комиксов. А у ‘Turbo” это были фотографии крутых автомобилей.
    Вот эти вкладыши стоили чуть дешевле рубля, а если хорошо поторговаться, то можно было продать и за рубль, и за рубль пятьдесят, но только малолеткам.
    Почему малолеткам?
    Потому что я был старше их, и они меня боялись.
    Уж лучше отдать деньги и получить за них красивый вкладыш, чем отдать деньги просто так.
    На вкладышах денег не заработал.
    Слишком много с ними мороки.
    Слишком долго приходилось убалтывать малолеток, к тому же появился другой источник приобретения вкладышей, и малолетки им воспользовались.
    Малолетки просто менялись вкладышами, играли на вкладыши, и деньгами здесь не пахло.
    Мне они говорили, что денег нет, и я ничего не мог с этим поделать, потому что имел доброе сердце.
    Но появились видеосалоны. Они-то меня и выручили.

    Видеосалоны открывали люди, у которых были видеомагнитофоны.
    Видеомагнитофоны были большой редкостью.
    В нашем городе они, как и иностранцы, долгое время были запрещены.
    Если у тебя есть видеомагнитофон, то значит, что у тебя есть собственный кинотеатр и частное телевидение.
    Люди, у которых были видеомагнитофоны, договаривались об аренде какого-нибудь помещения на час или на два в день.
    Ставили в помещении видеомагнитофон, телевизор, стулья для зрителей и все, можно было запускать людей и брать с них деньги.
    С каждого по рублю за один фильм.
    Обычно на один сеанс набивалось человек пятьдесят. А таких сеансов было по три в день.
    Три на пятьдесят – сто пятьдесят рублей. Неплохо, да? За один вечер.
    Аренда, как правило, не платилась, потому что видеосалон держал человек, который заведовал территорией.
    Тот видеосалон, куда я ходил, находился в моей школе, в спортзале, и держал его учитель физкультуры.
    Одновременно с видеосалонами на Озерке появились черно-белые фотографии героев видеофильмов.
    Видеофильмы были сплошь американскими.
    Боевики с каратэ, с шаолиньскими монахами, фантастика, фильмы ужасов, про мертвецов, вампиров, оборотней и инопланетян.
    «Оборотень в Париже», «Возвращение болотного чудовища», «Остров дракона», «Мальчик-каратэ», «Тридцать шесть ступеней Шао-Линь», «Командо», «Чужой», «Ниньзя-3», вот такие и подобные им названия преобладали в репертуаре обычного видеосалона.
    Фотографии кадров из видеофильмов, на которых были изображены самые динамичные сцены, оказались неплохим бизнесом.
    Я специально ездил на Озерку, чтобы посмотреть на них.
    Боже, это был самый легкий способ делать деньги.
    Фотки раскупались моментально.
    У каждого уважающего себя пацана над кроватью висело две-три фотки с Озерки. И стоили они недешево.
    От рубля до пятнадцати рублей, взависимости от формата и крутизны героя.
    Самые дорогие фотки  с Брюсом Ли и Шварценегером.
    Это был самый легкий бизнес, какой у меня был.
    Я покупал черно-белую пленку в шестьдесят четыре единицы.
    Заряжал фотоаппарат.
    Приходил в видеосалон, платил рубль за вход.
    Садился смотреть фильм и незаметно фотографировал телеэкран.
    Я специально фотографировал незаметно, чтобы не раскрыть «секрет фирмы». Потому что если бы кто-то увидел, чем я занимаюсь в видеосалоне, то у меня мгновенно появилась бы куча последователей. И не стало бы никакого бизнеса.
    Снимки телеэкрана можно делать без вспышки.
    Сияния кинескопа вполне хватало для более менее нормальной фотки.
    Без вспышки, будто бы скрытой камерой щелкал, чик-чик, телеэкран.
    Так у меня появились великолепные негативы Рэмбо с пулеметом М-60, Брюса Ли с поцарапанной грудью, Чака Норриса в спортивных штанах и Шварценегера с грязным лицом. А еще куча всяких трупов, вампиров, ниньзей и волосатых музыкантов, эти шли не так дорого, но я не пренебрегал ими.
    В общем, неплохо нажился и на этом.
    Конечно, на фотографиях были видны полосы строчной развертки, но это не портило их, и даже придавало шарма моим работам.
    Что было дальше?
    Я приходил домой, проявлял пленку и штамповал фотки.
    Маленькие, не больше игральной карты, шли по рублю.
    Огромные, по тем временам огромные, в виде постеров, 30х40, по пятнадцати рублей.
    Мои фотки отличались оригинальностью, таких на Озерке не продавали, это уж точно. Да и стоили они дешевле.
    Я тратился только на пленку, проявитель, закрепитель и фотобумагу, сущие копейки.
  Сбыт доставлял удовольсвие.
  Навар составалял тысячу процентов.
  Малина с фотками продолжалась месяца три.
  За это время заработал больше трех тысяч рублей.
  На Озерку со своим товаром не совался.
  Интуиция подсказала не делать этого.
  Торговля шла по всей школе.
  Школа была моим рынком сбыта. А раз я контролировал школьный рынок, то и весь микрорайон был подо мной.
  Не было ни одного мальчика на районе, более менее с деньгами, у которого не висело бы над кроватью фото моего изготовления. Но случилось то же самое, что и с блеснами.
  Фотки героев приелись и денег у школьников не осталось.
  Что делать?
  С тремя тысячами я мог бы спокойно уйти на покой.
  Мог бы спокойно жить до совершеннолетия, как нормальный ребенок.
  С такими деньжищами мальчик двенадцати лет в то время мог жить, как король.
    Так бы и сделал мальчик двенадцати лет. Тратил бы деньги на то и на это.
    А что бы сделал человек с тремя тысячами рублей не в двенадцать, а скажем в двадцать пять лет?
    Возможно, распорядился бы деньгами мудро.
    Например, купил бы видеомагнитофон.
    Арендовал бы помещение.
    Поставил бы стульев побольше. И запустил бы людей по рублю с носа.
    Так бы он подумал, этот взрослый, имей он шальные деньги, три тысячи рублей, как у меня. Он бы подумал: “Хорошая идея!”
  И все.
  Дальше идеи дело бы не пошло.
  Потому что он слишком умный уже, этот двадцатипятилетний.
  Он подумает дальше и придумает, что “ниша видеосалонов уже занята и прибыль поделена, и нечего туда соваться, не то загрызут”.
  Так подумает взрослый, двадцатипятилетний чувак, и будет прав на все сто, и на этом его путь закончится.
  Купит он себе мотоцикл, или подержанную машину, и поедет на море.
  А я в двенадцать лет еще не умел думать по-взрослому. А жаль…
  Я думал, примерно так, как думает сумашедший на лошади. Совсем не думал, отпускал узду, чтобы лошадь несла сама, пока не свернет себе шею.
    Я купил в комиссионном магазине японский видеомагнитофон “Шарп” за тысячу рублей. Пять видеокассет, сто рублей штука. На каждой кассете по два фильма. А одна кассета – сплошные мультфильмы про Микки Мауса, Дональда Дака и “Том и Джери”.
    Теперь мне нужно было помещение со стульями.
    Двенадцатилетнему мальчугану трудно справиться с этой проблемой без взрослых, и я пошел к маме.
    Я сказал ей:
–    Ма, много будет денег, помоги мне. Потом поедем на море.
  – Рано тебе еще о деньгах думать, – сказала мать, – Мы, вот, с папой, нормально зарабатываем. Нам хватает. А эта вещь дорогая, –  это она про видеомагнитофон, – где ты ее взял?
–    Взял у друга, посмотреть.
–    Не ври мне. У какого друга?
–    Ну, там, в школе. Друг.
    Так всегда.
    Трудно договориться с родителями.
    Проще договориться с кем-нибудь попроще. А для папы с мамой ты всегда ребенок, и всегда глупыш, особенно, если ты мальчик.
    Я пошел к родителям Светы. Точнее, к ее маме.
    Мама ее – библиотекарь. Как раз то, что нужно.
    В библиотеке всегда полно стульев. Там чисто, уютно. Разговаривают шепотом. Очень похоже на кинотеатр. Те же правила. Сиди тихо, никому не мешай. Такова традиция, и ее соблюдают даже шалопаи.

    Света – однокласница.
    Не сильно близкая подруга. Просто мы сидели за одной партой. Не по своей воле, так посадили.
    Она не была моей первой любовью.
    Моя первая любовь сидела за первой партой, у окна.
    Я сидел за третьей партой, у двери. А Света была моей соседкой.
    Много позже Света станет симпатичной и даже красавицей. Я захочу ее трахнуть, а пока весь интерес к ней составляла ее мама.
    Моя же первая любовь, наоборот, подурнеет. И от этого мне будет немного грустно, и в то же время злорадно.
    Я спросил Свету:
    – Света, хочешь на халяву видик смотреть?
    Возможность бесплатно смотреть видеофильмы, тогда это считалось круто.
    – Да.
    Она пообещала спросить маму, а за это, если дело выгорит, я ее буду пускать смотреть видик бесплатно.
    Дело выгорело.
    Я получил помещение читального зала.
    Каждый день, с восемнадцати до двадцати трех часов.
    Но, и вместе с помещением, кучу подружек Светы, родственников ее мамы и родственников их друзей.
    Я сам пересмотрел все кассеты. Пересмотрел их раз по пять каждую, прежде чем начать бизнес.
    Мой день складывался так.
    Утром просыпался, ел завтрак, шел в школу.
    Сидел три урока, иногда четыре, а надо было сидеть шесть.
    Домашнего задания не делал. Для этого была Света и ее подружки.
    Ну, так было поначалу, а потом домашнее задание вообще никто не делал.
    После школы приходил домой, обедал и отправлялся в библиотеку.
    Вторая половина дня была самой приятной.
    Светина мама с самого утра вешала на доске объявлений свежую афишу.
    Света ее рисовала фломастерами и приклеивала фотографии моего изготовления.
    Их осталась еще целая куча. Например, сегодня будет фильм «Конан».
    Света рисует:

КОНАН  начало в 18.00 часов.
В главной роли:
Арнольд Шварценегер.
(фото Арнольда с длинными волосами и мечом, кадр из фильма)

БОЛЬШОЙ БОСС начало в 20.00 часов.
В главной роли Брюс Ли.
(фото Брюса с поцарапанной грудью, кадр из фильма «Остров Дракона»)

ПЯТЬДЕСЯТ ДВА КУСКА начало в 22.00 часов
(фото какого-то негра).

    Неизвестно кто играет главную роль в последнем фильме. Вообще непонятно, что за фильм, но по школе пущен слух, будто в фильме будут голые женщины.
    Проходя мимо новой афиши, у меня всякий раз сладко сосало под ложечкой.
    В один прекрасный день, любуясь афишей, я попросил своих сотрудников величать себя Боссом.
    Но не все было так сладко, как хотелось.
    В школе, за три урока, набиралась куча халявщиков. И мне трудно было им отказать.
    Мало мне было Светы и ее подружек.
    Тот, кто пронюхал, что новый видеосалон в библиотеке – моя собственность, стали мне друзьями.
    Очень легко и просто получалось у моих новых друзей делать мне приятное.
    Куда бы я ни пошел, где бы ни появился, в школе, на улице, везде меня встречали радушно и с уважением.
    Хоть я никому ничего не обещал, но вели они себя так, будто места в читальной зале, давно забиты за ними.
    Я тогда сделал много глупостей, от того, что был, как все подростки, отчасти застенчивым и доверчивым, и не мог вовремя сказать «нет».
    Из-за этих псевдо-друзей, из-за этих халявщиков прибыль была на нуле. Я сказал об этом светиной маме. Она, как человек взрослый, должна была знать цену деньгам.
    Ей ли не знать, сколько чего стоит и, как оно дорожает с каждым днем.
    Говорю ей:
    – Прибыли совсем нет. Слишком много друзей у Вашей дочери. Нам в день нужна выручка минимум пятьдесят рублей за сеанс, а иначе мы прогорим.
    Потому-то я и одиночка и не люблю всяких там партнеров и помощников, и стараюсь все делать сам.
    Стоит допустить к совему делу других людей, как тут же они мнят себя начальниками.
    Знают лучше меня «чего» и «как».
    Дело-то мое.
    Моя идея.
    Деньги, в конце концов, вложены тоже мои. А все равно думают, что они главные, и чуть ли не я у них на побегушках.
  Что тут сделаешь?
  Каждый хочет выпендриться за чужой счет.
  И кем бы они были без меня?
  Без той идеи, что я придумал?
  Без того энтузиазма, которым заразил их?
  Гребаным библиотекарем, вот кем.
  Сидела бы, дура, на своих ста двадцати в месяц, в тридцать пять-то лет.
    Стала она мне рассказывать, что я маленький, ничего не понимаю. Что, все-таки деньги зарабатывать – это же не в «монополию» играть. Тут надо думать, много знать. А, чтобы много знать, нужно сперва школу закончить. Потом институт. Потом работать, где-нибудь за гроши. Не меньше десяти лет. Трудовой стаж, сказала она. Жениться. Научиться содержать семью. Детей воспитать хорошими людьми. На ноги их поставить. А ты, сразу деньги.
    На, что ты их будешь тратить? На жвачки? Пусть уж лучше этим занимается взрослый человек, который на этом собаку съел, а уж он тебя не обидит. И жвачки у тебя будут, и сникерсы
    Тогда, как раз появились «Сникерсы» и «Марсы», американские шоколадки.
    “SATISFACTION” – главный слоган в их рекламе.
    – А тебе нужно хорошо учиться. Закончить школу. Потом институт. Получить образование. Что ж ты, так и будешь всю жизнь за деньгами гоняться?
    Вот курва.
    С ума сойти.
    Хочет пристроить своего безработного муженька.
    Ну, уж нет, собачка. Здесь тебе не обломится.
    Все, больше никаких партнеров.
    Буду сам выкручиваться. И забрал свой видак.
    В тот же вечер по телеку показывали фильм «Двенадцать стульев». И я узнал, что дворник – лучший друг коммерсанта.
    Договорился с нашей дворничхой.
    С простыми людьми договариваться легче.
    Остап Бендер с дворником договорился за рубль: «А живи здесь, раз человек хороший».
    Так и я договорился со старушкой за червонец; и за то, что подъезд будет чистый, и за то, что буду кормить ее котиков.
    Дворник, баба Валя, дала мне ключ от полуподвала. Там были окна, под потолком. Там даже был свой санузел. Раздельный.
    Настоящая квартира, только завалена всяким хламом.
    Сам выгреб весь мусор. Потом пришла баба Валя, посмотрела и протерла полы тряпочкой.
    Стало чисто.
–    Ну вот, – говорю, – теперь нужны стулья.
–    Скамейки подойдут?
–    Есть скамейки?
–    Нет. Есть доски. Можно сколотить. Гвозди забивать умеешь?
    Простого человека сложнее уважать и с ним редко здороваются. Но раз уж зауважал его, непонятно за каким хером, то это надежно и надолго.
    Баба Валя повела меня туда, где было много досок. В другой подвал.
    Из досок я соорудил семь лавок. Отстрогал их, отшлифофал, чтобы занозы не мешали сидеть, но красить не стал. Комната была небольшой и слабо проветривалась.
    Я выпросил у бабы Вали за два рубля клеенку, и обтянул ею скамейки.
    Посчитал, сколько моих задниц поместится на каждой лавке.
    По шесть на каждую.
    Шестью семь, сорок два.
    Сорок два рубля за сеанс. Нормально.
    Четыре сеанса в день.
    Первый в пять вечера.
    Второй в семь.
    Третий в девять.
    Четвертый в двадцать три ноль-ноль. С фильмом типа «Пятьдесят два куска».
    А в выходные и в каникулы можно сделать, как в кинотеатре. Утренние, дневные и вечерние сеансы. Тогда прибыль возрастет в пять раз.
    Если сделать первый сеанс в десять утра, то смогу спокойно отсыпаться и, не напрягаясь, зашибать деньгу.
  Только еще надо будет позаботиться о репертуаре.
  На пяти кассетах далеко не уедешь.
   
    После фоток настоящей прибыли не было месяца три. Все из-за библиотекарши и ее дочки. Ну, еще из-за моей доброты. И я начал сомневаться. Ведь, когда застой, то это означает одно из двух.
    Либо дальше ничего не получится, потому что не получилось сразу. Я уже успел привыкнуть к легкости, верил, что дело без куража ничего не стоит.
    Второе это то, что перед бурей всегда штиль. Это значит, что я собираюсь с силами перед решающим рывком.
    В силу верить было приятней, и эта мысль стала главной.
    В каждом дворе есть доска объявлений.
    Есть такие доски и во дворах учреждений. В школах, например. Там и вешал свои афиши.
    Подъезды и столбы избегал.
    Подъезды и столбы для простых подтирочных обявлений: меняю дом на гараж, продам коляску, пропала собака, и все такое.
    Еще клеил свои афиши поверх киноафиш. Таким образом, я шел вровень с кинопрокатом, так я считал.
    Достаточно было одной глобальной заклейки афишами всех досок для объявлений, чтобы о моем видеосалоне узнали все. Потом просто вешал одну афишу у входа, и кого интересовал новый репертуар сам приходил и смотрел.
    Чтобы избежать всяких халявщиков, говорил, что работаю здесь кассиром у одного грузина. И видеосалон принадлежит этому грузину. Зовут его Казбек.
    Это имя придумал спонтанно.
    Рядом валялась пачка «Казбека». Когда спросили, как зовут грузина, я сказал: «Казбек».
    И когда, спустя неделю, ко мне в подвал пришли люди и сказали, что они охрана, я сказал, что хозяина нет, а когда будет, не знаю.
    Они спросили, кто хозяин.
    Я сказал «Казбек».
    Они извинились и ушли.
    На другой день снова пришли те же люди и с ними один человек, который выглядел главнее их. Как раз закончился первый сеанс и я подсчитывал выручку.
    Пятьдесят рублей. Некоторые зрители сидели на полу.
    Главный сказал, что хотел бы повидать Казбека, кое что с ним обсудить.
    Он сказал:
–    Малый, я уважаю его бизнес.
    Я сказал этому мужчине, что Казбек уехал в Грузию, там у него свадьба. А потом он вернется назад, со всей своей родней.
    Одних мужиков из родни будет человек сто. Он заказал целый самолет, чтобы привести их.
    Там, в Грузии гулять будут месяц, а потом целый месяц здесь. У него времени мало, очень мало. Все время занят.
  – Я, – говорю, – даже дозвониться не могу, иной раз. Никто трубку не берет. Наверно такое веселье, что телефона не слышно.
  – Ладно, малый, будь здоров, – сказал главный, – вот тебе телефон, – дал мне бумажку, – как свадьба закончится у твоего Казбека, гости разъедутся по домам, ты позвони мне, ладно. Только так позвони, чтобы никто не знал. Хорошо?
    И дает мне десять долларов.
  – Хорошо, – говорю, – позвоню. А про то, что Вы приходили, сказать?
  – Нет, не надо. Зачем такого уважаемого человека отвлекать? Ничего ему не говори. Забудь, что я приходил. Только не забудь позвонить, когда свадьба закончится.

    Я понял что за черти приходили ко мне.
    Я понял кто они такие после того, как посмотрел фильм «Хорошие парни» с Робертом де Ниро и Рэем Лиотта в главных ролях.
    Чего я им там наговорил?
    У Казбека свадьба, через два месяца позвонить.
    Нужен был Казбек. Какой-нибудь взрослый дядька. Не шибко умный, не такой, как библиотекарша. И не такой, как дворничха. Если я его вдруг зауважаю и, не дай Бог, с ним приключится беда, я этого не переживу.
    Нужен, какой-нибудь такой бесхребетный, за деньги который на все согласен.
    За небольшие деньги.
    Это важно.
    И чтобы был похож на грузина.
    Я нашел такого. На грузина совсем не похожего. Зато его-то мне жалко не было.
    Ходил этот парень в мой видеосалон после одинадцати вечера, когда я ставил эротику. Его здесь никто не знал. Он был не местный.
    Он не был грузином. Не был и чернявым. Он был рыжий.
  Рыжеволос и худ лицом.
  Рассекающий стежок делил его прическу на две половины. Каждое утро он перед зеркалом долго укладывал волосы.
  Напомаживал голову. Потом весь день только и думал о своих волосах.
  Мешало жить и доставляло удовольствие.
  Он работал разносчиком в вагоне-ресторане столичного экспресса.
  Я сделал его Казбеком, грозой микрорайона.
  Заставил отрастить усы и покрасить в черный цвет.
  Заставил носить плоскую кепку, черную рубашку и слаксы малинового цвета. Сам же он напялил на шею цепочку под золото и носил ее поверх всей одежды.
  Как так получилось, что взрослый дядя слушался малолетку?
  Очень просто.
  От меня он получал такие деньги, что ни в одном вагоне-ресторане не получил бы за всю официантскую карьеру.
 
    Дальше нужен был автомобиль, чтобы мой Казбек выглядел солидно.
    Ему понадобиться решать всякие дела, «забивать стрелки» и, конечно, для этого нужен автомобиль.
    Для поднятия авторитета необходим автомобиль. А авторитет Казбека – моя безопасность.
    Я, при своих двенадцати лет не мог сам купить машину. Опять же, нужен кто-то взрослый.
    Денег хватало.
    За полтора месяца видеосалон принес прибыль в десять тысяч рублей.
    Много думал о том, как мне, малолетке, раздобыть автомобиль.
    Посмотрел фильм «Поддержанные автомобили» и узнал, как купить машину в двенадцать лет.
    Эти парни, из мафии, которые спрашивали Казбека, по очереди ходили ко мне смотреть кино.
    Один из них был не такой бритый, как прочие. И моложе остальных.
    После сеанса. Фильм «Медный человек», Брюс Ли в главной роли. После сеанса этот парень вышел из видеосалона довольный. Он улыбался. Я сразу к нему подошел и спросил:
–    Ну, как?
–    Пиздатый кинчик, – сказал он.
  Я сразу к делу.
–    Не знаешь, где взять машину по-дешевке?
  Он на меня посмотрел с усмешкой, но все равно ответил.
–    Смотря какую.
–    Жигуль.
–    Не знаю, малый. Есть бабло?
–    Скажи, сколька надо бабла, а там и знать буду, смогу или нет.
  Он улыбнулся еще шире, еще внимательнее глянул на меня, и я подумал, что вот он сейчас уебет меня промеж глаз и заберет все деньги.
–    Почти новая, техпаспорт, ключи, непаленая. Всё вместе десять кусков будет. Ну, че берешь?
–    У меня только пять, – я обманывал, хотел сбить цену.
  Он, продолжая улыбаться, и смотрел в сторону, мимо меня.
–    Ты себе?
–    Ага.
  –  Ну, чувак. За пять штук и сраного запора не срубишь.
–    Пять штук. А больше и нету. И тебе сверх тысяча. Наскребу.
  Он немного наклонился ко мне. Ведь парень он был рослый, а я малолетка.
–    А, че твой Казбек?
–    А, че мой Казбек?
–    Крутой он у вас?
–    Крутой. Только он не знает. Не хочу его просить. Себе дороже.
–    А зачем тебе тачка?
–    Папе подарочек хочу. Тачку на себя оформлю. Чтоб моя была, а ездить будет он. А когда вырасту, то машину себе заберу.
–    Молодец.
–    Ну, так, как?
–    Не знаю.
    Он выпрямился, посмотрел вдаль, почесал шею, там, где щетина чисто не сбривается, и сказал:
–    Ладно, давай бабло.
–    Машину, – говорю, – машину сначала покажи, – вот как я разговаривал. Как настоящий мужик. Таким себя и представлял, когда за машину договаривался. Настоящим хренаком, который переебал кучу телок.
–    Черт. Ну, ладно, маленький. Подумать надо. Завтра, какое кино будет?
–    Еще не знаю.
–    Девять с половиной недель пусть будет. Окей? Я с телкой приду.
–    Окей.
    Понравился мне этот парень, самый молодой. Смуглый. И прическа у него была, как у меня. Волосы жесткие, непослушные, только короткими их и можно носить. Но еще больше я сам себе понравился. Будто я маленький карлик, который шарит в разных делах, по-взрослому говорит с бандюками и пиздит всех, как Брюс Ли.

    Вадика не было целую неделю.
      Его звали Вадик, того парня, что обещал достать машину.
    Вместо него ходили другие люди, тоже братва, как они себя называли. Они ничего не знали про наш с Вадиком уговор.
    Перед тем, как Вадик исчез на неделю, он пришел с девушкой, писаной красавицей, смотреть фильм «9 ½ недель».
    Это эротический фильм. Так себе эротика. Вялая иммитация ебли, два эпизода с сиськами и три с голой жопой.
    Самому мне этот фильм не понравился. Скучный. Зато девушка Вадика мне очень понравилась.
    Пока они сидели, смотрели фильм и скучали, я не мог на нее наглядеться.
    Сам я сидел сбоку от телевизора и девушку видел в профиль.
    На сеансе зрителей было мало, человек двадцать. Это очень мало.
    Я сидел, прижавшись к стулу, и смотрел на них.
    Пока шел фильм, Вадик ее потихоньку лапал.
    Черт побери, как я ему завидовал.
    Девушка была старше меня лет на десять, но зато денег у меня было больше, чем у Вадика, и это придавало надежду.
      Эта девушка стала моей главной фантазией для дрочки на целый месяц. Звали ее Лена.
    Конечно, не верилось в то, что у меня, двенадцатилетнего писюна, хватит духу обладать такой женщиной.
    Она была в точности похожа на Кетлин Тернер в фильме «Роман с камнем».
    Одновременно на Кэтлин Тернер и на японскую мультяшку-анимэ. Из-под челки, вроде кока, щедро покрытой лаком для волос, блестели огромные глаза и яркий рот, маленький носик терялся где-то между ними.
    Сначала влюбился в Кетлин Тернер, после фильма «Роман с камнем», а потом в Лену, когда впервые увидел ее. На сеансе фильма «9 ½ недель». И с тех самых пор полюбил японские мультики, где у мультяшек-девочек слишком часто задираются юбочки.
    Вадик сидел и в темноте запускал свою руку между ее ног. А я тем временем потихоньку дрочил через специальную дыру в кармане.

    Вадик исчез на неделю. И всю эту неделю я был занят онанизмом по шесть раз в день, а про машину совсем забыл.
    Любовь заставляет забыть всякое интересное начинание, при этом дает взамен нечто слюнявое, со множеством поправок на доброту сердечную, и совершенно бесполезное.
    Вадик появился спустя неделю, а я к тому времени, совсем изможденный, забыл и машину, и Казбека, думал только о Елене Прекрасной.
    Во двор заехала белая «Шестерка». Из нее вышли трое. Вадик, какой-то мужик с усами и мент.
    Я вспомнил об уговоре и побрел домой за деньгами.
    Спустя полчаса у меня был собственный автомобиль. Оформленный на совершеннолетнего, т. е. на моего папу.
    Папа об этом ничего не знал.
    Папин паспорт и искуссно подделанная моей рукой папина подпись сделали свое дело.
    Пятьсот рублей менту, тысячу рублей Вадику и пять тысяч рублей хозяину машины.
    Машиной я остался доволен.
    «Жигули», ВАЗ 2106, цвет белый.
    Перекрашу в серебристый металик.
    Поставлю обтекатели спереди и сзади.
    Подвешу брызговики до самого асфальта, чтобы сыпались искры под колеса.
    Стекла затонирую, а на лобовое поставлю козырьки.
    Вадик погладил капот машины и сказал:
    –  Смотри, малый. Братва держит слово.
    Я отдал пять тысяч рублей и одну тысячу сверху для Вадика. Целый мешок денег. Все рубли да трэшки.
    –  Где ты их понасобирал? – сказал Вадик, – Ты бы еще на пятаки поменял.
    Он присел на капот и принялся считать.
    –  Все в порядке, – сказал он, пересчитав и рассортировав по купюрам каждую бумажку.
    Они поделили деньги, оформили документы. Все по-быстрому, по-деловому и ушли, остался только Вадик.
–    Что там по видику сегодня? – спросил он.
–    Джеки Чан.
–    Доспехи Бога?
–    Да.
–    Круто.
–    Посмотришь?
–    Неа. Некогда. Поеду телку дрючить.
    Дрючить? Это как же, позвольте узнать?
    Мне представилось нечто раскоряченное, крайне унизительное для девушки, над всем этим нависает Вадик и смеется, как дьявол.
    Вадик развернул веером, словно шулер карты, пачку денег. Потасовал их, поперекидывал с руки в руку и спрятал в рукав, цокнул языком и сказал:
  –  Это, как же Казбек платит, раз ты, малолетка, такое, бля, чмо, смог тачку себе купить?
  –  Вот так и платит.
  Мне опять представился смех Вадика отраженный от высоких готических сводов и слабый женский стон.
  Каждому свое.
–    И за что он тебе? За то что сидишь, типа, деньги за фильмы собираешь?
–    Не только, – говорю, – есть и другие дела, поважнее.
  Я уже много раз видел фильм «Крестный отец» и другие фильмы про мафию, вроде «Лица со шрамом», и про бандитов, что грабили банк, и про ковбоев, что мочили шерифов, и про тюрьму, так что примерно знал, как надо говорить, чтобы это выглядело круто.
    Я умел говорить, как Марлон Брандо, и Вадик этому не удивлялся. Он говорил точно так же, только с сильным прононсом, будто нос забит гнилыми соплями. Стало быть, учитель у нас был один. Телевизор.
–    Не только, – говорю, – есть и серьезные дела.
–    Интересно. Видать, Казбек крутой стаяк, раз малолетке дело доверить не боится и бабла стока платит.
–    Сомневаешься?
–    Да не. Просто абидна.
–    Я вот, – говорит, – у Сводика уже шестой месяц.
  –  Вот, – он оттянул полы кожанного пиджака, – только на кожан и наскреб. Матацикл хотел купить, да ставить некуда. Я в панельке с мамкой живу. Сводик все под себя гребет, гнида. Мама моя хорошая. А ты – сразу машину. Молоток.
        
  Первым был Вадик, а за ним потянулись и остальные. Особенно, когда все увидели, какой Казбек у меня крутой. На шикарной тачке, шикарный прикид, а теперь еще и своя банда.
  Если деньги вкладывать с умом, они вернуться сторицей в каком-нибудь полезном виде.
    Только и слышно было: Казбек то, Казбек это.
    Прошло немного времени, и я стал самым авторитетным пацаном на районе.
    Еще бы! Ведь я дружил с самим Казбеком.
    Сводик, дурак, остался один.
    Все перешло под Казбека, без шума, без пыли. Стало быть, я стал самым настоящим Крестным Отцом, только никто об этом не знал.
    Сводик не был воспитан телевизором. Ему не показали, как защищается мафия. Он был удивлен и не знал, как себя вести. Пришлось ему возвращаться на завод слесарем механосборочных работ. Там он вырос до бригадира. Молодец. Вот, что значит лидер от природы. На том его карьера и закончилась.

    Итак, теперь у меня было все, о чем мечтает взрослый – деньги и власть.
    Казбек, а точнее, я, контролировал весь микрорайон, некогда контролируемый Сводиком. Только никто не знал, что я главный. Только Казбек.
    У Казбека был продуктовый магазин «Стекляшка», расположенный по дороге в школу, ресторан «Красный Камень», рынок «Коммунаровский», сеть ларьков «ЧП Ботвина», автостоянка и станция техобслуживания «Развал-Схождение», промышленный магазин «Октябрьский», и мой видеосалон «Лотос». Все это досталось в наследство от Сводика, кроме видеосалона, разумеется.
    Собиралась банда в кафе «Чайка», бывший пивбар. На отшибе, на самом берегу реки.
    Я ни разу не был в «Чайке», Казбек ходил туда без меня.
    Незнаю, что происходило на тех сходняках, ведь Казбек не настоящий бандит.
    По рассказам Казбека, ему там приходилось несладко. Он был взрослый, но не знал, как говорить и что говорить.
    Конечно, я его напутствовал.
    Я видел много фильмов про бандитов, эти же фильмы видел и Казбек.
    Я говорил ему, чтобы он разговаривал, как в тех фильмах.
    Короче, он боялся.
    Мы сидели в видеосалоне.
    Уже было часов двенадцать, после последнего сеанса. Темно. Я сидел, а он стоял.
    Он сказал мне:
    – Я больше не хочу быть Казбеком.
    Он сказал:
    – Забери у меня машину и все, что ты мне дал. Я не могу. Они меня замочат, – говорит, – я им скажу правду. Я боюсь.
    Я закричал:
–    Не говори! Ты что?!
    Если они узнают, то тебе пиздец и мне пиздец. Нас не просто убьют. Нас изнасилуют, порежут на кусочки, обоссут, обосрут, кинут собакам и сожгут, а потом выкинут на мусорку или спустят в унитаз. Понял? Как в том фильме, про тюрьму. Там, где Ван Дама подставили и посадили, а потом зеки в тюряге узнали, что он полицейский.
    Он говорит:
–    Я не могу туда ходить. Я боюсь, что проболтаюсь.
–    Так не рассказывай! – я сказал, – Я тоже боюсь. А что теперь сделаешь? Уже поздно.
–    Ничего не поздно! Я скажу, что это ты придумал.
–    Они тебе не поверят. Мне двенадцать лет. Я еще маленький. Что не знал, что ли? Всегда, кто старший, тот и виноват.
    Он заплакал. Реально заплакал.
  –  Вадик меня попросил сказать по-грузински. Я не знал, что ответить. Они прикалуются надо мной. Они уже просто издеваются в открытую. Будто я им клоун.
    Я говорю:
–    Черт. Так надо было, что-нибудь ляпнуть. Они грузинский, что ли знают? Какую-нибудь абракадабру! Ты, как маленький! Честное слово!
–    Я не знаю, – он плакал, – я чувствую, что если еще пойду туда, то просто не вернусь оттуда.
–    Ты пойди туда и скажи им, если начнут приставать. Скажи им… нет, не так.
    Я сказал:
–    Пойди туда и возьми пехаль.
–    Какой пехаль?! Ты! Дурачок!
–    Вот этот пехаль! Что у тебя, бля! На нычке! И если кто что грубое скажет про тебя… или, там… про меня, ты возьми и пристрели его на хуй!
    Он перестал плакать и посмотрел на меня. Я подумал, что это хорошая идея, правильный ход. Иногда нужно применить жестокость, для поднятия авторитета.
–    Сам пристреливай, – сказал он.
–    Господи, – сказал он, – ты ведь ребенок.
–    Боже, – он сказал, – куда я влез? Помилуй меня!
    Он развернулся и выбежал из комнаты. Со страшной силой хлопнула дверь.
    Больше я Казбека никогда не видел.

    Казбек исчез.
    Его никто не убивал. Он сбежал. Оставил машину и все вещи, как и говорил.
    Я знал его адрес и телефон. Я пошел туда, где он живет, но там была только его мама.
    Она сказала:
    – Сережа? Он уехал к бабушке.
    Я понял, он не вернется. И нет смысла за ним гоняться. Оставить все, как есть.
    Район остался без авторитета. Крутое слово. Авторитет. Впервые узнал это слово, когда прочитал книжку «Витя Малеев в школе и дома».
    Я думал, что вернется Сводик, и все будет по-прежнему. Свято место пусто не бывает.
    Не тут-то было.
    Через два дня ко мне пришел Вадик и сказал платить ему тот же процент, что и Казбеку.
    Он сказал:
–    Я знаю, видеосалон это твой бизнес. Казбек сказал.
    Что ты, малолетка, сумел свой бизнес наладить – уважаю. Так, что платить много не заставлю. Девяносто процентов.
    Вот, блин, шутник.
    Он замолчал и немного поулыбался.
    – Я бы мог, конечно, забрать все, – сказал он, – Своего человечка посадить. Да ты и сам отлично справляешься. К тому же, я тебя уважаю. Понял, что я тебе сказал? Уважаю! И каждый месяц приноси мне денюжку, а я тебе буду давать зарплату.
    Он пересчитал всю кассу. Забрал все деньги. Порылся в кассетах. Выбрал две порнухи и одну с Чаком Норрисом.
    Забрал видеомагнитофон.
    – Сегодня отдыхай. Я дарю тебе выходной. Завтра пришлю кого-нибудь, чтобы маг принес. Ну, все. Отдыхай.
    Он ушел.
    Без видеомагнитофона и без денег стало как-то сиротливо.
    Вот и наступили черные деньки, думал я.
    Я вышел, закрыл дверь на ключ и заколотил гвоздями.
    Внутри оставался телевизор, семь лавок и один стул. Я закрыл-заколотил дверь. Меня тут не было. Я убежал домой плакать под одеяло и пить горячий чай. Я хотел быть маленьким. Нажаловаться папе с мамой. Быть ребенком, вернуть себе детство. Буду сидеть дома, никуда не выходить. Буду, как маленький вести себя.

      Детство. Далекое детство. Когда ты маленький.
    Самое ужасное время для ребенка, взрослому кажется счастливым.
    И в беспризорном детстве и в голодном всегда найдется что-то лучше зрелости, то, что кажется простым, дружелюбным и самым лучшим на свете.
    Столько всякого было.
    И это, всякое, только для того, чтобы, умирая думать об одном, о том, что самое-самое первое, когда ты был совсем маленьким.
    Думать о начале.
    В конце мы думаем о начале, в начале мы думаем о конце.
    Фильм «Гражданин Кейн», 1941 год, режиссер Орсон Уэлс. В главной роли Орсон Уэлс, двадцати шести лет отроду, так блестяще сыгравший старика и юношу.
    Мое детство закончилось в двенадцать лет.
    Я имею в виду, что в конце мне нечего вспомнить от двенадцати лет и старше. Ничего такого, что стоит вспоминать в последний раз. Ничего такого святого и простодушного, из-за чего бы слезы из глаз.
    А буду вспоминать, скорей всего, белые колготки, просто белые колготки, какие мне мама надела на первый утренник в детском садике, или маленького Витю, с ним я дружил впервые в жизни. Или, например, как я собирал каштаны и делал из них человечков и думал, что они живые.

    Дома просидел дня четыре.
    Школу не посещал.
    На улицу не выходил.
    Видеосалон больше не работал.
    Черт с ним, с этим видеомагнитофоном, думал я. Хватит, наигрался.
    Вечером, когда все были дома, я и мои родители, в дверь позвонили.
    Это был Вадик. Он пришел ко мне домой. Где-то раздобыл мой адрес.
    Назвался моим другом. Его впустили.
    Папа и мама, конечно, удивились, но так, чтобы гость ничего не заметил.
–    Взрослый у тебя друг, – сказал папа.
–    Не тот ли это друг, что давал тебе видеомагнитофон? – спросила мама.
    Я с Вадиком закрылся у себя в комнате.
  –  Ну, че, малый, – сказал он. – Че делать будем?
–    Что? – сказал я.
    Он меня щелкнул по подбородку. Не больно.
–    Что я тебе велел делать, а? –  он как-то странно, по-новому разговаривал. Не как в кино. Может, это какой-то новый фильм, которого я еще не видел?
–    Ты че на работу не ходишь, а?
–    Чего я не хожу? Я хожу, – сказал я.
    Я сказал:
  –  То есть, я хотел сказать, что заболел.
–    Ага, – он оглядел комнату.
–    Иди сядь на диван, – сказал он.
–    Зачем?
–    Ну, сядь. Я буду с тобой говорить.
    Я прошел, сел на диван, а он остался стоять.
  –  Ты не бойся, я тебя бить не буду, – сказал он, – буду тебя просто ебать в рот.
  –  А что я сделал? –  я спросил, а сам подумал: «Это не кино».
  –  Что сделал, бля? Ты меня кинул, бля, – и глянул на меня изподлобья, как обиженный Тайсон.
–    Как?
–    А вот так, бля. Деньги я тебе давал?
–    Какие деньги?! Ничего…
  Он меня резко толкнул в плечо. Не больно.
  –  Ты рот закрой, бля, и не ори здесь, понял, бля?
  Он сказал:
  –  Я пришел к тебе домой, бля, значит у меня к тебе претензии, бля. Просто так я бы не пришел, бля. Делать мне не хуй по малолеткам шляться, бля. У меня и без того дел до хуя, бля. Давай ты слушай, бля. Ты наверно забыл, бля, вот я, бля, – он часто закивал головой, как старушка, – и пришел напомнить, бля.
  Он сказал:
  –  Вот слушай, – он достал из кожаного пиджака болокнот. – Тут у меня все записано. Я давал тебе в долг круглую сумму на покупку товара. Вот, срок истек. Ни товара, ни денег. Пора платить по счетам, брат.
  Черт, блин. Я все понял. Я вспомнил это кино. Опять же американское кино. Экранка, подпольный перевод. Вот откуда все эти «бля» и босяцкие, крикливые интонации. Негритянское кино. Негры в главных ролях. Сплошь одни нигеры, ни одного белого. Гарлем. Торговля наркотиками и через каждые пятнадцать секунд слово «крэк». А сам Вадик, с его надутыми  губами и взглядом из-под бровей? Да, он просто хочет быть похожим на негра. На злого, черномазого, потного хуесоса.
    Теперь, по сюжету, он должен сказать гадость про моих родителей.
  –  Ты думаешь, все это шуточки, бля? Я тебе мальчик, бля? Я могу замочить всех твоих стариков, бля, прямо здесь и сейчас, бля!
    Теперь по сценарию, насколько я помню, должны появиться его сообщники. А сперва мой герой скажет:
–    Мне нужно время собрать нужную сумму.  Примерно, неделю.
–    Неделю, бля? Ты чо, ублюдок, мать твою, бля?! Играть со мной вздумал, бля?! Деньги будут прямо сейчас, бля, или твои яйца пойдут на омлет, бля!
    Точно по сценарию, молодец. Только вместо «бля», он должен был говорить «фак». А теперь, насколько я помню, должны появиться его сообщники. Интересно на них посмотреть. А если они долго не появятся, мы будем просто сидеть и молчать. По сценарию его реплики закончились.
    Раздался звонок в дверь.
  –  О, пацаны пришли, – это он от себя. В фильме его герой молча стоял, задирал кверху подбородок и надувал губы.
    Я услышал, как кто-то пошел открывать дверь.
    Я немного заволновался. Дальше по фильму шла неприятная сцена.
    Там, по фильму, дверь открывается, и заходят два огромных негра. Холеная, почти восковая кожа и идеальный негритянский каракуль. Черные кожанные плащи и золоченные цепи от сливных бачков. Они заходят и говорят, обращаясь к матери моего героя:
–    Мы партнеры твоего сына, мать. Пришли порешать кое-какие дела.
    И если точно следовать логикой фильма, то мать моего героя, ее играет Вуппи Голдберг, та самая шимпанзеноидная актриса, должна возмутиться и сказать:
  –  Поцелуй меня в мой черный зад, нигер! Мой сын год, как в тюряге за тройное ограбление винного магазина!
    А негры должны сказать:
–    Спокойно, мамаша, твой сын сбежал. И нам известно, что он прячется здесь. Так что прочь с дороги, старая чернозадая мать, не то…
–    Не то что! Что не то-о-о!!! Да я порву ваши черные задницы! Таких, как вы я ела на завтрак, когда служила зеленым беретом!
  Ну, и дальше ее связывают. Она матерится. Заклеивают рот скотчем и привязывают к стулу.
  Так, значит, я слышу из прихожей голос мамы.
–    Кто там?
  Слышу, как открывается дверь.
  Слышу:
–    Бу-бу-бу, – мужские голоса.
  И подумал: «Неужели негры?»
–    Проходите, – голос мамы, – Саша! К тебе, снова друзья.
–    Что ты задумал? – спросил я.
–    Слушай сюда, – он схватил меня за шкирку, – щас мы выйдем, и не делай глупостей, не то…
    Я хотел сказать «Что не то?! Не то что?!», но промолчал.
    Мы вышли из комнаты.
    В прихожей, возле двери стояли два пацана, с виду немытые и голодные. Истощенные босяки. Младше Вадика и постарше меня, лет по пятнадцати. Воняющие куревом, перхотью и тройным одеколоном. Волосы на головах коротко острижены. Вдобавок один выглядел просто ужасно. Будто когда-то его лицо горело, плавилось и пузырилось. Все эти следы юношеской прыщавости. Грязная кровь, грязные руки и чужая сперма.
  Мама стояла рядом. Папа был на кухне. Еще не показался.
  Пацаны стеснялись. Они не разбувались и смотрели на свою обувь.
–    Мы здесь постоим. Мы ненадолго.
–    Привет, Санек, – сказал прыщавый.
–    Привет, Санек, – сказал второй, – гулять выйдешь?
    Прыщавый посмотрел на Вадика, тот стоял у меня за спиной. Потом опустил глаза и сказал.
  –  Мы, партнеры вашего сына и пришли решать дела.
    Мама сказала:
–    Какие дела?
    По сюжету мама должна их послать подальше, а они должны связать ее. Но сюжет был нарушен, мама не материлась, и они не знали, что делать дальше.
    Из кухни вышел папа. И вдруг Вадик крикнул.
–    Папа-мама! – крикнул Вадик. – Щас я вам объясню суть дела.
    Он меня отодвинул немножечко, и вышел вперед.
–    Ваш сын, – сказал он, – одолжил немного денег, а отдавать не хочет. Что делать?
    Мама:
–    То есть, как одолжил? Зачем?
    Папа:
–    Не понял. Еще раз.
    Мама:
–    Должен? И кому же он должен?
–    Вот ему! – Вадик указал на прыщавого парня. Прыщавый ссутулился и чуть ближе придвинулся к партнеру.
    Все происходило совсем не по сюжету.
    Я не выдержал и крикнул:
–    Ничего я не должен! Я вообще их не знаю!
–    Хай не брешет! – прыщавый показал зубы, на удивление ровные и белые.
  –  Да я вообще тебя не знаю! – кричал я, – И тебя тоже! – я кивнул на второго.
  –  Ты еще скажи, что меня не знаешь, – сказал Вадик, и изо рта у него воняло кислым говном.
–    Тебя знаю, – сказал я.
–    Вот видите! – Вадик развернулся к родителям. – Он знает.
–    Я не понимаю, – сказал папа, – что происходит?
–    Просто ваш сын, – сказал Вадик, – взял деньги у этого мальчика, чтобы купить машину.
    Папа:
–    Ну, и купил?
    Вадик:
–    Да.
    Папа, обращаясь ко мне:
  –  Ты что, маленький – в машинки играться? Покажи.
    Я сказал папе:
–    Она в  гараже.
    Папа:
–    Неси с гаражом.
    Вадик:
–    Он не сможет ее принести. Она настоящая.
–    Да? – сказал папа, – не понимаю.
–    Самая настоящая машина, – сказал Вадик, – Шестерка.
  Я:
  –  Нет у меня никакой машины!
  –  Есть, – сказал прыщавый, – в гаражу стоить. Я сам бачив. Денег взял, а отдавать нехоче. Пять кусков узял! Могу розписку показать!
  Я:
–    Ты! Рот закрой свой! Я тебя, гандон, вообще в первый раз вижу!
  –  Ну, хорошо, – сказала мама, – откуда у тебя такие деньги, мальчик?
  Вадик:
  –  А он свой видеосалон держит, у вас во дворе. «Лотос», знаете?
  «Ничего себе!», подумал я, а сам крикнул:
  –  Да гонят они все! Это мой видеосалон! Я сам туда все купил! И машина – моя!
  –  А этот! – я толкнул Вадика, – все у меня забрал! И видак, и три кассеты, и двести рублей!
  –  Так-так-так, – отец достал из-за спины кухонный нож, которым мы обычно режем хлеб, колбасу, чистим картошку и прочее, – ну-ка, мать, звони в милицию.
  –  Да! Звони! – крикнул я. – Звони!!! Нас грабят!!!
    Я схватил обувную щетку и бросил ею в окно.
    Окно разбилось. Стекла посыпались.
    Там, внизу, стояла чья-то машина, я определил по звуку. Щетка упала за окном, и звук был, как по корыту.
    Пацаны, два этих урода, побыстому съебались. Дверь была не заперта.
    Вадик спокойно вышел, а, уходя, посмотрел на меня и процедил сквозь зубы:
    –  Я с тобой еще не закончил, гнида.
    Когда он вышел, я бросился к двери и закрыл ее на замок.

    Потом появился хозяин машины, что стояла внизу. На которую упала щетка.
    Это был папин знакомый, Эдик.
    Машина не пострадала. Эдик просто спросил все ли в порядке.
    Потом они втроем, папа, мама и Эдик сидели на кухне и долго разговаривали.
    Меня они не трогали, ни о чем не спрашивали. Дали отдохнуть. Наверное, подумали, что у меня была истерика.
    На другой день я рассказал папе про машину, про себя и про все, чем занимался последние полгода. Вкратце. Родители были в шоке.
    О том, что стало с моей машиной, я не знаю. Папа на ней так и не поездил. И сам я машину больше не видел.
    В тот же день явился Вадик. Он принес видеомагнитофон, кассеты, деньги и долго извинялся.
    Он своеобразно извинялся. Ползал на коленях, целовал мои ноги. Я был в шоке. Надо было достать член, а вдруг бы отсосал? Дома были все. Я и мои родители. Мои родители никак не отреагировали на это выступление Вадика, будто так и надо.
    Оказалось, что Вадик – сын Эдика. Нашего соседа сверху и папиного знакомого. Просто родители Вадика были в разводе. Эдик жил в нашем доме, а Вадик со своей мамой хрен знает где.
    Сам Эдик серьезно занимался рекетом. Он был внушительных размеров. Профессионально занимался борьбой. Вольной или классической. Рост два метра, ширина груди метр в поперечнике и огромный живот. Такой огромный, что, когда пять лет спустя Эдика взорвали, он, почти без внутренностей, благодаря огромным запасам плоти, сумел продержаться в живых еще двое суток.
    Это любопытная история и есть смысл ее пересказать для разнообразия.
    Короче, в одно прекрасное утро ему принесли видеокассету. Эдик, как человек любопытный, очень любивший всякие удовольствия, решил сразу посмотреть, что на ней, на кассете. Наверное, думал, что там порнуха. Еще с ним сожительствовала молоденькая девушка, старшеклассница.
    Эдику было тогда сорок пять лет, а девушке лет шестнадцать. Звали девушку Марина.
    В общем, кто-то принес кассету и отдал ее Марине. Эдик еще спал.
    Потом, ментам, Марина сказала, что кассету принес ребенок.
    Кассета была в конверте, на конверте было написано «для Эдика».
    Марина положила кассету на видеомагнитофон и пошла в ванную.
    Когда раздался взрыв, Марина уже была на кухне. Готовила завтрак или пила кофе, не имеет значения.
    Короче, дальше.
    Кассета была замимнирована.
    Когда Эдик вставил кассету в видак и нажал «Play» прогремел взрыв.
    Марина забежала в комнату и увидела такую картину.
    Эдик лежал посреди комнаты и там, где раньше его живот вздымался горой, теперь была яма.
    Телевизор и видеомагнитофон просто исчезли, горели занавески, кругом стекла, черные стены и запах говна.
    Эдик был все еще живой. Он даже пытался подняться, ничего не говорил, не кричал и не стонал. Когда отсутствуют мышцы пресса, это сделать невозможно.
    В газетах писали, что при взрыве полопались плиты перекрытия. На самом деле ничего такого не было. Взрыв был направленный, точно Эдику в живот.
    Кстати, это был мой видеомагнитофон, и мой папа продал его Эдику по дешевке, за год до взрыва, но это не имеет значения, потому что я уже пятый год, как жил в другом городе.
    В городе Бычий Рог.

    Как я оказался в городе Бычий Рог? С того ни с сего, вдруг – раз и в Бычьем Роге?
    Очень просто.
    Просто Бычий Рог – родина моего папы. Здесь жили его мама, папа (мои бабушка и дедушка), брат и дальние родственники.
    Я жил с бабушкой и дедушкой. Ходил в школу. У меня завелись кое-какие друзья среди соседей.
    Зачем я сюда приехал?
    Так решили родители. Подумали, что здесь у меня меньше шансов попасть в дурную историю. Они думали, что Бычий Рог город сонный, потому что маленький и провинциальный. Они волновались за мое будущее, ведь я был единственный ребенок в семье.
    Да, меня отправили жить в Бычий Рог к бабушке и дедушке, в надежде оградить от соблазнов и тлетворного влияния большого города.
    Но, очевидно папа не знал или забыл, что Бычий Рог отнюдь не такой безобидный городишко.
    Лет сорок тому назад, через несколько лет после второй мировой войны, в городе вспыхнул бунт.
    Люди, обычные люди, рабочие заводов, мастерских, шахтеры, машинисты паровозов, бывшие фронтовики – простые мирные граждане, толпами бегали по городу и убивали ментов.
    Мне об этом рассказал папа, когда мы ехали поездом в Бычий Рог. Это произошло, когда ему было тринадцать лет, как и мне сейчас.
    – Но это было давным-давно, – сказал папа, – сейчас там все совсем по-другому.
    – Там больше не бегают? – спросил я.
    – Нет, – сказал папа, – это было всего на один день, а потом всех разогнали.
    Мы ехали в электричке в Бычий Рог. Я и папа. Четыре часа пути, сидя на лавках.
    От сидения на жестком наши задницы страшно устали.
    Чтобы не замечать усталости мы дремали, смотрели в окно, разговаривали, читали газеты.
      Поговорить было интересней. Папа интересно рассказывал.
    – А чего они стали бегать за милицией? – спросил я. Мне было интересно.
    Папа сидел напротив, возле окна. Периодически пытался вздремнуть, да я ему не давал. Он не раздражался, терпеливо отвечал на вопросы. Только не сразу отвечал. Сначала открывал глаза, смотрел в окно, как будто и не думал разговаривать. Ему больше хотелось дремать, чем говорить со мной. Но папа все равно отвечал, хоть и после долгой паузы.
  – Ну, – папа то ли сказал, то ли зевнул, – я уже точно не помню. Я же был такой, как ты.
  – Ну, чего они бегали? – спросил я.
  – Там вообще дурдом был, – папа уселся ровнее и протер глаза. – В городе была чья-то свадьба, и застрелили невесту.
  – Как это?
  – Ну, – папа пощесал щеку. Он утром не побрился. – Ну, наверное, там кто-то буянил, рядом со свадьбой. Не знаю. Позвали милиционера, он выстрелил, и пуля случайно попала в невесту.
  – И убила?!
  – Не знаю, – сказал папа, – вроде, да.
    Ну, гости, конечно, разозлились, накинулись на милиционера. До смерти избили его. Потом еще приехала милиция, а гостей было много.
  – Обычно в Бычьем Роге на свадьбах очень много гостей. Там гуляют прямо на улице. Столы ставят прямо посреди улицы.
  – И что дальше?
  – Дальше? Все гости бросились на милиционеров, избили их и забрали оружие. Потом решили бежать дальше, кто-то предложил разгромить райотдел…
  – Что? – спросил я.
  – Ну, милицию, – сказал папа. Он уже не спал на ходу. – Разгромить отделение милиции.
  – Ух, ты.
  – Они сожгли райотдел, побежали дальше. К ним присоединялись другие люди. Всем было жалко невесту.
  – Так он же нечаяно, – сказал я.
  –  Ну, – сказал папа, – какая разница?
    Там уже все закрутилось, завертелось. Разбираться было некогда. Отовсюду съехалась милиция. Открыли огонь на поражение.
  – Как? По-настоящему?
–    Да, – сказал папа, – настоящая война. Люди стали отстреливаться. У них тоже было оружие.
  – У ментов забрали?
  – Да, – сказал папа. – Пришлось вызывать армию. Только, когда пришла армия, удалось подавить…
  – Восстание!
  – Ну, – сказал папа, – можно и так сказать.
  – Это было все по-настоящему?
  – Да, – сказал папа. – Помню, как наш сосед, дядя Коля, он работал участковым, прибежал домой в одних штанах. Снял с себя всю форму, чтобы никто не подумал, что он милиционер. Он забежал к себе во двор и жена спрятала его в погребе. Потом его жена, тетя Валя, вечером пришла к нам домой, и рассказывала, что всех кто в милицейской форме ловили и убивали.
  – Ого! Ничего себе.
  – Да, – сказал папа. – Это было… сейчас скажу… в шесдесят… первом году. Я был такой, как ты. В шестом классе. У нас там еще, в моей школе, учился актер, тот, что играл в «Трембите». Ты, наверное, не помнишь, это старый фильм. Он и в других фильмах играл…
    Мы поболтали. Потом поспали немного, газету почитали.
    В газете была одна статья про молодежную преступность в городах Советского Союза.
    Я прочитал эту статью. В ней перечислялись города, где «царил беспредел и полумрак». И была в газете также карта, на которой значком в виде скрещеных ножа и дубинки помечались эти города. Под картой стояла подпись:
    Карта  молодежных преступных группировок Советского Союза.
  – Папа, – спросил я, – а что такое «беспредел»?
–    А где ты это услышал?
–    Вот, в газете прочитал.
Папа посмотрел карту.
  – А, – сказал он. – Ну, беспредел – это, когда по городу бегают люди и убивают ментов.
  – А. – сказал я. – Понял.
На карте были обозначены с десяток городов. Среди них и Бычий Рог, но я папе этого не сказал. Не хотелось его чрезмерно радовать. Он был такой умиротворенный.

***

    Бычий Рог.
    Мы прибыли.
    Город железнодорожников и сталеваров.
    Запах палева. Тянет харкнуть углем и кровью.
    Мы сошли на перон, не ощущая своих задниц.
    – Хух, – сказал я, – хух, наконец-то.
    – Да, – сказал папа, – давненько меня здесь не было.
    Мы перешагнули через рельсы, и пошли по окатышам вдоль бетонного забора.
    – А, что за забором? – спросил я.
    – А, ничего, – ответил папа.
    На заборе были написаны всякие матюки, и пока мы шли, я их все прочитал.
    В заборе была дыра, пробитая кувалдами и ломами. Мы дошли до этой дыры и остановились.
    – Ничего не изменилось, – сказал папа.
    Мы пролезли через дыру.
    Дыра оказалась лазейкой, через которую можно попасть в город.
    Папа шел чуть спереди. Он знал дорогу.
    Мы прошли мимо рынка.
    На бетонном заборе рынка была надпись синей краской «Свалка мусора запрещенна. Штраф 100 руб.»
    Под забором валялся всякий мусор.
    Мы прошли мимо магазина с арочными окнами до самого фундамента. Магазин назывался «Магазин».
    В магазин зашла старушка, и одновременно вышел мужчина с грязным лицом, будто в копоти.
    Другой мужик стоял на другой стороне улицы и орал:
      – Ну, чо, бля?!
      – Ничо! – ответил «копченый», – тока билэ, сухэ!
    Дорога из окатышей закончилась. Дальше мы шли по дороге из шлака. Здесь уже начинались жилые дома.
    Район одноэтажных домов. Это старые дома. Огороды и колючая проволока.
    Узкие улицы, но не настолько узкие, чтобы не проехала мусорная машина.
      – Это окраина, – сказал папа, – Долбинцево. Я здесь вырос. Центр мало чем отличается, но там многоэтажки, кинотеатр «Дружба». Надо будет сходить туда погулять. Там у меня друзья. Белый, Шкурик.

    Папа привел меня к бабушке и дедушке. Погостив два дня, он уехал домой, а меня оставил.
    Начиналось лето. Школа закончилась. Времени хватало, до сентября. И кто знает, может быть, родители передумают и заберут меня обратно?
    Я приготовился скучать.
    Этот Бычий Рог, Долбинцево, дом и двор дедушки с бабушкой оказались сущей дырой.
    Телевизор здесь принимал две программы. Первую и вторую. Да и те, большей частью были забиты статикой.
    Работала радиоточка. С утра до вечера. Передавали народные песни, сказки для детей и новости с колхозных полей.
    Дедушка пил воду.
    Рядом с дедушкой стояло ведро. Он зачерпывал, пил, зачерпывал, пил. Часто кашлял. Закашливался.
    Вода была ледяной. Я сам ее пил с перерывами. Двух глотков хватало утолить жажду. От такой воды легко могло заболеть горло.
    Воду носили ведрами из колонки в конце улицы. Вода из недр земли.
    Шея у дедушки была красной, а голос сиплый. Он не напивался вдоволь. У него был диабет и рак легких.
    Бабушка на кухне жарила зажарку. Из сала с луком.
    Сперва вытапливала сало. Потом крошила туда лук.
    Вытопленное сало превращалось в шкварки. Бабушка собирала эти шкварки в баночку.
    Приходила Наташа, моя двоюродная сестра, и съедала все шкварки.
    Наташе, как и мне, было тринадцать лет, а ростом она была выше меня на две головы. И от того, что выше, считала себя старшей.
    Она жила не с бабушкой. Она жила в центре, там, где кинотеатр «Дружба».
    Когда она приходила, шкварки делили на две половины. Ей и мне.
    Наташа съедала свою половину, и я отдавал ей свою. Шкварки я не очень любил. Я любил соленые огурцы.
    Дядя Толя, папа Наташи.
    Дядя Толя пропадал в гараже с утра до вечера, когда не был в рейсе.
    Он работал помощником машиниста на электровозе.
    Гараж стоял во дворе. В гараже стоял его мотоцикл и самогонный аппарат.
    Папа пробыл со мной два дня. За эти два дня я с ним гулял по Бычьему Рогу, навещал его старых знакомых. Их всего было два. Белый и Шкурик.
    Оба жили в разных концах города, в районах похожих на Долбинцево. Долбинцево было похоже на село.
    Весь Бычий Рог был похож на Долбинцево, кроме центра.
    Центр был похож на город. В центре стояло несколько многоэтажек и кинотеатр «Дружба».
    Сначала мы зашли к Шкурику.
    Не помню, как там было у Шкурика. И Шкурика тоже смутно помню.
    Потом мы зашли к Белому.
    Белого помню лучше.
    У Белого не было ноги. Был протез и запасной протез. Когда Белый был в брюках, протеза не было видно, и ходил он не хромая, будто с настоящей ногой. Запасной потез валялся где-нибудь на полу в его доме.
    Когда мы зашли к нему в гости, я сразу на полу увидел протез. Как нога робота.
    Белому в детстве поездом отрезало ногу, когда он воровал арбузы из товарняка.
    Когда Белый вырос, он стал директором школы, в которой учился.
    Не просто директором, а знаменитым директором, имел медаль героя труда, стопку почетных грамот и фотографию, где Брежнев целует Белого в губы.
    В тот день, когда папа уехал домой, он вертел в руках маленького пластмассового солдатика. Он нашел его в сарае и сказал, что этим солдатиком он играл в детстве. У него их был целый набор.
    Он солдатика вертел в руках вертел, а когда уходил на вокзал, поставил его на стол.
    Я потом этого солдатика всегда ставил на стол, будто это сделал папа. И когда бабушка или дедушка его случайно убирали, я снова ставил его на стол.
   
    За все лето я завел только одного друга. Сережу.
  Больше я не знакомился.
  Сережа был соседом. Жили мы на одной улице.
  От всех отличался Сережа. Был он сам не местный. Приехал с Севера.
  Он был, как и я, низенький, худенький и чернявый.
  А все бычьерожцы были рослые, мясистые, с оттопыренными задами и, в большинстве своем, белобрысые.
 
  Я остался в Бычьем Роге, и меня записали в школу, где учился Сережа.
  Спустя лето, я уже знал, многих своих одноклассников.
  – Тебе повезло, – сказал Сережа, когда мы первого сентября шли в школу, – ты уже раззнакомился. А я, когда переселился и пошел в школу, то никого там не знал. Знаешь, как галимо быть новеньким?
  – Я же только тебя знаю, – сказал я, – больше никого не знаю. Знаешь, как я волнуюсь?
  – Не бойся, – сказал Сережа, – Мы в одном классе. Сядем за одной партой.
  – Так я там все равно никого, кроме тебя, не знаю.
  – Ну и что? Зато я всех знаю, – сказал Сережа, – тебе, по-любому, легче, чем мне.
  Он сказал:
  – Меня-то, в первый раз, вообще с какой-то девкой посадили, на первой парте. А мы будем сидеть на последней.
  Он сказал:
  – А то я, когда сам в первый раз был, то все перемены, как дурак один ходил, не общался.
  – Только на физкультуре, – сказал Сережа, – только на физкультуре раззнакомился, когда в футбол играли.
  Он сказал:
  – Я же в футбик классно играю. Конечно, там сразу меня зауважали.
  – А я, – говорю, – не люблю футбик.
  – А что ты любишь? – спросил Сережа.
  – Баб ебать, – говорю.
  – А, – сказал Сережа, – а еще я люблю рыбалку.
  – Ненавижу рыбалку, – говорю. – Тупое занятие.
  – Что за прикол, – говорю, – сидеть три часа, на поплавок дрочить?
  – Да, – сказал Сережа, – Без меня ты пропадешь.

      Бычий Рог – город акселератов.
      Школьники в двенадцать-тринадцать лет уже имеют тела студентов. Волосня под мышками и на лобке. Желваки, щетина, мускусная вонь и сиськи. Грудной контральто и баритон. Рост метр восемьдесят и выше. Широкие плечи и жопы взрослых теток.
      Сплошное мельтешение развитых тел я увидел, когда явился в свой новый класс. И я, своевременно взролеющий, показался себе безнадежно отставшим в развитии.
      В строю на физкультуре меня поставили последним. Физрук сходу окрестил меня тюлькой.
      С футболом не заладилось. Я не был так проворен, как Сережа, и куража от игры не испытывал.
      Зато подтягивался на перекладине больше всех. Они, со своим рано повзрослевшим мясом, висели, краснели и пукали. Я же, быстро, раз-раз и готово, потому что был самый легкий. Даже легче Сережи.
      Подтягиванием на перекладине я не заработал себе авторитета. Ведь я все равно оставался маленьким и легким, а сила удара любого из них прекрывала все мои килограммы.
      Другое дело футбол.
      Обвел одного, второго, третьего. Гол-гол-гол. Как Сережа. Здесь работа на публику, игра в коллективе. Если Сережа забивал голы, то считалось, что это заслуга команды, а Сережа работает с паса. Забивает метко и молодец. Он вписался в коллектив, а я, со своими подтягиваниями, не вписался.
    Три года, лет до шестнадцати, можно пропустить. Там ничего не было.
    Все те же горы мяса, и я, сухой и легкий, на отшибе.
    В Бычьем Рогу я окончил школу.
    Десятый, последний класс был самый боевой. В десятом пошли перемены. Я думал, что эти перемены к лучшему.
    В десятом я стал тяжелеть и расти в ширину.
    Грудная клетка расширилась, но дышать легче не стало. Дыхание стало глубоким. Плечи вздымались и опадали. Я все время жевал жвачки и курил.
    В десятом классе я стал владельцем двух платных туалетов и одной дискотеки.
   
    Дискотека располагалась в привокзальной зоне. Там же были мои два туалета.
    Вокзал находился на территории Долбинцевского района. Для меня это было удобно, и вот почему.
    Бычий Рог делится на районы. Административно-территориальные единицы. Каждым районом управляет районная администрация. Это у них я арендовал два общественных загаженных туалета и вестибюль Клуба Железнодорожников.
    Но помимо власти администраций существовали теневые стояки. Что-то вроде Сводика или Казбека, помните?
    Так вот, теневыми стояками Долбинцевского района были я и Сережа. Все просто. Вот почему я стал толстеть и обрастать мясом. У меня появилась маленькая власть, а это влечет телесные изменения.

    Посрать – это второе удовольствие для человека, который любит пожрать. Это общеизвестно.
    Пожрать, поспать, посрать, потрахаться, а любое действие, на письме в виде глагола с приставкой «по» обозначает удовольствие.
    Рутина, рутина, пусть даже день состоит из сплошных развлечений, и среди них перерывы на одно из действий с приставкой «по» для многих уже событие – и день даром не прошел.
    Желудок хорошо поработал, кишечник ему подсобил. Все лишнее покидает тело. Ощущение пустоты и легкости. Минутное счастье.
    Человек – существо мыслящее и нет ничего удивительного, что самым любимым местом для уединений стал туалет.
    Пятнадцатиминутное затишье.
    Облегчается утроба, заполняет мозг. Это естественно, ведь в туалете нет телевизора. Туалет – последнее убежище органоида.
    Мои туалеты были – как домашние.
    Чистые, теплые, ни малейшего намека на вонь. Уют соблюдался герметичностью кабинок и надежными замочками на дверцах.
    За двадцать копеек человек получал неслыханную роскошь: быть самим собой, каков он есть на самом деле, без свидетелей и в полной безопасности. Полнейшая расслабуха.
    В вестибюле железнодорожников – танцполе, бар, гардероб для верхней одежды (если дело зимой или в непогоду). Все платное.
    Гардероб – обязаловка, двадцать копеек за вещь. В среднем за вечер давал четвертак.
    Бар.
    Пиво, лимонад, кофе, чай. Все мочегонное. В среднем за вечер собирал до трехсот рублей.
    Туалет. Мужской, женский. В женский вечная очередь. Пацаны, они попроще. Поначалу, были случаи, они бегали за клуб. Потом мы с Серегой поставили за клубом две будки с овчарками и ввели правило: кто выйдет на улицу, назад бесплатно не вернется. Вход на дискотеку стоил рубль.
    Туалеты, в среднем давали такую же прибыль, как и бар. За вечер.
    И сам дискарь, в зависимости от наплыва посетителей, от ста пятидесяти до четырехсот, за вечер.
    Я вел финансовую часть, все, что касалось материального, от аренды до закупки провианта и прочих расходных материалов, выдача зарплат и т. п.
    Сережа организационную часть. Он умел договариваться со всеми, от бандитов до чиновников. Он был почти местный, его все знали. Несмотря на малый возраст, семнадцать лет, он пользовался авторитетом у всех, в том числе и у ментов.
    Круче нас не было никого во всем Долбинцевском районе, и автоматически мы стали стояками. Были там, воры после отсидки и прочие синие рецидивы, но вся эта шушера, кроме наколок, «университетов жизни» и цирроза ничего за собой не имела.

    Осознанную половую жизнь я начал в пятнадцать лет. Я не считаю того, что было в двенадцать. Когда не было ни желания, ни влечения, а только сырое подражание эротическим фильмам.
    Когда в Бычьем Роге у меня появился новый дискотечно-туалетный бизнес, проблема, с кем бы переспать, отошла. Потрахаться стало обычным делом, как покурить.
    Каждый вечер, после дискаря, оставалось у нас пяток девчонок, каждый день кто-нибудь новенькая, но были и постоянные. Постоянные, как пиявки – трудно от них отделаться; даже, когда унижаешь, они только сильнее липнут. Власть денег и страх перед скукой.
   
  – Я не смогу заплатить тебе ни копейки, какой бы процент ты ни назначил. Счетчик, не счетчик. Даже если чудом продам все что имею. Даже если меня убить и продать органы и скелет. Даже если не убить, а заставить ишачить всю жизнь в счет долга. Все равно ничего не выйдет. Потраченное на меня время не окупится и ты это знаешь. Нет у меня ничего и никогда уже не будет. И прибыли с меня как с козла молока. Я уже не тот человек, с кого можно выжать хоть каплю. Да и человек ли я? Я ничего не стою. Я ничтожество. Я не имею цены. Я безценен. Решай теперь, чувак, стоит ли со мной связываться?
    Это мои слова, сказанные Сереже. Бывшему другу и компаньону, а теперь кредитору, ибо я облажался.
    – Даже если пообещаю заплатить, даже если ты меня заставишь достать деньги из-под земли, а иначе мне капец, все равно ничего не выйдет. Я не умею. Умел когда-то, а теперь нет.
    Сережа слушал меня внимательно. Не перебивал и смотрел на меня в упор. А когда я замолчал, то и он молчал с минуту. Я уж подумал, что он не заговорит, а просто въебет мне по черепу с ноги и дело с концом.
    – Да, – он кивнул, – Действительно. С тебя , как с козла молока.
    Он улыбнулся. Теперь он был усатый. Мальчик с усами.
    – Ну да ладно, – сказал он, – раз уж так вышло, все равно возьму свое. Такой уж я человек.
    Он сказал:
    – Возьму свое, хоть не деньгами, так хоть как-нибудь.
      Он покрутился, сделал несколько боксерских па в воздух.
      – К примеру, для разминки ты мне подходишь. Надоело мне с боксерской грушей. Она сдачи не дает.
      Он снова помахал кулаками.
–    Как думаешь? Сколько ты продержишься?
–    Надо проверить, – говорю.
  –  Молись, чтобы подольше.
      От того, что говорил он, как будто подражал кому-то. От того, что мне казалось это игрой. От того, что я знал этого козла с самого детства, страшно мне не было. Я начал посмеиваться, от того, что он был весь такой наигранный. Этот пиджак и усы, и волосы с бриолином, зачесанные назад.
    – Ладно, – говорю, – по-боксируем.
    – Нет, – сказал он, – боксировать буду я, а ты терпеть и бледнеть, сука.
    Ну, вот. Теперь я вздрогнул. Как же это неприятно, когда начинаешь бояться.
    Я с удовольсвием посмотрел бы это по телевизору. А внутри телевизора оказаться все-таки паршиво. После слова “сука” я поверил, что влип.
    – Паца, – сказал он, снимая пиджак, – тащи его в тот угол, там крови не видно.
    – Что, – говорит, – поплохело?
    – Ну, что у тебя за язык такой? Слушай, – я испугался не на шутку, – оставь меня в покое. Достану я эти деньги. Куда я денусь? На хер мне это надо? Отпусти меня. Завтра принесу…
    – Надо же, как заговорил! – сказал он. – Но ты меня убедил, ладно.
    – Знаешь? – сказал он, закатывая рукава белой сорочки, – Мне нравиться быть похожим на тех парней из “Бешенных псов”. Такое удовольствие. Это изнутри. Это само естество. Красный, коричневый… А ты мне какие-то деньги предлагаешь взамен.
    Он скривил рот, воздел глаза к потолку и покачал головой.
    – Белиссимо!
    Что бы мне посоветовал умный человек, тот который смотрел бы на меня со стороны? Подыграть негодяю. Раз он любит корчить из себя беспощадного дона.
    Подыграть дело нехитрое, только это меня не спасет.
    Совет для честного мужчины во многом схож с советом для честной женщины, которую изнасиловали. Вот он:
    “Если избежать пиздюлей не удалось, расслабься и получай пизды.”
    – Хоть не насмерть надеюсь? – спросил я, когда меня потащили в угол.
    – А там видно будет.
    Ни первый, ни десятый удар меня не вырубил, как я ни надеялся.
    Подонки. Слабаки.
    Я прочувствовал все сто пятьдесят ударов, но ни один не продвинул меня в бессознание. Садисты чертовы.

    С чего все началось? С чего это Сережа на меня так разозлился? Было за что.
    Если бы не мое новое увлечение химией, ничего бы не было и мое тело уцелело бы.
    Я посмотрел фильм про наркобаронов. Там один ученый синтезировал из морфина кокаин, из кокаина героин, и имел за это кучу денег. Героин стоит дороже кокаина, а уж тем более морфина.
    Синтезировать кокаин из морфина несложно. Достаточно глянуть на их структурные формулы, и сразу станет ясно чего не хватает в морфине, чтобы стать кокаином.
    Мне стало интересно, смог бы я так же, как чувак из кино, превращать воду в вино и продавать за большие деньги?
    Я пошел в библиотеку. Самые толковые книги по химии находились в читальном зале. Там книги на дом не выдавались, и я ходил в библиотеку с тетрадкой, как студент.
    Разбив структурную формулу морфина на составляющие, я обнаружил, что и морфин легко синтезируется из простых элементов, которые можно приобрести за копейки в любом хозяйственном магазине и в аптеке без рецепта. Обнаружив это, я засомневался. Верно ли мое открытие? Неужели так просто? Неужели до сих пор никто не додумался? Да если бы кто-то знал, как легко делать героин из каплей от насморка, то героин не стоил бы дороже селитры.
    Я засомневался и проверил все уравнения реакций. По крайней мере на бумаге все выглядело отлично.
    Не может быть, чтобы строгость закона отпугивала людей от столь легкой наживы. А может, все дело в том, что химия – скучная наука. Или это тот случай, когда теория далека от практики. В химии такое бывает, я слышал. Странно. Но я тогда не подозревал сколь много подпольных лабораторий находится в Бычьем Рогу. И вся та теория, обнаруженная мною в библиотеке, без проблем применялась на практике уже не первый год.
    Не надо было связываться с маковой соломкой, достаточно просто сходить в магазин и купить безобидных препаратов килограм десять, из которых выход готового продукта составит два десятка милиграмм, по цене превышающий цену сырья в тысячу раз.
    Я не знал про лаборатории, не знал про конкуренцию, поэтому не спешил с практикой, с головой уйдя в теорию. Я находил все новые и новые способы получения дорогих наркотиков. Способ, один дешевле другого. Дошло до того, что глядя на мыло или стиральный порошок, у меня в голове возникало новое уравнение синтеза какого-нибудь первинтина из каустической соды с добавлением синьки, загруженной в автоклав на манер самогонного аппарата.
    Я придумал рецепт синтеза нового амфетамина с окончанием “-гликолят” из канифоли и азотной кислоты. Потом посмотрел фильм “Страх и ненависть в Лас Вегасе” и захотел создать ЛСД. ЛСД это диэтиламид лизергиновой кислоты. Наркотик третьего тысячелетия. Расширяет границы сознания путем замещения природного серотонина молекулами ЛСД. Серотонин, незаменимая, несинтезируемая в организме аминокислота. Содержится в гипофизе. Чем больше серотонина, тем тверже окружающая реальность.
  Формулы лизергиновой кислоты я не нашел ни в одном учебнике по химии. Ее скрывали, как военную тайну. Пришлось применить лизиновую кислоту. Формул лизиновой кислоты в любой химической литературе завались. И я практически синтезировал десять грамм ЛСД, диэтиламида лизиновой кислоты. Лизин, лизергин. Какая разница?
    С этими десятью граммами и с видом победителя я пришел к Сереже.
  – Вот, – говорю, – новый уровень нашего развития.
  – Что это? – спросил Сережа.
  – ЛСД, – говорю.
  – Да ну! – воскликнул Сережа. Без энтузиазма. – Тот самый?
  – Самый настоящий, – говорю, – диэтиламид лизиновой кислоты.
  – А ну, дай посмотреть.
  Я протянул ему кляйстер с марками.
  – Ты, что, прикалуешься? Что это?
  – Это марки, – говорю, – с ЛСД. Ты чо, не знал? Все продвинутое человечество сосет вот такие марки.
  – Сосет? – он усмехнулся. – Ты гонишь.
  Он взял кляйстер, полистал. Вынул одну марку, кубинскую, на ней была печать со словом “CUBA”, понюхал.
  – Ну и чо с ними делать? – спросил он.
  – Как что? – говорю. – Ты знаешь, сколько стоит одна такая марочка?
  Он не знал.
  –  Двадцать пять баксов!
  Он засмеялся.
  –  И ты заплатил двадцать пять баксов за эту херню? – он взглянул на кляйстер. – Хотя постой. Здесь их не меньше сотни. Сто на двадцать…
  Улыбка исчезла с его лица.
  – Ни хрена себе! Ты чо, дурак?! Сколько тебе лет? Ты чо, дите?
  – Погоди, ты не понял, – говорю. – Я их не покупал. Я их сам сделал. Я умею делать ЛСД. Если продать по двадцать пять долларов за одну марку, то получится… посчитай сам.
  – Да, до хрена, конечно получится. Это, конечно другое дело. Конечно, я-то подумал, что ты ебанулся. Конечно, это было бы неплохо, продать.
  –  Я ж про что тебе и говорю.
  –  Только кто их купит? Кто из наших дебилов знает про ЛСД. Да и у кого на кармане есть лишние двадцать пять баксов, а? Вот конопля другое дело…
  –  Подожди, чувак. Я уже об этом думал. Ты не знаешь, что это за штука, ЛСД. Стоит один раз попробовать, и уже за уши не оторвешь. А про то, что о ней никто не знает, это ты ошибаешься. Эта штука в рекламе не нуждается. Ее так разрекламировали, что о ней уже знают не только дети, а и их мамаши.
  – ЛСД, ЛСД. – говорю. – Я только произнес эти три буквы, а ты уже понял, в чем дело. Забыл, что ли? Сразу понял, что это такая наркота.
  Сережа понюхал, лизнул одну марку, поплямкал губами и сказал:
  – Ты уверен, что это ЛСД?
  – На сто процентов, чувак. Можешь не сомневаться.
  – Надо проверить.
  Сережа разглядывал марки. Там были и немецкие и польские марки, но больше было кубинских из серии про спорт.
  – Так проверь, – говорю.
  – Что я – дурак? – сказал он. – Ты делал, ты и проверяй.
  – Я уже проверил, – сбрехал я,– вставляет неча делать.
  – И чо? Были глюки?
  – Глюки это хуйня, – говорю. Я не знал, как по-настоящему действует на человека ЛСД. Всё, что я знал о глюках после ЛСД, вычитано мною из книги Виктора Пелевина «Generation «П», – Это не просто какие-то там глюки для быков, это новый уровень сознания. Я съел марку с парусником, так всю ночь мерещилось, будто я в открытом море на собственной яхте трахаю негритосок.
  – Ух ты, – сказал Сережа, – Так если я съем вот эту марку, – он показал кубинскую марку с чернокожим боксером, – так мне померещится, будто я Мохамед Али?
  – Круче, – говорю, – тебе померещится, будто тебя пиздит Мохамед Али.
    Он вставил марку с боксером в кляйстер и достал другую.
  – Тогда лучше я съем вот эту.
    На марке была нарисована фигуристка.
  – Лучше эту, – сказал я, показывая на польскую марку со слоном, из серии «флора и фауна».
    Сережа засмеялся.
  – Сам ебись со слоном, я съем вот эту.
    Он показал на немецкую марку из серии «живопись», на ней была репродукция картины Сандро Ботичели «Рождение Венеры».
  – Так это можно по заказу делать марки, – говорит Сережа.
  – Если, например, клиент захочет трахнуть Саманту Фокс…
  – Или собственную мамашу!
  – Ха-ха-ха! Точно! Так это можно любую фотку взять, намазать ЛСД и в рот!
  – А прикинь, – говорит Сережа, – это ж можно не только на продажу. Представь нужно кому-то отомстить. Подсунуть ему незаметно марку с фоткой говна. Он ее съест и подумает, что он говно!
  Мы ржали, как кони. Это было действительно смешно.
  – Не, не получится, – говорю я.
  – Почему?
  – Потому что клиент должен видеть изображение на марке. Ведь дело не в картинке, а в памяти. То, что запомнил, перед тем как положить марку на язык и будет его главным глюком. Как ты заставишь чувака съесть говно, пусть даже и нарисованое?
  – Да? – сказал Сережа. – Но все равно это прикольная штука, раз она так действует. Молодец, чувак. – Он похлопал меня по плечу. – Покажешь мне, как ее делать.
  – Нет, – говорю, – это мой секрет.
  Он сделал вид, что обиделся.
  – Нафиг я тогда буду нужен, – говорю, – если ты будешь знать рецепт? Все равно ты ничего не поймешь. Ты ищешь сбыт. Я делаю марки. Все по честнаку. Тебе половина, и мне половина.
  – Мне семьдесят, а тебе тридцать, – сказал Сережа, – и я от тебя отстаю с рецептом.
  – Черт побери, Серый, ну ты и жлоб!
  – Сам жлоб. Сам начал.
  – Вообще-то я и сам могу найти покупателей.
  – Попробуй, – сказал Сережа, – попробуй. Последние два месяца ты только тем и занимался, что сидел в библиотеке. А я, – говорит, – занимался делом. По сути, я управляю всем бизнесом, и все считают меня главным. С тобой никто и разговаривать не будет. Стоит мне заикнуться и тебя здесь никто за человека держать не станет. Так что давай по-хорошему, не заедайся со мной. И все будет окей.
  – Чем ты управляешь? – говорю, – туалетами?
  Я засмеялся.
  Я смеялся, но все равно, неприятно было на душе.
  – А про ночной клуб ты забыл?
  Здесь я уже смеялся от души.
  – Ночной клуб? Ха-ха! Этот шалман ты называешь ночным клубом?
  – Когда ты там был в последний раз?
  Сережа говорил серьёзно. Мой смех его ничуть не смутил.
  – Ладно, шестьдесят на сорок, – говорю, – я просто устал с тобой спорить. Горбатого могила исправит.
  – Вот и ладненько, – Сережа протянул мне руку, – по рукам?
  Мы пожали друг другу руки, и пошли на дискарь или, как его теперь величал Сережа, «ночной клуб». Нужно было отметить сделку.
  Отметили хорошо. Я трахнул двух телок.

  Сережа с головой окунулся в поиски клиентуры для нашего ЛСД, и через неделю объявил мне, что нашел покупателей.
  – Я нашел оптовых покупателей, – сказал Сережа, – не каких-то там нариков, а настоящих деловаров.
  – Сколько они хотят? – говорю.
  – Сколько есть, столько и хотят. Я сказал, что есть килограмм.
  – Сколько?!
  – Ты что, не сможешь сделать килограмм? Ты же сказал, что ты крутой химик.
  – Килограмм ЛСД! Это знаешь сколько денег?! Кто они такие?
  – Та, ребята киевляне. Я обещал им скидку по десять баксов за грамм. Так что не раскатывай губу.
  – Что они будут делать с такой кучей наркоты? – говорю.
  – Я по чем знаю? Наверно, продадут у себя в Киеве. Мне по чем знать?
  – Ты лучше скажи, – сказал Сережа, – за сколько ты сделаешь этот килограмм? Семнадцатого они вернуться с деньгами, а это через пять дней. Товар должен быть готов.
  – Придется не поспать пару ночей. – сказал я. – А ты уверен, что они не менты?
  – Не уверен.
  – Так что ты мне тут паришь?! – крикнул я. – Проверь!
  – Как я тебе проверю? – говорит Сережа. – Они не местные, из Киева. Как я тебе проверю? Повезет, не повезет.
  – Ни хрена себе «не повезет»?! – говорю. – Я не хочу в тюрьму садиться после этого!
  – А что ты хотел? – сказал Сережа. – Связался с наркотой. Это тебе не шашлыками торговать. Теперь придется рисковать, а иначе ничего не будет. Ты только подумай. Большие деньги, большой риск.
  – А, чччерт, – говорю, – может, ну его на фиг это ЛСД?
  – Ты что дурак? – сказал Сережа, – Это парни серьезные, из Киева. Я же тебе сказал. Я уже договорился. Знаешь, что они с нами сделают? Я даже и говорить не буду. Это по-любому будет хуже всякой тюрьмы. Давай уже сдадим эту партию, а там видно будет. Может на этом и завяжем. Только представь сколько это деньжищ! Одни только твои тридцать процентов…
  – Сорок.
  – Сорок. Можно купить виллу на Канарах!
  – Ты знаешь сколько вилла стоит?
  – Приблизительно.
  – Ладно, – говорю, – только это действительно будет моя последняя партия. Что-то мне разонравилась химия.
  – Как скажешь, – сказал Сережа и через пять дней сделка состоялась. Все прошло чисто. Мы получили кучу денег и никто нас за это не посадил. Они привезли с собой какого-то нарика, чтобы тот проверил товар. Мы дали пососать ему одну марку, на ней была изображена пальма. Нам повезло. Нарик съел марку, и почти сразу принялся скакать по комнате и кричать, как обезьяна. Чуваки из Киева поверили, что товар настоящий, заплатили деньги, забрали свой килограмм и уехали.
    Через два дня они вернулись. Все-таки лизин чем-то отличается от лизергина. Меня они не нашли. Я был в библиотеке. А Сережу они поймали быстро. Он был в ночном клубе. Они забрали все деньги и до вечера издевались над ним, как хотели. Сережа был прав: это было хуже всякой тюрьмы. Хоть и оставили они его в живых, все равно лучше бы убили. Поэтому он и был такой злой на меня.
    Через пару часов Сережа очухался и позвал пацанов. У него было много друзей на районе – не то, что у меня. Так я остался без бизнеса и с побитым лицом.

    После того случая я уже ничего не хотел от жизни. Я хотел только разрушать и разрушать. Но, как похмелье, в голове еще оставались кое-какие знания. Когда слишком много знаешь всякая херня лезет в голову. Например захожу я в туалет, посрать. Потом смотрю на говно, и в голове всплывает формула индола. Основная состовляющая этого самого говна. Индол. От него и запах и цвет коричневый. Он же, индол, основной компонент наркоты. Из дерьма получить дерьмо. Я тут же думаю: “Гениально! Это надо записать.” И записываю на клочке туалетной бумаги и тут же подтираюсь ею.

    Я покинул Бычий Рог без сожаления. Дедушка умер. Бабушка осталась одна.
    Я вернулся к родителям. Папа сказал, чтобы я непременно поступил в институт.
  – Тебе нужно высшее образование. Без высшего образования ты никто.
  – Вообще-то мне сейчас ничего не хочется. Я так устал от учебы, честное слово.
  –  Ты что? Собираешься всю жизнь кайловать?
  –  Да ничего я не собираюсь. Просто хочу отдохнуть.
  –  Да ты и не напрягался. Отдохнуть! Студенческие годы это самые лучшие годы в моей жизни. Спроси у мамы.
  –  Да знаю я, что лучшие. Мои лучшие годы уже позади.
  –  Да куды там! Ты еще и жить-то не начинал. К тому же если ты не поступишь в институт тебя заберут в армию.
  –  Да? Тогда ладно. Уговорил.
  –  И куда же ты будешь поступать? Я предлагаю в горный или в металлургический. Там маленький конкурс. Легче поступить.
  –  Я еще не решил. Я еще пока думаю.
  –  Ну, тогда думай быстрее. Время поступления ограниченно. Не успеешь вовремя сдать документы – считай ты в армии.

    Я потом уехал в Киев, будто поступать в институт.
    Не поступил и жил, как бомж. Много бухал, и когда был пьяный ходил на Майдан Незалежности. Ходил туда с большим толковым словарём в руках, чота говорил там. Люди слушали, ухмылялись. Возле меня образовывалась небольшая толпа. Мне это нравилось. Некоторые подходили, давали денег. Менты не трогали. Это обычное дело в Киеве на Майдане повстречать уличного проповедника. Вот таким я и стал. Мой толковый словарь приняли за Библию. Ну, а что? Стоит человек на площади с толстой книгой и орёт про Бога.
    Потом каждое воскресенье арендовал на Рыбальском полуострове помещение. Дом культуры завода «Ленинская кузня». Так я стал пастором-евангелистом церкви «Посольство Божье». Денег стало нормально. Купил машину. Дэу Ланос, серого цвета. Нормально. Меня уважают. Так и живу.
    Помню, был странный случай. Когда произошёл этот случай, я прямо, как в детстве побывал. Я уже был, наверно, известный проповедник. Ко мне уже на проповеди приходили постоянные клиенты, в основном студенты и пенсионеры. Ну, это понятно, такой контингент, много думающий о смерти и о вечном. А тут пришли совсем странные ребята. Другого сорта ребята. Не студенты точно. Как из детства. Как будто я и Серёга. Так похожи на нас тогдашних. И вели они себя, как-то странно. Сейчас иногда кажется, что это мне по-пьяни почудилось. Короче, пришли ко мне эти два парня и сказали:
  – Что нам делать?
    Я не понял чего они хотят. Немного струхнул. Долго сидел, молчал, а они смотрели на меня, переглядывались, ждали моего ответа, но никто не проронил ни слова.
  – Ладно, чуваки, – сказал я наконец, – если вы хотите что-то сделать, то езжайте в Бычий Рог.
    Ежайте в Бычий Рог. Найдите самую захолустную улицу, на самой окраине города. Найдите местный клуб, там, где танцы. Где собираются местные. Зайдите туда и ведите себя, как приезжие пижоны. Лапайте их девок, оскорбляйте их матерей. Если вы вернетесь оттуда, то я вам скажу, что делать дальше.
    Один парень поехал в Бычий Рог и вернулся калекой, без яиц. Другой испугался и не поехал.
    Они снова пришли ко мне, и тот, который без яиц, спросил:
  – Что же дальше?
    А я улыбнулся и сказал:
  – Ни ты, – я указал на кастрата, – ни ты, – я указал на труса, – мне не нужны. Уходите.
    Они сидели и молчали.
    Я сказал:
–    Ты не поехал, потому что трус, а ты поехал, потому что быдло.
–    Но, как же мы должны были поступить? – спросил трус.
–    А я не знаю.
  Потом эти парни куда-то исчезли. Вот такое воспоминание или плод моего воображения.
  Сейчас собираюсь стать депутатом. В Шевченковском округе. Неплохие шансы, почти вне конкуренции. Ведь я тут известная личность. Благотворительность и всё такое. Помогаю кому надо. Менты спасибо говорят. Буду политиком, будет неприкосновенность. Дом построю многоквартирный. Сейчас регистрирую девелоперскую фирму. Пойдут госзаказы, стану, как бог. Буду воду в вино превращать легко, как детстве. По другому не могу. Не могу. Я ж не виноват, что такой живучий оказался.