Он срал. Срал самозабвенно. Срал от всего сердца. Срал, что было сил. Казалось, когда он срал, вместе с говном он высирал не только свою спитую печень, убитые почки, но и самою душу. Он срал, как поэт пишет стихи. Он срал, и чувствовал себя Рафаэлем, ваяющим очередную Мадонну, Пастернаком, надрачивающим очередной креатив, Да Винчи, извергающим Мона Лизу на полотно. Он срал вдохновенно, срал, забывая себя. Он срал, и чувствовал, что понял «Феноменологию Духа» Гегеля, Критику «Чистого разума» Канта и весь гуссерлианский архив вместе взятые и зараз. Он срал, и чувствовал себя ветхозаветным Яхве перед толпой грязных и забитых евреев, падающих перед ним на колена в благочестивом ужасе и почитании, когда он оглашает пустыню словом вневременной Истины – «Я есмь Срущий». Он срал, и в этом было его предназначение. В этом была его судьба и карма. В этом была его жизнь.

Василий Петрович Залупищев внешне был вполне обычным человеком. Жена, трое маленьких спиногрызов, скромная зарплата советского служащего. Василий Петрович не стеснялся своей фамилии. Ему было чем гордиться – его огромная, 25-ти сантиметровая залупа, фамильная черта предков, тёмно-синяя, как чернослив, с концом цвета индиго, внушала суеверный страх с оттенками бессознательного почитания детям и девушкам, проходящим мимо по улице, когда Василий Петрович, в очередную пятницу, нажравшись «Ржанки» после получки, выходил прогуливаться по окресностям с хуем наперевес, оглашая местность воплями «Ктулху сожрёт вас!!!» и «Смерть неверным!!», а иногда и просто: «Выыыыебу, ссучка!!!»

Он не был уникален. Но когда он срал, он словно бы преображался. На него снисходило возвышенное поэтическое вдохновение, и он срал. Другие люди испражнялись, ходили в туалет, отлучались «по-большому», посещали «комнату отдохновения», Василий Петрович срал. Просто по-русски. Срал, без обиняков, без проволочек и передергиваний. Чисто и откровенно. Дома, сидя на унитазе, с которого уже давно, наученный долгой практикой, был снят стульчак, чтобы легче было отмывать говно, на работе, уединившись в кобинке, исписанной фразами типа «Михалыч пидар» и «ЙА креведго», в метро, заховавшись за металлические горажи в конце зала, срал, стоя на эскалатере. Впрочем, Василий Петрович никогда не стеснялся своего дара, понимая свое высокое предназначение – с тех самых пор, как впервые, в глубоком детстве, когда, отправленный в ясли, он насрал на стол воспитательнице, а после, в самый момент, когда она, дабы проучить засранца, шлёпала его по голой вымытой попке -  насрал прямо ей в лицо – желтым, пронзительным поносом.

Он срал. Жена, дети, соседи и коллеги давно привыкли, и даже поглядывали на Василий Петровича с почтением, а иные, попивающие на ночь «Активию», в надежде избавиться от запора, и с нескрываемой завистью. Его супруга принимала это стоически, как карму. В первую же брачную ночь, когда он, с бешенной яростью затравленного быка, которому пикадор готовится вот-вот засадить в жопу острие пики, засовывал ей свою исполинскую залупу прямо в безразмерный и уже изрядно растянутый анус, отчего новоиспеченная супружница поминутно вскрикивала и покрывалась каплями крупного пота в районе клитора и на животе, в тот самый момент, когда она ожидала, когда же на конец он разразиться бурным потоком спермы в её калоиспражняющий канал, он, вместо того, чтобы кончить, изверг прямо из недр своего кишечника, своей извилистостью, тьмой и запахом напоминавший, скорее жилище хтонического Минотавра – Лабиринт, – бурный поток дерьма, фекалий, говна, поноса и еще черт знает чего – у Достоевского не хватило бы синонимов, чтобы описать этот нестерпимо вонючий и отвратительный на вид и, главное, вкус, поток нечистот, копившихся в организме Василия Петровича словно бы для того, чтобы опорочить ложе любви прямо же в первую брачную ночь и довести невесту до истерики, бурно переходящей в анально-вагинальный оргазм.

Супруга, как и все женщины, была на редкость болтлива, и с тех пор среди сослуживцев Василий Петровича начал ходить слух, не лишенный своей доли истины, что все трое спиногрызов Залупищевых были зачаты не от «мужскаго семени», а не иначе, как от едкого желтовато-зеленоватого поноса, которым славился сам г-н Залупищев.

Однажды Василий Петрович, как обычно, направляясь на работу, проходил по длинному парку, усаженному кипарисами, напоминавшими скорее детородные органы каких-то гигантских исполинов, непонятно кем натыканные вдоль дороги, и какими-то непонятными кустами, походившими, как многие имели смелость предполагать, при взгляде с высоты птичьего полета на чью-то лобковую растительность. Василий Петрович далёкий от такого самобичевания, чтобы сравнить себя в подобной ситуации с гигантской мандавошкой, спокойно продефилировал мимо группы гопников, пивших «Балтику 3» недалеко от очередного мохнатого фаллоса, и подумывал, где бы эффектнее посрать. Проходя мимо гопоты, в его сознании мельком пронеслось сожалеющее «Не поймут, варвары!!». Рояля по близости не предвиделось, и по этой причине выбор Василий Петровича пал на троллейбус. Позыв в нижней части толстого кишечника становился все нестерпимее, а троллейбуса все не было и не было. «Не срать же опять на остановке? Это уже, батенька, банал-с!», сказал про себя г-н Залупищев. «И правда, бомжам потеха. Никакого вовсе интересу». Но троллейбус так и не спешил показываться на горизонте неба, своим ванильным цветом напоминавшего говно, которым с упоением срал Василий Петрович на минувшей неделе, наевшись вдоволь пломбира в ближейшем кафе-мороженном. «Хоть бы побольше народу в троллейбусе», твердил про себя Василий Петрович, отчаянными сокращениями сфинктера пытаясь предотвратить или хотя бы отсрочить неизбежное. И вот, когда вдалеке уже показалась морда троллейбуса, своими огромными глазами напоминавшая господину Залупищеву скорее морду мифического Ктулху, а белой начищенной крышей – до боли знакомого фарфорового друга – Василий Петрович не выдержал, и отпустил сфинктер.

Одновременно с этим Василий Петрович открыл глаза и, Боже праведный!!, обнаружил себя в собственной постели. Приподняв одеяло, г-н Залупищев с ужасом лицезрел свою огромную, тёмно-синюю залупу цвета индиго с концом, словно чернослив, предмет фамильной гордости и практически семейное достояние, полоскающейся в отвратительной луже сизо-беловатого дерьма, разлитого по некогда чистым и накрахмаленным простыням, недавно купленным госпожой Залупищевой в соседнем универмаге по баснословным! деньгам в 3р. 40 коп. по случаю 35 летней годовщины совместной жизни. «Конец!» – пронеслось в голове у г-на Залупищева, а в след за этим он услышал пронзительный голос супруги, доложившей ему, что яишница-глазунья из 3 яиц, их всегдашний атрибут завтрака, готова. Светлую голову г-на Залупищева осеняла одна, Одна мысль. Он наконец понял свое предназначение.