Матери прощают все…

Нашли бабу Катю январским морозным днем на полу выстуженной за двое суток хате. Второго числа.

На столе нехитрая еда: несколько кружочков полукопченой колбаски, треугольники сыра на голубой тарелочке, салат, квашеная капуста и початая бутылка кагора. Ясное дело – Новый год отмечала, на пару с охрипшим радиоприемником.
Ламповый телевизор давно сгорел, а на новый накопить не могла: бережно, каждый месяц доставала из пенсионных денег самую новенькую купюру и откладывала на смерть, чтобы детям не в накладе быть.… Чтобы схоронили и забыли, в долги не залезли…

В шкафу лежал заранее приготовленный узелок со смертным одеянием: белье, сиреневое платье, тапки, простынка и кусок тюля. Все это доставалось раз в год, просушивалось на натянутой через двор веревке.
Знала, что не долго ей осталось… мучиться.

Была у нее дочь, но жила далеко, где-то на Севере…

Сын дослуживал срок службы в чине прапорщика под Самарой. Гостил нечасто. Короткими наездами доводил мать до слез, потом, прощаясь, бросал: «Извини, если что не так…» и шел на станцию, ни разу не обернувшись.… А она смотрела вслед, плакала, утирая натруженными на колхозных полях руками, поблекшие от старости глаза. Долго смотрела, всхлипывала и надеялась, что Герка будет писать, как и обещал.

Обещал Герка, за свою непутевую жизнь многим. Сначала соседской девушке однокласснице обещал жениться, но что уж тут говорить – опозорил девку. Родила Настя мальчугана, вылитого Герку в детстве, но замуж не взял.

- Ненавижу я ее, мать! – как-то в сердцах выпалил Герка.
- За что, сынок? – попыталась влезть в озлобленную душу мать.
- Просто – на-на-ви-жу!

И весь разговор. Так и не добилась ничего от Герки баба Катя, раздраженным становился, когда речь заходила  о Насте.

Теплилась надежда у Насти и не умирала вера в сына у бабы Кати. Жизненный опыт подсказывал ей, что видно обидела его соседская девушка, а время лечит обиду…

Потом, как-то приехав в отпуск, занял Герка у соседей денег, обещал вернуть…

Возвращала баба Катя долг сыновий частями из скромной трудовой пенсии колхозницы. А сын так и не вспомнил про него.

Воспитывала детей одна. Бросил ее муж Степан, к другой женщине ушел, в соседнее село. Не вспоминал о родных кровинушках, ни копейки на них не выделил, а потом и вовсе продал дом, скотину и обосновался с прибавляющимся семейством в городе.

Да она и не просила у него. Платье для Светланки шилось из старых нарядов, чтоб не хуже подружек была.… Вместо нового пальто для себя, покупала Герке рубашки и обувку – одну пару на месяц, потому как не берег. С улыбкой так, всегда заявлял: «Маманя, а ботинки опять развалились».

У Светланки семейная жизнь сразу не заладилась. Жалела ее Баба Катя, даже внука забирала к себе на жительство, чтобы доченьке легче было.

Виталик у бабки целых три года прожил, ходил в местную сельскую школу.
Хороший парень: воды принесет, за хлебом сбегает.
Ох, и любила она Виталика. «Правду говорят, что внуков шибче любят, нежели детей», - нет-нет, а замечала соседка в вечерней беседе на лавочке перед домом, когда Баба Катя доставала из свернутого носового платочка двадцать копеек внуку на кино, гладила его по белобрысой голове и отпускала с напутствием: «Иди с Богом».

С Виталиком жилось хорошо, было о ком заботиться, кому советы давать, да и помощник Виталька был отменный, что ни попроси - сделает.

Забрали внука, и хандра одолела. Поначалу письма внучок слал исправно, а потом… дело молодое, не до писем стало…

Вот так и жила она.

Постепенно покидали силы, корову свою сама отвела на бойню. Тихо плакала баба Катя, ревела корова. Как-то по-бабьи оглашала буренка протяжным му-у-у деревню, и в  больших животных глазах стояли слезы…

В последние годы банька развалилась, треснул котел. Сын, прощаясь, каждое лето заверял: « Маманя, приеду на следующий год, все поправлю: и крышу залатаю, и забор новый построю, и банькой займусь». Она верила.

Но приезжал Герка, три дня по соседям околачивался, пил, буянил, придя из гостей. Она молчала, боялась, что соберет вещи и уедет раньше времени. Но однажды не выдержало сердце материнское.

- Гер, сказала она, наполняя стакан простоквашей (сыну с утречка кисленького хотелось), - стыдно ведь, ой как стыдно перед людьми-то.
- Ой, мам, не начинай! Голова и без твоих нотаций раскалывается!
- И начну, и скажу, сыночка. Ты посмотри на себя: скоро уж на пенсию пойдешь, а один как перст живешь. Пьешь и пьешь, не просыхая.
- Маманя, ты не видела, как люди пьют.
- Да видела я, знаю. Вчерась тебя никакого в хату вволокли.
- Тошно, мать! – скривился Герка .(Не любил он таких разговоров. Хватало ему поучений от сожительницы Зойки, гром-бабы, державшей его, по словам Герки «в черном теле».). – Думал в деревне себя человеком почувствую, а тут ты.… Помолчи лучше.
- Не могу я, сыночка, молчать – сердце кровью обливается, когда на внука Кольку смотрю, сына твоего!
- Ну, все. Надоела! Хватит выть! Разве ты можешь мне указывать?! Прожила век в селе вонючем: люди – то, люди – сё.… А я ненавижу всех! Все сволочи! И Настю не люблю, и не любил никогда! Да что с тобой разговаривать…

На скорую руку затолкал Герка в сумку, сдернутые с веревки джинсы, спешно поел и вышел на улицу; остановив попутку, отбыл в гарнизон.

Как заболела душа у бабы Кати! Ни слез, ни обиды, только боль.… Весь день проходила сама не своя, все из рук валилось.

Прошло пять лет. Герка так и не появился в деревне.

Она ждала, надеялась, писала безответные письма. И в каждом письме «Приезжай, сынок! Помру ведь скоро…». А вскоре пухлые конверты стали возвращать с пометкой «Адресат выбыл».

Вышел Герка на пенсию, отслужив положенный срок, получил квартиру и забыл о матери. Только иногда за праздничным столом бахвалился: «Это не яблоки, вот у моей мамани в саду – яблоки…»

Баба Катя отмечала Новый год. Одна.

Когда-то давно за этим столом сидела в марлевом платьице курносая Светланка, драчливый Герка в белой шапочке с ушками, теребил угол накрахмаленной скатерки.. Делили пирог…

Когда детишки укладывались спать, уверенные, что ночью придет дед Мороз, она поднималась с постели, крадучись шла по скрипучим половицам, доставала припрятанные кульки, клала под подушки. Умиляясь детскими личиками, в серо-голубом свете луны, проходившем через застывшее узорами дыхание мороза, на оконном стекле, она желала им счастья. Ровно в полночь.

И вот теперь – одна. Она плеснула в рюмку вино, поднесла к губам и … глядь – женщина стоит: кожа белая-белая, губы прозрачно-синие, платье черное, бисером расшитое… вместо глаз чернота.
Рюмка выскользнула, покатилась, оставив бордовое пятно на домотканом половичке в полоску.

- Катя, это я – Смерть, - сказала женщина гулко, как из пустоты.

Смерть… Она показывает свое бесстыжее лицо лишь избранным. И сколько бы не говорили, что Смерти в женском обличье нет – все ложь. Только женщина способна методично готовится к своему выходу, выбирать подчас самый неподходящий эпизод жизни.…  Иногда кажется, что все идет своим чередом, правильно, и будет так всегда… Старик или старуха расслабятся и вот она родимая стоит перед ними, и никуда не деться от зияющих дырами глазниц.

Столько лет мечтала о встрече со смертью, а тут оробела баба Катя, не думала, что так скоро.… Да и вроде не так она приходит, просто наваливается на человека, душит своим телом и все – ни пульса, ни дыхания…
Она сразу поняла, что смерть склонилась над ней, не лихая женщина, а сила умертвляющая, вводящая в сумрак.

- Катя, я с тобой все последние годы рука об руку ходила. Жалко мне тебя…- сказала гостья колодезным эхом и протянула из темного угла корявые руки - душить.
- Дай с детками проститься, - взмолилась баба Катя, - не забирай сразу. Отсрочку дай на неделю. Лучше я в холодном поту или в жару проваляюсь, а потом ты придешь… Свете отпишут…  приедет с Виталиком. Герка захочет приехать.… Хоть с Геркой попрощаюсь!- вскрикнула баба Катя.

Отпрянула женщина руки от тонкой шеи, и вроде как блеснуло что-то в ее пустых глазницах.

- Катя, твой срок вышел. Не могу. После смерти простишься. Обещаю.

Торопливо прижала к себе смертушка тщедушное старушечье тело и уже обмякшее устроила за столом.

Хоронили бабу Катю в мороз. Опустили гроб в мерзлую январскую землю, засыпали песком и разошлись по теплым домам греться.

Старухи пришли помянуть. Выстроившись вряд перед иконкой, пропели молитвы…  Тихо все прошло.

Заколотили через неделю окна в низкой избенке, забрали кошку.

Долго еще приходила кошка к пустому дому, скреблась в облупленную крашеную дверь…

Герка приехал летом, прохладным августовским вечером, ближе к ночи. Он уже давно не пил - здоровье не позволяло, да и не с кем было. Один он не мог.
Со скрипом отошли от бревенчатых стен поддетые монтировкой доски, распахнулась дверь в дом, где почивало детство и юность, мамкина ласка и печаль. Он это почувствовал сразу.

Не спалось. Что-то невысказанное и недосказанное мешало, выводило на крыльцо, заставляло курить и курить…

Лаяли, учуявшие незнакомый дух, деревенские цепные псы…

Завалился в очередной раз на пружинистый матрас. Кровать скрипнула в темноте. Зажег циферблат наручных часов – полночь.

Из выходившего в сад окна стелилась, захватывая половицу за половицей, лунная дорожка, пахло белым наливом. Соловей смолк. «Видно решил передохнуть», - подумал Герка, поворачиваясь на левый бок, и видит: мать сидит за столом.
Седые волосы зачесаны назад, в ушах поблескивают дешевые сережки, стеклянные бусы, руки на коленях – широкие ладони на белом переднике, лица не видно.

- Гера, - ласково сказала она.

Герка сел, как когда-то в детстве у стены, прижав к подбородку колени.
Нет, страха не было. Давно он хотел увидеть мать. Подойти не мог - боялся, что исчезнет образ, растворится во тьме.
- Покою мне нет, сынок, на том свете. Много горя ты людям от злобы своей сделал. Не так я тебя жить учила. Добро в твое сердце вселяла.
- Прости меня, мать, - выдавил из себя Герка, давно чувствовавший вину перед единственным человеком, любившим его.
- Я то простила, а вот люди…- замолчала.
- Как надо жить? Научи! – не узнал Герка своего голоса. - Знаешь, мать, как мне сейчас тяжело! Зойка бросила, Настя на свадьбу сына не пригласила.… В гарнизоне жил и знал, для чего живу, чувствовал свою значимость. Теперь вот - пенсия. Живу в чужом городе, друзей не нажил.…  А нужны ли мы кому – пенсионеры? Ну, получил квартиру, и что… Тяжело, мать, чувствовать, что стал никем.
- Говорила я тебе - женись. Были б детки, и жизнь заботами да хлопотами мысли бы такие гасила.…  За что ты Настю ненавидишь-то?
- А из зависти! - сам себе признался вслух Герка. - Все у нее было – дом полная чаша, отец председатель…
- Так ты зависть из сердца выкинь, от нее ненависть идет. И не жди, что люди к тебе должны поворачиваться, сам будь ближе к ним.… Тогда наладишь жизнь.

- Катя, - возникла из лунного света Смерть, - прощайся. Нам пора, - змеей прошипела.

- Прощай, сынок. Живи по совести, - сказала баба Катя и ушла, шаркая тапками, вслед за женщиной в черном платье. Не оглянулась.

Герка не мог видеть Смерть – не пришел его черед.
- Останься, - крикнул в темноту и долго ждал ответа.

Забрезжило рассветом утро, наполнилось шумом.
Вот погнали мимо окон стадо, не спеша идут буренки по росяной, окутанной легким туманом траве.

Герка так и не уснул…

Правильно сказала мать: через зависть он к ненависти пришел.
И Федору завидовал, хоть ничем тот мужик не отличался от Герки, тот же прапорщицкий оклад, однокомнатная квартира, холостяк. Но с Федором считались, советовались и уважали… поэтому Герка его не спас, а был ведь шанс! Всего-то нужно было лыжную палку протянуть, провалившемуся под зыбкий мартовский лед Федору.

Пытался Герка потом оправдаться перед сослуживцами своей растерянностью – не поверили.

О многом он передумал в тот день. Не знал, как новую жизнь начать.
Ближе к вечеру пошел на погост. Что пытался сказать, обнимая осевший холмик, какие обещания давал матери – не скажу, да и не слышала она его…

- Гер, - раздался голос за спиной, - пойдем ко мне. Внучка у нас с тобой ночью родилась.

Простила его Настя.