В детстве я жил в частном доме рядом с железной дорогой.
Район, где находился дом, принадлежал к числу известных городских клоак, и носил название “гордеевка”.
В основном, там проживал всевозможный люмпен, а также основной цвет тогдашнего горьковского уголовного «бомонда».
Если случалась крупная кража, что-то где-то грабили, или происходило иное происшествие с уголовным оттенком, то искали сначала на гордеевке, а уж потом – по остальным злачным местам города.

Разумеется, жизнь в то время не была похожа на «отмороженные девяностые» с их беспределом и перестрелками. Внешне всё выглядело достаточно тихо и спокойно. Вечерами на улицах горели жёлтые фонари. Важные мамаши с малолетними отпрысками прогуливались по улицам, здороваясь с соседями.
Безногий “вор в законе” дядя Саша выезжал на своей тележке и учил пацанов играть в ножички на интерес, а компания небрежно одетой молодёжи тихо кучковалась недалеко от гастронома, засылая гонцов в шинок, находившийся лет уж как тридцать в частном доме напротив магазина.

Дом, где я жил, выходил окнами прямо на железнодорожную насыпь. За окнами проносились электрички, громыхали товарные поезда, изредка проезжали паровозы.
Понятно, что многие развлечения местного пацанья были связаны именно с железной дорогой.
Те, кто постарше, лазили по поездам на московском вокзале, более взрослая шпана предпочитала шарить по товарным вагонам и складам, имея не только моральное, но и вполне материальное вознаграждение за свои труды.
А мы – мелочь – любили подкладывать на рельсы всякую дрянь вроде гвоздей, копеечных монет или – если повезёт - патронов от мелкокалиберной винтовки.
Помню восторг, с которым компания шкетов вроде меня кидалась смотреть на то, что получалось из положенного на рельсы предмета после того, как по нему проехал поезд.

Иногда на путях попадались всякие интересные вещи вроде жёлтых кусков серы, горевших вонючим голубым пламенем, цветных камешков, мотков проволоки, и прочего мусора, что падал с проходящих мимо составов. Чаще всего, конечно, попадались кучи говна, но они нас не интересовали.

Родители шлёпали сорванцов, запрещая играть на путях, но это слабо помогало. Страшные рассказы из серии “одному мальчику зажало ногу в стрелке, а потом отрезало поездом”, также не оказывали должного эффекта. Железная дорога неудержимо манила нас к себе.

Помню – был летний вечер. Мы вдвоём с моим другом Пашкой где-то стырили кучу разнокалиберных гвоздей и раскладывали их на рельсах. Метрах в ста от нас, двое “больших” пацанов c района "мещерка", находившегося по другую сторону насыпи, что-то делали на полотне.
Было видно, как один, присев на корточки, держал обеими руками какой-то предмет, а второй с размаху колотил по нему кувалдой.
Клим, клим. Звук ударов разносился по рельсам.

Вдалеке свистнул поезд.
Пацаны бросили своё занятие, скатились вниз, и, неровно петляя, ломанулись прочь от железной дороги.

Мы тоже отбежали. Через минуту мимо нас вальяжно пропыхтел паровоз.
Чёрно-красной расцветки, с пузатым котлом и звездой впереди, с высокой трубой и угольным вагончиком, выкрашенным почему-то в ярко-зелёный цвет.

На паровозы всегда было интересно смотреть.
Мощные рычаги неспеша крутят огромные красные колёса с белой каймой и множеством узких щелей, словно со спицами. Клубы пара под размеренное дыханье машины вырываются из трубы.
А как они гудели! Это вам не истошный визг тепловоза, и не нудный сигнал пригородной электрички.
Машинист выглядывает из окна и дёргает за верёвку. И паровоз ревёт, вызывая восторг в сердцах мальчишек. Это мощь. Трубный глас, порождённый горячим паром, вырывающимся из высокой и тонкой трубы свистка.
Каждый из нас, голоштанных сопляков, мечтал когда-нибудь, в будущем, стать таким же важным, как этот машинист, и так же снисходительно поглядывать на ребятню из кабины проплывающего мимо красавца.

Паровоз прочухал мимо, проехался по разложенным гвоздям, и мы кинулись собирать трофеи.
Я успел залезть на насыпь, когда вдруг по рельсам пронёсся странный всхлип, что-то громко треснуло и паровоз, не прекращая движения, вильнул, перегнулся на месте стыка кабины и угольного вагона, и закувыркался под откос, ломая ветхие дачные домики, снося садовые участки и огороды, что находились со стороны мещерки.
А потом рвануло.

В воздух взметнулся фонтан земли и пара, мимо моего уха что-то просвистело. Словно в замедленной съёмке, тяжёлое паровозное колесо, быстро вращаясь, неслось в нашу сторону, но, не долетев, тяжело упало на землю, и запрыгало под насыпь.
Густое облако пара скрыло картину происходящего.

Из ближайших домов к месту катастрофы сбегались люди. А мы, остолбенев, стояли, не в силах пошевелиться и поверить случившемуся на наших глазах.
Ко мне подбежал мой дед, хорошенько встряхнул за плечи, спросил: «ты цел?» Я молча кивнул. Он повертел меня, затем взял за руку и повёл домой.
Там я ему всё рассказал.

Получив для порядка подзатыльник за то, что играл на железной дороге, я был оставлен дома без права выхода на улицу, а дед куда-то ушёл.
Не сумев перебороть любопытство, я выбрался в окно, и припустил со всех ног на место происшествия…

Дед вернулся где-то через час. Как раз подошёл с работы отец. Они сидели в горнице и разговаривали, а я подслушивал их, забравшись на печь.

Два пьяных отморозка, которых видели мы с Пашкой, решили поразвлечься, и вбили в стык между рельсами стальной костыль.
Гадёнышей поймали и чуть не убили до призда ментов свои же, мещерские.

А мы с Пашкой с тех пор перестали играть на железной дороге.
И долгое время каждый раз, когда я видел паровоз, мне вспоминалась та, дымящаяся кабина на почерневшем, изломанном составе, из окна которой торчала страшная, обваренная рука машиниста со свисающими струпьями кожи.