– Когда ты просыпаешься утром и смотришь в зеркало, как ты определяешь – ты это или не ты? Вокруг тебя ходят такие же люди, они, по существу, ничем не отличаются. Ты не боишься однажды перепутать кого-нибудь с собой?

Мне хотелось верить, что Таня это тогда, неделю назад, сказала не всерьёз. В конце концов, что ещё требуется от мужа? Я хожу на работу, зарабатываю, не то, чтобы много – средне. На дурацкие хобби денег не транжирю, по бабам не хожу. Выпью разве что пивка с коллегами в пятницу – так все пьют, зачем отрываться от коллектива? Я даже не курю. Хотя сейчас очень хочется.

Я встал, вышел в коридор, заглянул в зеркало.

– Вот и приехали, – сказал я себе.

От меня только что ушла Таня.

Она выбрала странный момент. Я мылся в ванне, когда она вошла и села на чугунный край. Я прибрал пену, чтобы случайно не замочить ей одежду – она почему-то была не в домашнем. В уличном, с яркими – она не красилась обычно – губами. Я удивился.

– Куда-то собралась?
– Я ухожу, Юр.
– Поздно вернёшься? – я тогда ещё не понял, не догадался.
– Я навсегда ухожу.

Похоже, она ждала каких-то слов, не дождалась, продолжила сама.

– Я собрала вещи в твою сумку, я тебе её верну...

Почему люди в такие моменты говорят о ерунде? Или только со мной так говорят? Может, с другими – о чувствах, о том, что сердце разбито или что любовь кончилась,  а со мной – «я верну тебе сумку». «Лучше сама возвращайся,» – наверное, должен был сказать я. Не сказал – ничего не шло в голову. Я бессмысленно держал мочалку, на ней таяла пена, Таня вышла, я хотел пойти за ней вслед, но не пойдёшь же в мыле и не удержишь – мокрые руки, ускользнёт...

– Как же так получилось? – спросил я у зеркала. Отражение молчало, хмурилось, сутулилось. Да в самом деле, я ли это? Я себя ни с кем не перепутал?

Чем кончились выходные – не помню. Кажется, я напился. Кажется, одной бутылкой пива – мне хватило. Никогда не представлял себя без неё, казалось, я умру, если её не будет рядом – а не умер. Смотрел в пустой потолок, думал – почему? – ответа на потолке не было. Дальше в воспоминаниях понедельник. Серое пасмурное утро, офис, ксерокс противно скрипел, отсчитывая листы. Я опоздал, прошмыгнул мимо секретарей – вроде бы никто не заметил. Лёшка стоял спиной, разговаривал по телефону. Девчонки из отдела продаж, хихикая, обсуждали его тыл. Тоже бросил взгляд – ну спортсмен, ну фигура, и что? Не у всех на такое есть время. У некоторых – только на работу и семью.
Наверное, почувствовав мой взгляд, коллега обернулся.


– Привет, – произнёс он как-то неестественно. – Шеф просил тебя зайти, как появишься.
Зашёл. На стене у Сергея Борисовича мерно тикали часы с логотипом фирмы, обличая, указывая, насколько я опоздал. Но разговор пошёл не об этом.
– Юра, ты, конечно, неплохой специалист, преданный фирме, но...

По сокращению штатов. Я улавливал примерно реплику из пяти, остальное отскакивало о ватную подушку, поселившуюся в моей голове. Бывает. Вот именно так и бывает – если неприятности, то по две, по три. Мне не хватает только пожара в квартире, или смертельной болезни, или...

– Оценивая результаты работы за последнее полугодие, я вынужден отметить, что твоя доля в общей работе компании практически не заметна. Именно поэтому твоя кандидатура стала первой при рассмотрении...

Я следил взглядом за минутной стрелкой. Я серенький, незаметный человечек, оставьте меня в покое, отпустите меня на волю, я хочу умереть, упасть куда-нибудь в тень...
– Реорганизация вашего отдела не оставляет нам возможности дальнейшего сотрудничества. Зайди сейчас в отдел кадров, там надо расписаться, что тебя письменно уведомили... потом, знаешь, положенные две недели...
– Сергей Борисович! – мой голос звучал странно, словно я слышал его со стороны. – У меня нет сейчас незакрытых проектов. Можно, на оставшиеся две недели я возьму отпуск?
– Можно, в принципе, – ответил шеф. – Пиши заявление, я поставлю подпись. В бухгалтерии скажут, когда приходить за отпускными и расчётом.

Я прислушался к себе – ничего там не накипело, не накопилось? Такой подходящий случай высказать шефу в лицо всё, что хочется! Прислушался. Ничего не хочется. Вообще. Как будто мне всё равно.

Противный электрический свет, какой бывает осенью, когда пасмурно. Бумаги, коридоры. Дотянул до конца рабочего дня, собрал свои мелочи со стола... Лёшка сидел занятой, с серьёзным, отрешённым видом, отвлекать было даже как-то неловко.

– Меня увольняют, – окликнул я его, наконец. – Может, отметим?
Отмечать мне не хотелось – просто тоскливо было оставаться одному, надо было бы думать о будущем, а будущее представлялось неясным.
– Сочувствую, – ответил тот. – Извини, старик, очень занят.
– А завтра?
– И завтра не смогу.
Я и не настаивал.

Поздно вечером шёл по аллее, пинал ногами листву. Слушал пустоту в голове, руки засунул в карманы – греться. Вышел на мост – темно, никого, пара голубей на парапете. Какая-никакая – аудитория.

– Мне тридцать лет, я думал, что всё в порядке, – обратился я к голубям. – Дни заполнены, дом, семья, перебесился, ведь был же когда-то глупым, двадцатилетним, мечтал о театре, поступил в Щукинское, учился, а потом появилась Таня, и настало время расчётов. Сколько актёров театра получают большие гонорары? Единицы. Сколько известных? То-то. А если нет шансов быть единицей, блестящим, то выходит, что нет никакого смысла. Или у тебя талант, призвание, ты живёшь театром, или ты будешь средненьким. Актёром массовки. «Кушать подано» до старости лет? Извините. Я счёл, что ставка того не стоит, массовкой я могу быть и без театра. Жить как все. И не оглядываться назад. Как подался в армию порядочных офисных крыс – словно отрезало. Не бываю в театре, не хожу на спектакли, с друзьями по театральной юности не общаюсь. Даже по телевизору – не могу, переключаю. Таня не виновата, я же сам выбрал такую жизнь, мы же мечтали о детях. Стабильность, уверенность, надёжность. Будущее.

Детей у нас, кстати, так и не получилось.

Будущее. Все мои цели, всё, ради чего жил, всё в одночасье превратилось в прах. Я пожертвовал театром ради Тани, я пожертвовал театром ради работы – а ни та, ни другая не нуждались в моих жертвах. Так я и остался один – весь пожертвованный и никому не нужный. Не-у-дач-ник.

Голубь вспорхнул, полетел над водой в темень. Было зябко, задувало; явственно представилось, какая холодная там, внизу, вода. Ноябрьская грязь жалостливо похлюпывала под ногами.

– А куда мне, собственно, идти? – обратился я к оставшейся птице. – Зачем? Для чего я, вот такой, нужен? В театр возвращаться поздно, любимую женщину не вернуть, другую работу искать – тошно, тошно всю жизнь заниматься нелюбимым делом. Зачем я такой? Зачем мне жить?!

Я полез на парапет, и тут кто-то – я не заметил, как этот кто-то подошёл – тронул меня за плечо.

– Ну не дури, парень, – сказал он сочувственно. – Я тут всё слышал, что ты излагал. У тебя целая жизнь есть. Новая, свободная. А ты её – в реку. Нехорошо.

Я обернулся. Невысокий, в тужурке, какие носят в фильмах сторожа, стоял дедок, вертел в пальцах цигарку.
– Батя, отпусти. Уйди по–хорошему, не мешай. Не хочу я жить.
– Не могу. Понимаешь, парень, если б не на моих глазах – пожалуйста, делай с собою, что хочешь. А так – я обязан тебя удержать.
– А ты кто, старик? Милиция? Народная дружина?
– Я – крёстная фея. Ну, типа того, знаешь.
– Моя крёстная? – глупо переспросил я.
– Ничейная. Общественная, если хочешь.
Я начал оглядываться, раздумывая, не дать ли дёру. Дедок-то, по ходу, псих.
– Да ты не трусь, парень. Я же по глазам вижу – умирать не хочется. Тебе жить хочется, но не знаешь, как.
– Ну? – только я и нашёлся, что ответить.
– Ну вот. Чего ты хочешь?
– Вернуть жену.
– Не, парень, я как-то неверно выразился. Чего ты хочешь для себя? Какого умения? Чего тебе не хватает?
Я сел на парапет.
– Ничего не хочу, дед. Вообще не хочу жить. Всему человечеству – с глаз долой. Понимаешь? Больше ничего не хочу. Невидимкой меня можно сделать?
– Невидимкой? Нельзя, – покачал головой дед. – Невидимка – никакое не умение.
– И какая от тебя польза? – я покосился через плечо, в подмостную темноту.
– Может, что-нибудь другое?
Я показал пальцем вниз, на воду.
– Ну ладно, давай рассуждать логически. На что обратил внимание – то увидел. На что не обратил – то не заметил. То есть всё, что за границей внимания, для человека как бы не существует.
– И?
– Ну вот, давай я научу тебя видеть эти самые обочины. То, что за границей. Сошёл на обочину – и всё, тебя как бы нет. Понял?
– Вроде понял, – я покачал головой. Топиться в реке я и в самом деле уже передумал, теперь мне мечталось утопиться в стакане водки. – Крёстная фея, какие-нибудь условия есть? Ну там, в полночь всё превратится в тыкву или ещё что?
– А! – обрадовался старик. – Хорошо, что напомнил. Это качество тебе, что выжить, а не чтобы жить. Вот такое условие. Ясно?
– Ясно, – покачал я головой и посмотрел под ноги. – А скажи мне, отец...

Поднял голову, а старика-то и нет. Посидел, погадал, кто из нас шизофреник – дед, которого, может, и вовсе не было, или я сам – посмотрел в реку, уже точно решил не прыгать и потопал в бар.

Первым долгом, я наклюкался, насколько хватило денег. Когда выпитое в начале стало проситься на волю естественным путём, я осторожно встал и, ступая почти по стеночке, двинулся искать заветные буквы. Уткнулся носом в афишу на стене, долго вчитывался – «Ромео и Джульетта», консеп... консеп... концептуальный спектакль. Премь-ик!-ера Я где-то видел эту намалёванную рожу, я, кажется, учился с этой рожей в Щуке, о чём не замедлил сообщить в пространство. Максик – вот, кто рискнул и остался на сцене. Вот кто сумел, а я нет... вот кто! Пространство не откликнулось, буквы явно были не искомые, наконец, я увидел серую дорожку и отчего-то решил, что она ведёт туда, куда надо. Дорожка пошла по кафельному полу, привела почему-то к рукомойнику, но особо задумываться я не стал. В некоторых случаях, знаете ли, не выбирают. Медленно повертел головой, увидел, как барышня накрашивает губы. Хотел извиниться, потом не стал – пусть сама извиняться – я-то шёл куда шёл, по дорожке. Решив придерживаться того же пути, чтобы не заплутать, я вернулся в стойке.

– Бар-мен, – сказал я отчётливо. – Бар-мен!

Я увидел серенькую дорожку, идущую поперёк стойки и накрывающую бутылку тенью.

Какой-то сигнальчик в голове напомнил мне, что деньги, кажется, уже все пропиты, но что-то настаивало, что требуется ещё рюмка, а лучше две. Я осторожно, чтобы бутылка не сильно сопротивлялась, плеснул к себе в бокал и обернулся. Я был в тени, никто меня не видел. Я плеснул ещё разок, немножко разлилось, тогда я, хитрый и осмотрительный, медленно взял рюмку и пошёл по дорожке от стойки. «Прятаться», – решил я серьёзно, ступая по серой тени. Через некоторое время я сидел уже в противоположном конце зала, грустно посматривая на донышко. Хотелось ещё, но серых дорожек больше не было. Я потянулся за бутылкой так, бармен просигналил охраннику, и меня выставили вон.

Утром мне было плохо. День накануне как-то не восстанавливался в голове, и откуда у меня губная помада на шарфе, я толком сказать не мог. Очевидно было, что я нажрался, но это было ясно только по перегару и похмелью. Как и где это происходило, я не мог сказать уверенно.

Ключ повернулся в замке, я напрягся. Ключ был только у Тани – замок у нас не английский, простой – когда уходила, она закрыла дверь своим почему-то и унесла его с собой. Я не обратил тогда внимания, а ведь это значило, что какие-то вещи остались и что она за ними вернётся. Видеть я её не хотел или очень хотел, что, в сущности, было одним и тем же. Сел за стол в кухне, так, чтобы меня было видно сразу от входа. Она вошла, и я почувствовал, что словно оказался в тени.

– Есть кто дома? – в мою сторону она даже не посмотрела, сразу заглянув в комнату. Разулась, аккуратная. Вошла, морща носик от пылищи и разрухи. Пустую сумку поставила на видное место, вынула из неё пакетик, собрала книги. Я подошёл поближе, удивляясь теневой полоске, лежащей на полу, как коврик. Что-то такое мельтешило в памяти и не всплывало на поверхность. Встал сзади. Она на клочке бумаги быстро набросала: «Мне надо вернуть тебе ключи. Позвоню.» Приставила её к артиллерии бутылок. Обвела комнату глазами, обернулась, но не полностью, не до меня... дорожка скользила и вилась у моих ног. Таня не видит меня! Не видит! Не видит! Тут же вспомнился сумасшедший дед, и дамский туалет, и бутылка, и я осоловел от такого неожиданного открытия. По дорожке я проводил её до двери, даже не попытавшись окликнуть, послушал, как она её закрыла снаружи, повернулся к зеркалу. Бледный, осунувшийся, небритый.

– Серенький человечек? – спросил я у себя. – Совершенно незаметный? Зато теперь – самый серенький. И возможно, такой один.