Жил поп Симеон. Был он вдов давно, а трезв редко. Во хмелю же был нрава буйного, страх наводил на все село, а зашибал он и по праздникам, и по будням.
И была у него собака, Тишкой звали. Маленькая, безобидная, черной масти. Мордочка острая, как у лисы. Беспородная, зато говорящая. Поп за то на нее ругался все время, не терпел ее голоса. А как заругается – кормить перестает.
Раз выпил поп с утра и стал Тишку со двора гнать.

«В писании, – говорит, – сказано про вас, что вы твари бессловесные. Мы же суть подобия божии и образы, и потому язык нам даден, а не пресмыкающим. Тебя послушаешь, – говорит, – веры лишишься. Через тебя, может сам дьявол глаголет, кто тебя знает. Не желаю, – говорит, – тебя больше питать, у меня деньги божьи. Уходи, еретицкая тварь, со двора, своим умом живи, у тебя его вагон и маленькая тележка».

Ушла Тишка, ничего не сказала.

Идет по деревне, кругом крики пьяные, праздник. Видит, свинья в луже лежит знакомая, Наташа.

– А меня хозяин погнал, – говорит Тишка.
Наташа один глаз открыла и спрашивает:
– За что?
– В писании, говорит, сказано про нас, что мы бессловесные.
– Там и про ослицу сказано про говорящую.
– Да ну? И что с ней было?
– Били.
– Вот и меня побить хотел. Не дело, говорит, чтобы тварь с божьим подобием разговаривала.
– Ага, – говорит свинья. – А поп твой с Богом, что, не разговаривает?
– И то правда, – изумилась собака. – Бог-то, выходит, добрей попа.
– Зачем же ты, дура, с людьми говорить взялась?
– Сама не знаю, – отвечает Тишка. – Так, со скуки. Ну, что теперь толковать. Прогнал он меня – надо своим умом жить.
Свинья как слово ум услышала – глаз закрыла.
– Ну и живи, – говорит, – а мне не мешай. А то тебя послушаешь – разволнуешься, с тела спадешь. Ступай, куда шла, и помни: умный – помалкивает.
Замолчала и уткнулась рылом в самую грязюку.

«А куда я шла? – думает Тишка. – Так, по улице».

Пошла дальше, видит – индюк, Иван Федорович. Клюет что-то у забора. Увидал Тишку – нахохлился, хобот распустил.
«Боится он меня», – Тишка думает, и еще горше ей стало.
– Иван Федорыч, ты охолони, я тебя не укушу.
Иван поостыл чуть-чуть.
– Что ходишь тут непутем? – спрашивает.
– Хозяин прогнал, буду своим умом жить.
А индюк на эти слова опять надулся.
– Знаю я ваш ум, – говорит. – Только сунься, лоб протараню.

Тишка только лапой махнула и дальше пошла. Чем с индюками разговаривать, пойду лучше к людям, думает.

Идет дальше, до кабака дошла. У входа мужики стоят-покачиваются, разговаривают меж собой на человеческом языке. Тишка подошла, хвостом вильнула.
– Чья такая собака? – один мужик спрашивает.
– Попова, чья еще, – другой отвечает.

Первый мужик нагнулся, камень с земли поднял, кинул и попал Тишке в лапу. Больно! А второй мужик кружкой на нее замахнулся, которая у бочки с водой висела, да кружка на цепи оказалась.

«Вот вас бы всех на цепь», – Тишка думала, убегая.

Бежит, хромает, скулит от боли. Дошла до реки. Там бабы белье полощут. Увидали Тишку, говорят:
– Ишь, попова собака кака гладка. Насосались наших кровей, ироды!
Не стала к ним Тишка подходить, пошла в лес.
Идет лесом, нюхает, нет ли зверя. Вроде чисто, волк давно прошел.
Долго шла, вышла на поляну. Там скит стоит небольшой, землянка с крестом. Подошла, тявкнула по-собачьи и давай хвостом крутить.

Вышел монах.
– Ты что, – говорит медленно так, – дурашка, заблудилась?
У Тишки слезы на глазах, хотела жаловаться, да прикусила язык: опять погонят. Только поскулила немножко.
Вынес ей монах миску воды, хлеба туда покрошил.
– Ешь, – говорит, – животина. Больше нет ничего. Живу один, в посту и молитве. Раз в неделю хлеб приносят. Еще ягоды в лесу собираю. Меня молчальником зовут. Это верно, с людьми я не говорю. А с тобой Бог не осудит.
Тишка лакает тюрю, хвостом вертит. Доела, подошла, уткнулась носом монаху в рясу. Он ее по голове потрепал.
– Глазенки-то умные, – говорит. – Все понимает.

«Понимаю, да сказать не могу, – думает Тишка. – А насчет ума буду наташин урок помнить: умный-то помалкивает».

– А что с лапой у тебя? – монах спрашивает. – Ну-ка, дай сюда.
Подняла Тишка больную лапу. Монах принес травки какой-то, приложил, обвязал тряпицей.
– Пройдет скоро, – говорит.
И правда, легче стало.

Стали жить. Монах полдня молитвы творит, полдня толстую книгу читает. Должно быть, писание, где про бессловесных и про ослицу сказано. Бывает, в лес сходит, ягод наберет. Тишка с ним. По субботам мужик приходит. Молча хлеб передаст монаху, поклонится – и назад. Тишка на монашьем хлебе отощала, шерсть свалялась. Но не уходит – монах добрый. Да и куда идти?

А клички ей так и не дал монах. Звал просто – «ты». И еще «дурашка». Редко только говорил с ней. Да Тишка и не отвечала по-человечьи, помнила свиной совет.
Так две недели прожили. Потом думает Тишка: «Как там поп мой? Не спился ли совсем? Надо бы проведать».
Ночью лизнула монаху руку и побежала в лес.

Бежит той же тропой, что сюда пришла, только чует – нехорошо в лесу, зверь рядом.
Сошла с тропы, залегла в яме под деревом. Страшно, выть хочется, а нельзя.
А звериный дух откуда-то сверху идет. Поглядела вверх. Звезды крупные, спелые, того и гляди попадают на Тишку. Пригляделась еще – и вдруг как взвоет. Прямо над ней на ветке летучая мышь висит, кровосос. Тишка забилась глубже в яму, а мышь ей тихо так, шипом:
– От живодера сбежала, что ли?

Тишка ответить хочет, а из горла только скулеж тихий. Поп говорил – в летучую мышь сам дьявол перекидывается.
– Худая какая, – говорит мышь. – Да ты меня не бойся. Нет тут больше мышей.
– А что так? – Тишка спрашивает чуть слышно. – А где твои все? Отбилась, что ли?
– Нет здесь моих. А ты чего дрожишь?
– Холодно. И боюсь я тебя.
– А чего боишься?
– Известно чего: накинешься, станешь кровь пить.
– Да с чего это мне накидываться?
– Известно, кровососы вы.
– А кто тебе сказал такое?
– Хозяин мой бывший, поп.
– Дурак он, твой хозяин, хоть и поп. Мы, мыши, насекомых едим. Комаров любим. Ты любишь комаров?
– Нет, – Тишка даже головой мотнула.
– И никто их не любит, кроме нас. Мы полезные людям, а они про нас сочиняют чушь всякую.
– А птицы разве комаров не едят?
– Птицы редко. Тут ловкость нужна. А я раньше за секунду мог двух комаров поймать.
– Ух ты! А почему «мог»? Теперь не можешь?
– Крыло у меня сломано.
– Вон оно что... А у меня лапа болит.
– Люди?
– Они.
Помолчали. Потом мышь спрашивает:
– Тебя как зовут?
– Тишка. А тебя?
– Десмод.
– Имя вроде не наше.
– Я не здешний.

Тут Десмод-мышь крутанулся вверх головой и мягко так, на одном крыле опустился прямо к Тишке под бок. Глянула на него Тишка – и обмерла. Какие там комары! Морда черная, на ней рыло свиное, как у Наташи, глаз нет почти, по бокам уши острые, а из пасти – клыки.

Вспомнила тут Тишка поповы молитвы:
– Да воскреснет Бог, – бормочет, – да расточатся врази его...
А сама дрожит мелкой дрожью.
Десмод усмехнулся невесело, острые зубы показал:
– Что, похож на дьявола?
Тишка слово сказать боится, молчит, только про себя Бога призывает.
– А я и вправду кровосос, угадала ты.

Тишка хочет бежать, а лапы к земле прикипели. Смотрит на дьявольскую рожу ухмыляющуюся и не может взгляда отвести. И тут Десмод вдруг говорит:
– Да ладно, не бойся ты, не буду я кровь твою пить худосочную.
– А что ж ты тогда есть будешь?
– А ничего. Мне все равно помирать без крыла. Ничего, кроме крови, не признаю. Людской крови.
– А комары? – Тишка спрашивает чуть слышно.
– Дрянь, вторяк. Да и не наловишь их без крыла.
– Так ты говоришь, ты не дьявол?
– Нет. Никакого дьявола нет. Ты в это не верь.
– А Бог есть?
– Не знаю, не видел.

Опять помолчали.

– Слышь, Десмод, – Тишка говорит, – когда у меня лапа болела, меня монах травами вылечил. Ну, почти вылечил.
– Ну и что?
– Может, он и тебя вылечит?
Десмод пасть открыл зубастую и этой пастью какой-то свиной звук прохрюкал – должно быть, засмеялся.
– Меня? – говорит, а сам все хрюкает. – Монах?
– Ну да, тебя, монах.
– Да ты посмотри на меня! Он же меня свиньям выбросит.
– У него нет свиней.
– Ну, живым в землю закопает и кол вобьет.
– Он добрый. С людьми не разговаривает, молится, всех тварей жалеет.
– С людьми не говорит?

Задумался Десмод. А потом вдруг усмехнулся почти весело, с этим своим подхрюкиванием.
– А, все равно пропадать, – говорит. – Поехали! Подставляй спину, видишь, я лететь не могу.
Тишка поежилась, поглядела на него, но делать нечего:
– Садись, – говорит. – Только чур, не кусаться.

Забрался Десмод ей на спину. Тишка от страха бежит со всех сил – поскорей бы добраться. Десмод подпрыгивает на спине, крылья топорщит, чтоб удержаться.
Запыхалась Тишка, перешла на шаг. Малость отдышалась, потом спрашивает:
– Слышь, Десмод, а ты сам из каких мест будешь?
– Я из Малдовы. Ты такой страны не знаешь, небось?
– Не, не знаю. Я дальше четвертого Тёсова не бывала. А к нам ты как попал?
– Люди привезли. В клетке.
– Да зачем?
– По ярмаркам показывали, за дьявола выдавали. Целый год. Заставляли кровь голубиную пить. А потом ушел я от них.
– Как ушел?
– Так, прогрыз клетку.
– А потом?
– Потом в лесу жил. С вашими мышами, которые на комариной диете.
– А как крыло сломал?
– Мстил я людям. Поклялся ничего, кроме людской крови, не пить. А особо попов ненавижу. Третьего дня напал ночью на попа жирного в деревне, вот за этим лесом...
– На отца Симеона?
– На него.
– Так это ж мой хозяин!
– Вот он мне крыло и сломал. Еле ушел живой.

Помолчали и в третий раз.

– Вот оно как все... – говорит Тишка. –  А хорошо у вас там в этой, как ее, ну, в земле твоей?
– Хорошо. Там зимы почти не  бывает. Мы там в пещерах живем. У нас в пещере – пять миллионов мышей. Ты знаешь, что такое миллион?
– Нет, – отвечает Тишка.
– Вон муравейник видишь? Так там миллион муравьев. А нас в пещере – пять раз по миллиону. Если всем разом вылетать – полдня нужно.
Тишка глаза зажмурила и аж остановилась от ужаса.
– И все кровососы? – спрашивает.
– Ну, не все. На всех бы крови не хватило. Нас мало. А остальные больше по комарам.
Тишка дальше побежала, опять ходу набирает.
– Долго еще? – Десмод спрашивает.
– Вон уже, за поворотом. Эх, почему собаки не летают!
– Так ведь они и не говорят.
– Это верно, – вздохнула Тишка.

Вышли они на поляну, где скит стоит. Монах на пороге сидит, задумавшись, четки перебирает.
Тишка с Десмодом подошли поближе, Десмод спрыгнул с тишкиной спины, одним крылом рыло свое прикрывает, а другое, сломанное, монаху показывает.

Посмотрел на него монах, уронил четки, закрестился часто-часто, молитву забормотал. Потом остановился, поглядел внимательно, и вдруг понял, в чем дело.
– Сломано крыло? – спрашивает.
Тишка скулит: да, да, помоги, мол. Ах, как заговорить хочется!
– К-как же мне быть? – говорит монах. – Нельзя мне с вами. Грех.
Тишка подбежала к нему, руку лизнула. Взяла за рукав, тянет к Десмоду, поскуливает.
Сжалился монах.
– Тоже божья тварь, – говорит, – хоть и в диавольском обличии.
Вылечил он Десмода, травами отходил.

Пока Десмод летать не мог, Тишка его тюрей кормила. Тот морщился, рыло свое воротил, но ел. На сладкое пару комаров получал. А потом стал Десмод потихоньку вылетать вечером, насекомых ловить. Крови вроде бы больше не жаждал, даже морда подобрела. Да и сил у него не было.

А в субботу с утра пришел, как всегда, мужик с хлебом. Монаха не было, за ягодами пошел. А Десмод как раз на пороге сидел, крылья распустив, грелся. Увидел мужика, и вдруг как хрюкнет злобно. Взвился в воздух и давай кружить вокруг него. Норовит со спины подобраться.


Тишка увидала это издали, кинулась к ним, лает на Десмода, отгоняет. Мужик руками машет, «изыди, сатана!» кричит. Потом перекрестился, сплюнул и к лесу побежал.
А из леса как раз монах выходит.

– Сатана! – кричит мужик монаху. – Ты приютил! Сатанинское гнездо здесь у тебя, а не скит святой!

Ничего монах не ответил. Пошел, опустив голову, в землянку и дверь затворил. Мужик еще раз сплюнул, погрозил всем кулаком и двинул в лес.
– Что ж ты наделал? – говорит Тишка Десмоду.
– Не сдержался, – отвечает Десмод. – Не могу я на людей спокойно смотреть. Да и все равно, раз увидел он меня – уже, считай, всем нам крышка.
– Что же теперь будет?
– А то и будет. Теперь вся деревня на нас пойдет, уж я-то людей знаю. Через час здесь будут. Уходить нам надо.
– Монах уходить не захочет, – говорит Тишка, – а я без него не пойду. Он мне жизнь спас.
– Ну, как знаешь, – говорит Десмод. – Может, пронесет вас. А меня-то они точно не пощадят. Полечу я.
– Куда?
– Пещеру свою искать.
– Ну, прощай, не поминай лихом. Только ты кровь-то не пей больше, ладно?

Десмод усмехнулся, ничего не ответил.
Взлетел, сделал круг прощальный над поляной и исчез.

Часа не прошло – вдруг топот в лесу, словно стадо лосей сбесилось. Вся деревня бежит с дрекольем. Впереди попяра, отец Симеон. На брюхе крест, в руках топор. Тишка, как его увидала, сразу в яму забилась за землянкой.

Выволокли мужики монаха из кельи. Поп допрашивать стал:
– Говори, бесов сын, будет святым прикидываться. Приютил дьявола?
Встал монах на колени, склонил голову, молчит.

– Ага, – поп говорит. – Все видали? Кается. Что делать с ним будем, православные?
Мужики стоят, потупившись. Потом один вышел вперед, говорит:
– Батюшка, оставь его жить. Сам видишь: обморочил его дьявол. А так святой жизни старец, все знают. Пусть его Бог судит. Его грех, его и молитвы.
– Ну, нет, – поп отвечает. – Не старец это. Дьявол-то куда девался, а? Не мог он из своего гнезда просто так уйтить. Раз кровососа нет, значит сатанаил в монаха перекинулся. А вот мы сейчас посмотрим, какого цвета его кровь.

Взял он топор покрепче правой рукой, другой сгреб монаха за грудки, и уже хотел было полоснуть его лезвием, но тут кинулась на него Тишка.

– Не тронь! – кричит по-человечьи.

Мужики в страхе расступились. Монах руками лицо закрыл. Один поп не растерялся:

– А, диавол! – орет, словно ждал этого. – Вот ты где окопался! Давно я про тебя знал! То кровососом, то псом черным! Ну, теперь не уйдешь! Ратуйте, православные!
Замахнулся он топором, Тишка отскочила, хотела бежать, да только куда – мужики кругом обступили. Тишка мечется промеж них, а они ее сапогами пинают со всей силы, и крестятся при этом, как заведенные. Тишка так и летает от одного к другому.
Обессилела Тишка, упала. Подошел поп, крестом набрюшным перекрестил ее.
Потом топор поднял и одним ударом отсек ей голову.
Мужики только ахнули, глядя на черную кровь.

Обернулся отец Симеон к монаху и говорит:
– Ладно, живи. Может, правы мужики: пусть Бог тебя судит. Главное дело, диавола больше нет. Теперь только закопать его надо.

Взял отец Симеон тишкино тело и пошел в лес, не оборачиваясь.

Закопал поп собаку в лесу, привалил камнем, перекрестился, пробормотал что-то. Писать ничего не стал.

А монах молился трое суток, пока не упал от усталости. Заснул. И приснилась ему Тишка.
– Кто ты? – монах спрашивает. – Ангел ты или черт?
– А я сон твой, – говорит Тишка. – Ты спи, спи.