Мы как трепетные птицы,
Мы как свечи на ветру.
Дивный сон еще нам снится,
Да развеется к утру.
Э. Шклярский


Я держал телефонную трубку двумя пальцами, на некотором удалении от уха, кривился и монотонно повторял: «Да, да, конечно, любовь моя, разумеется, солнышко». Со стороны могло показаться, что я брезговал трубки и женского голоса, доносящегося из неё, но это было не так. Я просто боялся испачкать аппарат в краске, которая – основания подозревать подобную неприятность были – забрызгала мне всю правую половину лица. А впрочем, какого чёрта, перед кем юлить? – всё верно, голос жены был мне сейчас крайне неприятен. Я дождаться не мог, когда она замолчит. Когда заткнётся.
Похоже, Светка это наконец-то поняла.

– Павлик, кажется, ты чем-то расстроен? Неужели я всё-таки тебя разбудила?

Ах, ах, ангелочек даёт понять, что чувствует себя виноватой – но виноват в её виновности (тавтология или каламбур?) чёрствый муж, который недостаточно мучительно переживает недельную разлуку.

Ладно, подумал я, поиграем.
– Не в том дело, Светка... – Попытка вложить в голос максимум теплоты, кажется, удалась. – Понимаешь, я ведь крашу проклятую лоджию четвёртый час. Все эти рамы, полочки... От запаха башка уже не просто кругом, а буквально в пляс идёт. К тому же, когда услышал твой звонок и помчался к телефону, уронил банку. Сейчас у меня полморды в боевой раскраске племени мумбу-юмбу. Не говоря о штанах и брюхе. Понимаешь?

О да, она понимала! Тут же заторопилась, прости-прости, беги-беги, мойся-оттирайся, переодевайся, хватит ремонта на сегодня. Непременно прогуляйся, спи в детской, там должно пахнуть меньше; привет от мамы. Да-да, чуть не забыла главное: Ирушка целует вождя мумбы-юмбы прямо в раскрашенный нос! Через неделю увидимся. Скучаю страшно, ты мне снишься каждую ночь и мы... ой, что я мелю...

И, тем не менее, шепотом:
– Павлик, даже во сне ты, как всегда, на высоте... Фу, какая я кошка, правда?.. Не ешь всухомятку, пока!!!
– Пока, – сказал я и двинулся выполнять наказы супруги.
Голова и впрямь кружилась.


***
Яд нитрокраски пропитал мой организм, должно быть, до самой селезёнки; он не только крутил мозги, но вдобавок забивал абсолютно все запахи и вкусы. Поэтому тридцать штук слепленных заботливой Светкой пельменей (каждый – как маленькое аккуратное лоно; поедая их, я всегда чувствовал себя немного каннибалом) и отваренных на скорую руку, были проглочены мною безо всякого удовольствия. Следом в желудок ухнула кружка сладкого горячего кофе (ощущения – будто от порции стеклоочистителя) и полусотня водки (чистый ацетон). Потом ещё полусотня.

Мыть посуду не было никаких сил.

– Проветриться! Проветриться! – приказал я себе и, как был, в трениках и футболке, обув кеды на босу ногу, вывалился из квартиры. Не меньше минуты стоял перед дверью, тупо на неё глядя, пока наконец не сообразил, для чего в руке ключ.

В лифте меня немного отпустило. Во всяком случае, я сумел заметить и даже прочесть новую надпись над пультом – и это показалось мне добрым знаком.

Надпись была выполнена дрожащей рукой и сообщала, что «мы FOREBER!» Ошибочная буква «B» была небрежно замазана. Поверх неё другим почерком и другим маркером исправлено: «V». Однако мне такое исправление показалось настоящим кощунством. В конце концов, только самому писавшему решать, то ли он хочет быть всегда, то ли предназначаться for EBER. Кстати, что – или кто – это может быть?

– Мы для Ибер, – бормотал я, бредя наугад (получалось – в сторону парка; ну и славно: где, кроме как в сосновом парке очищать лёгкие). – Нет, не звучит. Для Ебер? Совсем плохо, почти ругань. А может, Эбер? Мы – для Эбер. Именно так.

И тут меня осенило. Я вспомнил, кто такая Эбер. Вернее, Эберт.

– Ох, ё! – сказал я. – Какой, мать его, пассаж. Случайность – остроумная особа.
В студенческие годы обитал я, как всякий провинциал, в общежитии. И одно время к нам в комнату начала захаживать хорошая девушка, знакомая моих друзей. Майка Эберт. Девушка была о-го-го, умница-красавица и вдобавок из тех, которые называются свой парень. То есть в её обществе легко было говорить о чём угодно и вести себя запросто. Она очень гордилась классическими 90-60-90, остроумием и девственностью. Была наполовину еврейка и обожала рассказывать анекдоты о своих соплеменниках. И так далее. Короче говоря, я считал её другом и ничуть (ну, то есть почти) не вожделел, считая, что декларируемую невинность следует уважать. Длилась наша дружба около полугода – как вдруг я сообразил, что она ходит уже не столько к нам, как ко мне лично. Не то чтобы она начала строить мне глазки или, например, старалась подержать мою руку в своей дольше, чем требуется для приветствия – вовсе нет. Но, оставаясь наедине, мы вдруг умолкали и не могли подобрать тем для дальнейшего разговора. А если и находили, то были эти разговоры искусственно-шутливыми, а голоса и смех звучали до омерзения фальшиво.

Понятно, что такое балансирование на грани между приятельством и страстью долго продолжаться не могло. Нужно было делать выбор. Однако я был тогда охвачен большой и настоящей любовью к моей теперешней супруге; вдобавок Майка чуточку пугала меня своим взрывным характером. В общем, категорически не мой типаж. Воспользоваться её чувствами для получения сладенького на халяву? Может, я дурак, но не подонок. Неудивительно, что при малейшей возможности я стал увиливать от встреч, а при невозможности увильнуть демонстрировал именно дружбу. И острить и подтрунивать над Майкой вдвое больше обычного. Открытых объяснений не было. Почему? Да бог знает, наверное, я струсил – да и не был окончательно уверен, что не заблуждаюсь на её счёт. Так же, впрочем, как и на свой.

Потом она вдруг закрутила любовь с ещё одним моим знакомцем, не больно-то близким. Это было чересчур нарочито, как мне кажется. И другим из нашей тогдашней компании так же казалось. Мне вроде как полегчало, да не слишком. Этот парень был известным повесой и я понимал, чем их романчик закончится. Теперь они приходили к нам в гости уже вдвоём, совсем ненадолго. Казанова солировал, Майка держалась скромницей.
Последний раз мы с ней увиделись на гулянке по поводу защиты диплома. Тогда я спьяну и ляпнул идиотскую шутку о её внешности. Шутка была не только идиотской, но и чертовски вульгарной. Майка переменилась в лице, чего раньше не бывало никогда, и я бросился извиняться. А через полчаса вторично прошёлся, уже не помню, по чему именно, – в её адрес. Она сделала мне замечание, смотри Паша, опять ведь будешь оправдываться. А я встал в позу. Ревность таки, это уж точно. Расшаркался предельно шутовски, наговорил дивных, тонко-тонко издевательских острот сверх меры. Я был уже здорово навеселе, рядом крутились какие-то вертихвостки, восхищавшиеся моими бицепсами, загаром и делающие недвусмысленные знаки.
Индюшиное вступило мне в голову.

Когда Майка с бой-френдом исчезли, я не заметил – уже изрядно стемнело и мы всей компанией пошли купаться голышом на близкое озеро. Вертихвостки, помнится, начали раздеваться ещё не доходя до пляжа. Я, впрочем, тоже. Я тогда находил свою фигуру идеальной и при всяком удобном случае живо сбрасывал футболку. Во что вылилось это ночное купание, лучше не вспоминать.

Хотя вспомнить приятно.

Потом мы с Майкой виделись несколько раз, но дальше, чем короткое «привет, как поживаешь?» разговоры не шли. Альфонс наш ею попользовался и бросил, ладно хоть ляльку не сделал. Еще год спустя я увидел её на центральном телеканале. Она успела стать крупным деятелем студенческого КВН, сильно подурнела, потолстела, покрасила волосы уродливыми «перьями» – и от великолепной Майки Эберт в этой тёте ничего не осталось. Разве что остроумие.


***
Пока я предавался душещипательным воспоминаниям, совсем стемнело. С уличным освещением в нашем Растудыегонелепове и так-то более чем неважно, а уж в окрестностях парка – тем более. Как я до сих пор ни разу не споткнулся, ума не приложу. Наверное, отравленных токсинами краски господь бережёт наравне с пьяными. Думаю, это было бы справедливо.

Почему-то захотелось курить. Дико, невыносимо, почти физиологически. Вообще-то курильщик из меня аховый, от одной сигареты дурею почище, чем от часа малярных работ, а вот – приспичило. Без особой надежды на успех я огляделся. Слева через дорогу, возле двухэтажного строения, в недавнем прошлом одного из корпусов профилактория, а ныне – жилого дома для двух-трёх состоятельных семей, мерцала красная точка. Совсем невысоко, наверное, курящий сидел. Сидел он почему-то поодаль от освещённого участка перед подъездом. Может, пацан выбежал «зобнуть» перед сном тайком от родителей?
Придав лицу задумчиво-поэтическое выражение, чтоб не приняли за шпану, и бормоча «ночь темна, как камера-обскура», я двинулся на огонёк. Уже через несколько шагов выяснилось, что отравление сыграло с моим воображением очередную шутку: светился не сигаретный кончик, а лампочка автосигнализации. Однако останавливаться на полпути было сегодня не в моих правилах. У меня родилась абсолютно гениальная мысль: попинать машину ногой, а когда на вой сирены выскочит хозяин, попросить закурить у него.

Вблизи оказалось, что автомобильчик – симпатичный пузатенький «Ситроен» из модельного ряда «любимая игрушка для дамы». Один мой институтский дружок (не иначе как продажей души нечистому обратившийся из очкастого «ботаника» во владельца благополучной строительной фирмы) презентовал такие машинки своим бабам буквально направо и налево. Только за последний год три штуки: маме, бывшей жене и теперешней любовнице.

Я вспомнил, как перед свадьбой обещал Светке подарить «Оку» – не позже, чем на тридцатилетие! – и нехорошо выругался.

– Надеюсь, это не в мой адрес? – прозвучало за спиной.

Я обернулся. Из подъезда выходила дамочка. Интересная, между прочим, дамочка – если не сказать роскошная. Впрочем, в первый момент я не обратил почти никакого внимания на её лицо, формы и умение держаться, меня очаровало другое: зажженная сигарета в её пальцах. Захотелось облизнуться.

– Как вы могли подумать! Разумеется, не в ваш, мадам, – промурлыкал я голосом записного бонвивана и даже шаркнул ножкой. – Тем не менее, приношу глубочайшие, самые искренние извинения. Мне право неловко...
– Брось, – перебила она со смешком. – Брось дурачиться, Пашка.

«Пашка»? Я шагнул к ней ближе. Или у меня совсем плохо с головой или... или это была Майя Эберт. Свеженькая, упругая. Ухоженная. Ни на столько вот не толстая, напротив – ещё более соблазнительно-фигуристая, чем в студенческие годы.
– Майка, – строго сказал я. – Майка, негодяйка этакая! Если это ты, то дай мне, блин, закурить. И немедленно!

Она захохотала.


ЗЫ. Ещё будет….(если надо)