Бей жидов
— спасай Россию.
Всех евреев не убьешь,
И Россию не спасешь.

Не могу сказать, что первые две строки этого четверостишия было то, на чем я воспитывалась, но и сказать, что они мне были не знакомы, было бы несправедливо. Зато вторые две строки я, безусловно, слышу впервые. И они меня покорили своим жизнеутверждающим задором…
— К вам сумасшедший. Самый слабоадекватный в нашем отделении, кстати.
— Спасибо, пускай заходит. Ваше отделение вообще рай для будущего психиатра.
Без бесед с психбольными к экзамену по психиатрии не допустят. Так что сидим, беседуем. Хорошо, что мой сумасшедший, кажется, литературно озабочен. Четверостишие о спасении России я услышала от него.
— Ну что, девушка:

Пиздец подкрался незаметно,
Но виден был издалека.

— Или сдадим экзамен на отлично? — говорит мой пациент, с достоинством развалившись в кресле. Из своих шестидесяти семи лет пятьдесят он провел в этой психбольнице, так что беседы со студентками для него не в новинку, — …мадемуазель, я не успеваю за скачками Ваших мыслей. Многоженство... как много в этом слове… Впрочем, я люблю студенток-девственниц без сексуального прошлого.
Это я то без сексуального прошлого? — думаю я, — А была ли у него когда-нибудь женщина? С 17-ти лет он в буйном мужском отделении…
— Экзамен действительно хотелось бы сдать, — не стала лицемерить я.
— Не переживай, терпение и вера в Аллаха решат все проблемы. Но для этого нужно много знать, — назидательно произносит он, закуривая принесенную мной сигарету. Вот, к примеру, песня «Широка страна моя родная». Слыхала про такую?
— Слышала.
— «Слышала!». Оставь свой мессианский гонор, студентка, ты не знакома с творчеством кого бы та ни было! Ты даже неспособна до конца сформулировать синтаксическую конструкцию. А эта песня была написана Василием Лебедевым-Кумачом и Исааком Дунаевским для фильма «Цирк» в 1936 году и была призвана прославлять конституцию, принятую 05.12.1936 года и которую принято называть «Сталинской». Впрочем, во времена Н. С. Хрущева из песни был выброшен следующий куплет:

За столом никто у нас не лишний,
По заслугам каждый награжден.
Золотыми буквами мы пишем
Всенародный Сталинский закон.

Этих слов величие и слава
Никакие годы не сотрут,
Человек всегда имеет право
На учебу, отдых и на труд.

До этого куплета был «Над страной весенний ветер веет», потом припев. А после этого куплета, соответственно, шел припев, а потом «Но сурово брови мы насупим». И связь этой песни со Сталинской конституцией перестала быть очевидной.
— Честно сказать, я не знаю даже тех слов из этой песни, которые во времена Хрущева не были выброшены. Тем не менее, экзамен по психиатрии я сдам, — прерываю я его разглагольствования. И, без всякой связи с предыдущим утверждением, из меня вдруг вырывается стих, который я помню с раннего детства.

Во глубине сибирских руд
Сидят три старика и срут.
Храните гордое терпение.
Не пропадет ваш скорбный труд
— Гавно пойдет на удобрение.

— Ну что же, мило, — говорит мой больной, — а конфет мне принесла? А то иногда так хочется вздрочнуть что-то сладкое на скуку повседневности.
Я достаю из сумки пакет с конфетами.
— Ну что, фамилия автора этого стихотворения Корнилов, — продолжает он.

Он выходит словно из тумана
Дуло вороненое горит,
С поводка спускает добермана,
«Здравствуйте, ребята», — говорит.

— Ну, как тебе? — в его голосе я чувствую некоторую робость и неуверенность, а потому я сразу наглею:
— Хотелось бы чего-то политически окрашенного. Завтра я принесу блок Мальборо и пять банок сгущенного молока. А вы уж, Перцов, постарайтесь.
— Ух ты-ы! — вырывается из его груди. Родственников у него нет, и его никто не навещает лет тридцать. А может и сорок. — Я постараюсь. Я много знаю.

До чего дошла наука
— в космос полетела сука.
А лет эдак через пять
Мы запустим в космос блядь.

— Нормально? А вот еще про космос:

Ты Гагарин, ты могуч
Ты летаешь выше туч.
Полетишь как на орбиту
— захвати с собой Никиту,
Чтобы лысый педераст
Не мучил наш рабочий класс.

При упоминании о блоке сигарет высокомерие с него слетело мгновенно. Он стар, высок и его лицо дышит интеллектом.

Валентине Терешковой
За полет космический
Фидель Кастро подарил
Хуй автоматический.

— Аннушка, внучка, вот ты мне, старику, скажи: правда, принесешь? А можно еще этих, оранжевых таких, меня угощали однажды?
— Апельсин? Да, принесу. Только и вы уж постарайтесь, к завтрашнему моему приходу…
— Да ты… Я все ночь писать буду, я много помню, ночь не спать, слава больничным тапочкам, мне запросто. Если вечерние лекарства выплюнуть, конечно. И визжать пафосное я не буду, все из самой народной гущи. Ты знаешь, студентка, я ведь взращен на сказках про Емелю… Чебурашку в бронзе воплощу. Честное слово! А с апельсинами я обнаглел, конечно, я понимаю… А ты видела мальчиков-санитаров в нашем отделении? Все — истинные гомосексуалисты. И бьют психбольных безжалостно. И в душе ледяной водой яйца нам поливают, если чуть что не так. У них это оргазм Нострадамуса называется… А если не придешь, то помни — мы, башкиры, народ нервный…
Он встает в третью позицию, пышет из ноздрей дымом, а из ушей пламенем… но в его глазах плещется спокойная такая, тихая шизофрения. Его руки трясутся, и он не может остановиться.

PS. На завтра я, конечно, не пришла. Сигареты, сладости и апельсины передала через медсестер, а сама не пришла. Чтобы не тратить свои слезы на глупости. Мне когда-то и Муму жалко было, и Каштанку, а здесь…