Денис одернул кружевную тюль и выглянул в окно, заставленное горшками с пожухлой геранью. За окном была кромешная безлунная ночь. Во тьме смутно угадывались очертания главной улицы, соседних усадеб и деревьев. Деревня спала, даже собаки не брехали. Ни в одной из изб не горел свет. Ему, городскому жителю, было странно видеть такое – в городе ночью свет горит чуть ли не половине окон любой многоэтажки.

Дверь за спиной с легким скрипом открылась, и в горницу вошел дед Сергей.

– Не спится, внуче? – прогудел он. Подошел к Денису и тяжело опустился на кровать, так что жалобно взвизгнула панцирная сетка, – Мне тоже...

Затем протянул Денису большую глиняную кружку, перемазанную чем-то бурым. – На вот, молока испей. Хоть бабка говорит, ночью доить нельзя, дескать корове вредно, я решил тебя молоком угостить. Нечасто ты к нам заезжаешь.

Денис молча взял кружку и поднес ко рту. В свете ночника увидел, что молоко странно розового цвета. Почти красное. Он вопросительно посмотрел на деда.
– А, это ... – дед смотрел прямо на Дениса, но казалось, не видел его. Или видел кого-то другого на его месте. – Не обращай внимания, внуче. Пей, это сукровица. Бывает такое. Может, теленок днем титьку сосал и поранил. А может, я опять чего не так сделал... доить-то я толком не умею, всю жизнь бабка с коровами обращалась. У меня и руки для этого не приспособлены.

Дед положил на колени свои тяжелые руки. Там, где заканчивались глухо застегнутые манжеты старой офицерской рубашки, торчали две огромные лапы, покрытые жесткой волчьей шерстью. Дед грустно посмотрел на них и пошевелил длинными окровавленными когтями.

Денис вскрикнул, дернулся как от удара током и проснулся. Сердце гулко колотилось, по телу волнами пробегала дрожь. Испуганно огляделся – в полумраке горницы никого не была. Все также горел ночник, и все также на старой лакированной этажерке стояла фотография деда Сергея, перехваченная черном траурным уголком. Со стопкой водки, накрытой куском бородинского хлеба.

Он глянул на часы. Два ночи. Сна не было ни в одном глазу. Он подошел к пыльному шкафу и вытащил наугад книжку в мягкой обложке. «Подвиг комбайнерки», издание 1970 года. Начал читать, не понимая смысла. Дошел до середины, затем быстро перелистал в конец «Трактор остановился у околицы и белозубый тракторист махнул рукой на прощанье. Лиза возвращалась домой усталая, но удовлетворенная. Еще один шаг к победе в районных стахановских соревнования сделан! А завтра будет новый день, новые трудовые свершения!». Денис захлопнул книгу и поставил на место...

Ему не хотелось ехать сюда, в свой короткий отпуск, в эту далекую забытую богом деревню на севере Приморья. Где последний раз он был еще в невменяемом детстве. Но не ехать было нельзя. Нужно было похоронить деда, которому он, по правде сказать, и внуком-то не приходился. Так, троюродный внучатый племянник. Но никого ближе по мужской линии у этого умирающего рода уже не осталось.

Прошли похороны и поминки, без священника. Почти все дела были приведеным в порядок. Вся живность, требующая ухода, уже была распродана по соседям – куры, утки, кролики. Пока что осталась только одна корова. После смерти деда Сергея хлопоты по ликвидации имущества взяла на себя тетя Дея, ближайшая соседка и дальняя родственница. Именно она уговорила Дениса после похорон остаться на несколько дней в доме. Дескать, поживи немного, пока не приехали покупатели на усадьбу.

– Зачем? – не понял Денис.
– Та сядче ночу ву хати, шет шушуга перехожа яка не зричела.
– Шушуга? – переспросил Денис.
– Ты шо ж, язик полынный забул, внуче? – удивилась тетя Дея, – Шушуга, по русскому же те голятьба, шушера с соседнего леспромхозу. Так и шныряют, так и шныряют тут кажный вечер, щщут чево спереть и пропить. Давеча вот у меня ведро и таз ямалированный почти новый поперли, гады. А уж у пустою хату залезти - ооой!

...

Измученный Денис поднялся с растерзанной постели, прошелся по всему дому, меланхолично зажигая в каждой комнате свет – немыслимое по деревенским меркам расточительство. Остановился у спальни деда и бабы. Из-за двери слышалось глухое мерное постукивание. «Неужели бабка не спит?» Денис открыл дверь. Баба Шура, прихрамывая, медленно бродила по комнате – то беспорядочно перебирая вещи на пыльном трюмо, то осторожно поглаживая сухой сморщенной рукой семейный фотографии на стене.
– Бабушка, вы чего не спите? Поздно уже.
Баба безучастно обернулась к Денису, и молча пошла ему на встречу. Почему-то она была очень маленького роста. Слишком маленького. Денис посмотрел на пол, ей под ноги. У бабы не было ступней. Ниже юбки было видно, что ноги заканчивались двумя острыми обломками костей. Они глухо постукивали и оставляли глубокие царапины на крашенном полу. Шепотом выругавшись, Денис выскочил из спальни и ринулся к себе, натыкаясь на углы и поскальзываясь на длинными полосатых половиках. Пулей влетев в свою комнату, он споткнулся о порог, рухнул на пол и проснулся. Оказывается, он уснул в кресле, читая «Подвиг комбайнерки».

...

Говорили, что дед Сергей был очень спокойным человеком. Огромный и крепкий, как дуб. Он никогда не ругался по матери, не верил в бога (как и все в их роду), в меру пил и всегда говорил вдумчиво, веско и неспешно. Даже когда избивал до полусмерти кого-то из своих односельчан, попутно неторополиво разъяснял тому, за что и почему он бьет. У него было крепкое основательное подсобное хозяйство. Вместо чавкающей грязи и золы под ногами, как у всех, все дорожки в его усадьбе покрывали проолифенные деревянные трапы, пересыпанные опилками. Еще со времен службы на флоте, дед был очень педантичен, любил порядок и чистоту. Окрестные ребятишки боялись его усадьбы как огня, и никогда не лазили воровать вишню или клубнику – весь периметр свои владений дед обложил хитро замаскированными медвежьими капканами. Больше всего на свете он любил медленно патрулировать свою территорию, сжимая в руке огромную дубину, утыканную гвоздями.

Каждую неделю он аккуратно и крепко избивал свою жену, маленькую бессловесную бабу Шуру. Однажды, когда он уехал в город за покупками, баба пошла в огород и попала в медвежий капкан. Бритвенно отточенное и густо смазанное солидолом, стальное лезвие перекусило хрупкую кость, как хворостинку. Кричать она не могла. Она ползла, теряла сознание, приходила в себя и опять ползла. Соседки увидели ее, только когда она выползла из калитки на дорогу. Она потеряла много крови, но выжила. Ногу спасти не удалось. Но даже после этого случая дед Сергей не убрал капканы.

У них было двое дочерей. Как только появилась возможность, они без оглядки сбежали из родного дома – сначала учиться в интернате соседнего леспромхоза, потом получать образование в крайцентре. Там же обзавелись семьями. Дед Сергей, по крайней мере внешне, никак не интересовался их жизнью.

У Дениса всегда было чувство, что эту семью преследует какое-то проклятье. Думая о них, он каждый раз вспоминал «Сто лет одиночества» Маркеса. Впрочем, их проклятье имело вполне конкретную форму – если сгнил корень, поросль не может быть здоровой. Семейная жизнь обоих дочерей не сложилась. Разводы, гибель одного из мужей, повторные, еще менее удачные браки. Старшие сын и дочь сгорели от наркоты, еще одного сына убили в драке. Когда стало известно, что младший сын, избалованный лоботряс, тоже сел на иглу, дед Сергей впервые вмешался в воспитание. Он приехал в город, молча, не слушая дочь и ее мужа, схватил в охапку внука и увез в деревню. В сарае он приковал его цепью к стене и держал так неделю. У пацана началась жуткая ломка, ночами он метался по сараю и выл так, что окрестные собаки испуганно забивались в конуры, а у сельчан леденела кровь в жилах. Никакие уговоры на деда Сергея не действовали. Лишь когда дочь с мужем приехали на газике с участковым, им удалось силой забрать сына. Он получил легкое нервное расстройство, переохлаждение и воспаление легких, но на некоторые время спрыгнул. Правда, ненадолго – через полгода все равно сгинул от передоза.

Денис облизал пересохшие губы. До утра оставалось еще несколько долгих часов.

А полгода назад не стало бабы Шуры. Несмотря на неудобный протез, она продолжала работать и сама ходила за водой. По официальной версии, она оступилась и упала в колодец. Но все соседки шептались «Сама кинулась ... Довел, окаянный ... ». После смерти жены, дед Сергей почти полгода жил один, нисколько не изменив своим привычкам – все также каждый патрулировал территорию с палкой в руках. Весть о том, что он умер, пришла во Владивосток четыре дня назад.

...

Где-то далеко завыла собака. Денис почти не удивился, услышав тяжелые шаги. Массивная фигура деда опять стояла на пороге его комнаты. Несмотря на длинные когти, сухо постукивающие как кастаньеты, его вид больше не внушал Денису ужаса. Дед был тих, сгорблен, словно невидимый груз придавил его могучие плечи. – Я баньку затопил, внуче... Помойся с дороги.

Денис и сам почуял запах дыма. Тихо проскользнув мимо деда в сени, он выскочил на улицу. От небольшой бани явно тянуло гарью. Выбив ногой дверь, он увидел начинающийся пожар – весело танцующие языки пламени на куче мусора и стружек в углу. Зачерпнув ведром пахнущую тиной дождевую воду из бочки, Денис залил, быстро расшвырял и тщательно затоптал деревяшки. Пошатываясь, вышел из бани и бездумно пошел в коровник. Как он и ожидал, зарезанная корова неподвижно лежала на боку. Ее оторванное вымя было располосовано и смято, как гиганский пустой молочный пакет. Молоко и кровь, впитавшись в землю, жирно блестели под выглянувшей из-за туч луной.

Денис долго смотрел на труп, потом развернулся и пошел в дом.

Уже несколько минут, он с закрытыми глазами неподвижно стоял посреди горницы. Воздух наполнялся обрывками звуков – из соседних комнат слышались женские всхлипы, звук глухих ударов, шепот и плач. Откуда-то издалека доносился звон цепей, поскуливание и повизгивание. Даже с закрытыми глазами Денис чувствовал, как вокруг него, почти задевая его лицо, клубятся и шепчутся зыбкие тени. Страха не было совсем.

Вдруг что-то сдвинулось у него в сердце. Впервые в жизни его душу охватила бесконечная, невыразимая печаль. Он вдруг понял, что имела в виду баба Дея. Он понял, зачем он здесь. Именно он, и никто другой.

И еще, он вспомнил язык, на котором не говорил с далекого детства.

– Зрече крови родне, приде ваме стоя, проше буде ...  – неуверенно начал он, – проше буде, мизгирь черен унэси, прощече же сим, зи семи ветров зи семи гор, та прощече крови родни ... – осторожно подбирая непривычные слова, он начал шептать древнюю поминальную. Он никогда не слышал ее раньше, просто не мог слышать. Он вдруг спокойно понял, что знал эту языческую молитву всегда, еще до рождения. Он шептал долго; жалея, прощая, утешая и убаюкивая. Постепенно шелестящий поток его слов, словно высыхающий ручей, начал иссякать. Слова становились все тише. Все реже. Наконец, он замолчал совсем.

– Я прощаю тебя, дед. – после долгого молчания, тихо добавил он по-русски и открыл глаза.

Во всем доме стояла абсолютная тишина.

...

Поезд уносил его прочь, на юг, во Владивосток. Где ждал его дом, любимая семья и привычная работа. Но под глазами у него залегли глубокие тени. Он знал, что никогда уже не будет прежним.

Иногда его охватывала дрожь, и тогда он торопливо подносил к глазам и недоверчиво рассматривал свои руки.