Во дворе загавкала Жучка. Жучка – армейская собака. Она живёт на коровьей ферме, по-военному – на хоздворе. Она здесь живёт, а я дослуживаю свой последний месяц.

Хотите узнать, как попасть на армейское ранчо в двадцать пять лет – спросите меня. Нет, вы спросите, а я вам отвечу. Для этого необходимо сначала отучиться в университете, а  потом полтора года косить. Косить на лунохода, т.к. психиатр – единственный врач из призывной комиссии, который повёлся на разводку, остальные посчитали моё здоровье железным. Когда в третьем по счёту дурдоме ты понимаешь, что статья «семь-бэ» в военнике – это клеймо на всю жизнь, ты вдруг выздоравливаешь. После этого маленького чуда получаешь под расписку клочок бумаги с синей печатью, в котором написано, куда и когда тебе явиться «с вещами».

Повальная пьянка в военкомате, «Прощание славянки» на вокзале, последнее «Мама, не горюй!..» в разбитое окно вагона и опять пьянка. Пьянка в областном военкомате-распределителе, «купцы» перед строем шатающихся оборванцев в двадцатиградусный мороз, вокзал,  вагон, чьи-то дорогие часы, обменянные на полустанке на водку, снова повальная пьянка. Армейский КамАз, доставивший в учебку, выдача военной формы, изъятие гражданской одежды и оставшейся водки, кубрик, шконка. Всё, пиздец.

Тебе двадцать пять,  и ты в армии. Слава, блять, Богу, что в Беларуси тем, у кого высшее образование, служить всего год. Но год – это целых двенадцать месяцев или триста шестьдесят пять дней, кому как нравится.

В части – почти полторы тысячи рыл на одно лицо, призыв в учебке, хуле… Через месяц после присяги народу резко убавляется – солдатиков разбирают по боевым частям. Меня с моими отжыгами в дурдомах, задокументированными в личном деле, «купцы» не берут. Ротный командир, просматривая мои документы, удивляется, как меня вообще в армию взяли.

Так я застрял в учебке. Со временем в роте осталось двадцать человек постоянного состава. Все местные, один я хуй знает откуда. Мне двадцать пять, им по восемнадцать. Я уж кое-чего в жизни повидал, а их сразу из детского садика – да под ружжо.

После того, как численность солдат в роте уменьшается вчетверо, я попадаю под раздачу. Какая дедовщина, сынки? Да у меня уже яйца седеют! Щас ты у меня блять, сам будешь портянки детским мылом стирать! Разбитые в кровь костяшки кулаков, квадратная от шишек голова, шикарные синие «очки» на оба глаза, две недели в санчасти. Закономерное отчаяние ротного: «Что мне с тобой делать?!», бессрочная ссылка на хоздвор.

Да не так уж всё и плохо оказалось в конечном итоге. При ферме оказался гражданский старичок, обучавший меня премудростям разведения и забоя крупного рогатого скота, так что всегда есть с кем заколымить самогона на чьей-нибудь даче и есть с кем его выпить. Живу в маленькой хибарке, которую сам выскоблил и подремонтировал, до части добрых несколько километров, в сарае, в ящике из-под снарядов – запас жратвы. Проверками доставали только первое время. Потом убедились – дела идут, солдат всегда на месте (даже когда изрядно пьян), проблем не создаёт – ну и отъебались вовсе. Дежурные офицеры, которые должны меня проверять четыре раза в сутки, завели привычку вызывать меня с книгой проверки к себе на пост. Хорошо хоть, не каждые шесть часов, а всего один раз. И правильно, сидите себе, блять, в своей протопленной конуре, нехуй ко мне шляться. А вот местным шалашовкам мы всегда рады. Для них и водка найдётся, и закусь, и крепкий солдатский хуй.

Одну из них, Оксанку, я ждал именно сегодня. Жучка гавкает – значит, деревенская прошмандовка уже тут. Спасибо тебе, собака, за добрую весть. Говорят, в старину гонцов, приносивших хуёвые вести, убивали. Интересно, чего делали с теми, кто приносил хорошие?

Что-то рано она припёрлась  - видно, хочет ёбнуть первача, быть отъёбаной и до ночи домой попасть, ну да мне похер. В моих солдатских кальсонах, в предвкушении деревенской пиздятинки радостно заворочалась шняга. А собака во дворе по-прежнему разрывается. Странно, с чего бы это? Оксанку на хоздворе солдаты ебут уже несколько лет – преемственность, так сказать, поколений и собака должна держать её за свою, но Жучка буквально заходится злобным лаем …

Полураздетый (у меня всегда натоплено, дрова-то халявные) выскакиваю на улицу. Ебанаврот, вот это косяк. Жучка, в старину тебе бы отхуярили твою собачью бошку нахуй совсем. На пороге стоит какой-то офицер, или по-армейски – «шакал». Бля-я-я-я-я, проверяющий припёрся…

- Здравия желаю, товарищ капитан! За время моего дежурства происшествий не случилось, доложил рядовой … - начинаю я тараторить, но он меня перебивает:
- Не еби мне мозги, солдат, пусти погреться. Замёрз, блядь, пока до твоего коровника допиздовал…

Зайдя внутрь, капитан тихо хуеет. У меня тепло, можно сказать, жарко. Чего-то бормочет в углу маленький чёрно-белый телевизор, пощёлкивают в печке-буржуйке дровишки. В комнатёнке идеальные чистота и порядок, а с потолка свисает лампочка в спизженном где-то зелёном абажуре, создавая совсем уж уютную, почти домашнюю обстановку.
На столе – сковорода с жареной картошкой и свежениной, пара луковиц, шматок сала (бартер на молоко и творог с солдатской же свинофермой), банка армейской тушёнки, полбатона чёрного хлеба из столовой и запотевшая, со слезой, бутылка местного самогона.

Сглотнув слюну, капитан задаёт почти риторический вопрос:
- Ты што блядь себе думаешь, солдат?
Накрылось моё сегодняшнее свидание медным тазом. Доставая второй стакан, говорю:
- А что я думаю? Думаю, что ноль-семь на одного – много. На двоих – мало. Но у меня в сугробе ещё початая имеется…
Капитан – усатый мужик в годах. Рожа мне его не знакома, видно, в первый раз его сюда в наряд поставили. Судя по возрасту, ему полагается быть не менее, чем подполканом, а он всё в капитанах морочится. Или говнюк редкостный (и значит, будут у меня неприятности), или наоборот, хороший человек, которых у нас в армии не любят и карьеру делать не дают. После недолгого раздумья он снимает шапку, расстёгивает верхние пуговицы на бушлате и садясь к столу, говорит:
- Хуй с тобой, солдат. Сходи, спусти с цепи свою собаку, да прикрой дверь на крючок.

Выскакиваю в зимний вечер. Машинально иду к конуре и вижу Оксанку, которая гладит собаку. Здороваюсь, в двух словах объясняю ситуяйцию. Прошу, чтоб подождала, пока я спроважу проверяющего. Чтобы не замёрзла, отмыкаю сеновал и запускаю девку внутрь. Она тянется ко мне, но я говорю, что капитан ждёт, и быстренько съёбываю. Неизвестно, сколько немытых солдатских хуёв побывало в этих губах, а она ещё целоваться лезет…

Капитан тем временем снял бушлат, порезал хлеб, разлил по первой и вообще, устроился, как у себя на кухне. Выпили. Познакомились. Оказалось, что звать его Чапля Илья Константинович, и здесь в наряде он на самом деле впервые. Налили по второй. Выпили и закусили. Вмазали по-третьей. Не чокаясь. «За тех, кого с нами нет» - сказал он.
После четвёртой закурили. На мой вопрос о происхождении третьего тоста что-то буркнул насчёт Афгана. Боевой офицер? Бля, другое дело. С таким не впадлу ещё как-нибудь выпить. А то основная масса шакалов в нашей учебке – случайные в армии люди, которые не смогли больше нигде пристроиться в этой жизни. С ними не то что пить – здороваться противно. У них до обеда одна цель – что спиздить; после обеда – как пропить; вечером – чью жену отъебать. А потом дуэли устраивают на «макаронниках». Гусары, блять…

…Когда заканчивали вторую бутылку и нас обоих нехило торкнуло (пиздатый самогон, ничего не скажешь), я спрашиваю, почему он, боевой офицер, до сих пор ходит в капитанах, да ещё в никому не нужной учебке в каких-то Хуйковичах.
- Не везло, сынок. Такая судьба – вечно какое-нибудь говно случается, а из меня крайнего делают. Я уж был майором, служил на Севере и ждал вторую звезду на погоны, когда нам в полк прислали нового особиста. Прежнему дали полкана и со всеми почестями отправили в отставку, на Большую землю. Хороший был человек, не шкура. Своих никогда не сдавал, если какие косяки случались, всё старался улаживать по-хорошему, без моментальных доносов «наверх», трибуналов и прочей хуйни. А что до нового – командир полка сразу сказал, что с ним будут проблемы, да и съебал себе в отпуск.

Пока он был в отпуске, особист времени зря не терял. Всё шастал по части, чего-то вынюхивал, ебал всем мозги по поводу хуёвой политподготовки солдат, требовал новых стенгазет, плакатов и прочей агитационной хуйни, а потом взялся потрошить полковые архивы. Всё надеялся откопать какое-нибудь дело, которое бы ему позволило выслужиться перед командованием округа и съебать из нашего медвежьего угла поближе к цивилизации. И ведь нашёл-таки, гнида.

За несколько лет до прибытия нового особиста один из «молодых» сделал себе в карауле самострел. Натурально, заступил в наряд, дождался, пока разводящий упиздует подальше, и застрелился. Нахлобучил на штык предсмертную записку на двух листах, упёр автомат с примкнутым штыком себе под горло  и спустил курок. Тогда на вооружении был патрон 7.62, так что после короткой очереди от его тупой башки мало чего осталось. Каракули его было не прочитать из-за крови и мозгов, которыми всё буквально было залито, да и не морочился этим никто. Парня – в цинкарь и домой «грузом двести», мол, героически погиб при обороне священных рубежей Родины, окровавленные листки бумаги – в дело, само дело – в архив. Мне, как ротному командиру – строгач в дело и хуй по всей морде, вместо звёздочки и новой должности. Шухеру было дохуя, но прежний особист всё уладил. Один застрелившийся долбаёб – это ничто по сравнению с количеством срочников, гибнувших в те времена на масштабных учениях. Кого танком задавит, у кого граната в руках рванёт, кого молодые солдаты в спину завалят, пользуясь случаем… Был случай – салага на ночных учениях танком наблюдательный пункт разворотил, так там и среди офицеров погибшие были. Короче, дело тогда это замяли, но через несколько лет его поднял новый краснопогонник.
Бурые листочки, снятые со штыка самоубийцы, он отправил на экспертизу. Захотелось ему, блядь, докопаться до причин, толкнувших защитника Отчизны на такой крайний шаг. Может, командир притеснял? Или дедовщина буйствует во вверенной части? Или не дай Бог, кормят плохо?

Короче выяснилось, что это – не предсмертная записка вовсе, а письмо какой-то дуры, которую солдатик ёб на гражданке и которая клялась его дождаться. Эта пизда написала много всякой хуйни типа того, что жизнь без него не имеет смысла, что два года её сердце, блять, не выдержит и что воссоединиться им суждено только на небесах. Что типа была она у какой-то колдуньи, которая сказала, что если они ради своей ёбанной любови наложат на себя руки в один день, в одно и то же время, то их души сразу же станут одним целым и будет им счастье невъебенное и царствие небесное. Дальше эта сука конкретно назначила день и время, когда она собирается удавиться. Ещё попрощалась, падаль, на тот случай, если возлюбленному не хватит смелости отправиться в месте с ней на тот свет…
Парнишка или долбоёб был первостатейный, или на самом деле эту блядину любил больше жизни. В деле было особо отмечено то обстоятельство, что в тот вечер он сам попросился в караул, ну, а чем это кончилось, я тебе уже говорил.

Чекист после экспертизы как на крыльях летал. Выбил себе в командовании округа командировку в деревню, откуда этот паренёк призвался, и отчалил. Комполка из отпуска вернулся, а особиста всё нет. Но когда эта гнида всё же появилась, пизды огребли все.
Оказалось, та сука и не думала накладывать на себя руки. Наш ёбаный Шерлок Холмс нашёл её в добром здравии, замужем и при двух детях. Родители застрелившегося пацана нихуя ничего об этом письме не знали. Несколько лет назад закопали цинковый гроб, помянули, поплакали, да и успокоились. Погиб и погиб. Даже самые близкие родственники нихуя не знали, что это было самоубийство. Чекист обратился в местную комендатуру, изложил факты и потребовал возбуждения уголовного дела. Дело возбудили. Доведение до самоубийства, что ли. Нашему прощелыге этого показалось мало, так он туда же приплёл снижение боеспособности Советской армии и едва ли не диверсию с изменой. Расследование не стали затягивать, т.к. ежу было понятно, что мать двух детей за такие проделки получит пару лет условно максимум, сажать её никто не станет. Дуру эту арестовали, но скорее, для её же безопасности. У покойного парня оказалась большая семья, взалкавшая мести. В помещении суда скамью подсудимых обнесли укреплённой решёткой, обыкновенная бы не выдержала напора желающих удушить подсудимую голыми руками. Приговор, как и ожидалось, вынесли – несколько лет условно, но бабе этой всё равно не жить. Отец нашего солдатика прилюдно поклялся найти её хоть на краю света и угандошить, как она там ни каталась по земле и не просила простить её.

Так вот после суда к нам нагрянула комиссия по этому делу, которая весь полк поставила на уши. Всем досталось, никого не забыли. Меня, как ротного, из майоров – в капитаны плюс понижение по должности, комполка накануне пенсии – строгач с занесением… Майора-начпрода и вовсе в запас уволили, чтоб не сажать. Оказалось, очень дохуя продуктов он ухитрился спиздить. И что самое интересное, чекиста нашего хоть и поощрили «сверху», но служить у нас и оставили, на Большую землю не перевели. Оно и понятно – кому такая заноза в жопе нужна, видно решили – пусть теперь служит с людьми, которым сам же и поднасрал… Кстати, солдат, а что у тебя с правой рукой?

Малость задумавшись над услышанной историей, я не сразу соображаю, что он обращается ко мне.

- А? У меня? Да ничего вроде…
- Так разливай тогда по последней, на посошок, да пойду я. Тебе когда дембель?
- По сроку, товарищ капитан. Три недели осталось.
- Смотри, хоть ты хуйни какой не натвори напоследок… Я чего и пришёл-то – говорят, городской, с образованием, полгода, как один на дальнем хоздворе служит, в части почти не появляется. Дай, думаю, зайду, убедиться, что у тебя крыша тут не едет…
- Да не, нормально у меня всё будет. Скоро дембель…
- Ну, смотри.

Мы допиваем последнее, он закурив, засупонивается и уходит в ночь. Я держу за ошейник собаку, которую хлебом не корми, а дай разодрать штаны какому-нибудь прапорюге или шакалу. Какое-то время слышен скрип снега под берцами удаляющегося капитана, но потом стихает и он.

А ведь меня основательно развезло. Хуй с ним, со стола уберу утром, сейчас – спать, спать, спать…

Бля!!! У меня же Оксанка заперта на сеновале! Открываю дверь сеновала, зову по имени. Откуда-то из недр появляется пыльное чудовище с сеном и соломой, торчащими из шевелюры. Оно отплёвывается, пытается вычиститься и не перестаёт материть меня на чём свет стоит. Мол, оно проголодалось, оно заебалось ждать, оно замёрзло и хуй его знает, хватит ли у меня самогонки отогреть её и сил, чтобы искупить свою вину.

Если вам кто-то скажет, что не бывает некрасивых баб, а бывает мало водки – не верьте. Сэмом я в тот вечер был заправлен под завязку, но не смотря на это, Оксанка нихуя не похорошела в моих глазах. Жаба пупырчатая, дырка сцаная. Её и раньше-то красавицей нельзя было назвать, а сейчас, глядя на неё, ничего, кроме отвращения и желания блевануть на неё, я не испытывал. Когда она закончила строить предположения по поводу моей сексуальной ориентации и вспоминать недостатки моей матери (большая, кстати, была ошибка с её стороны), мне отчётливо вспомнилась народная мудрость, гласящая, что «кто с водкой дружен, тому хуй не нужен».
Кое-как закрыв сеновал на навесной замок, я подхожу к ней и повернув её в сторону деревни, отвешиваю ей своим кирзовым сапогом сорок четвёртого размера хороший подсрачник.

- Иди нахуй отсюда, падла, – спокойно говорю я ей. – И чтоб больше я тебя здесь не видел.

Разворачиваюсь, иду к своей хибарке. Она что-то верещит мне вслед, но мне похуй. Осталось меньше месяца. Остались три сраные недели, а там уж дембель, родной город и куча чистых, весёлых девок. Я как-нибудь выдержу.



© Злыдень-всех-разъебу