Если бы была возможность он смог бы показать то место внутри себя, где, как всегда неожиданно и тяжело, словно большая рыба в омуте, шевельнулось чувство отвращения к некогда любимому человеку. Ощущение это было мгновенным, но до того специфичным, что не узнать его было невозможно. Стараясь не смотреть в ее сторону он встал с кровати и заходил по комнате. К нему пришло давно забытое самозабвенное упоительное чувство свободы и жалость. Жалость к ней, а, прежде всего, к себе.

Видимо он увидел ее спящей, нет, едва проснувшейся и конечно эта подогнутая вниз длинная верхняя губа, с едва различимым волосом, при этом освещении и после бессонной ночи.

Она сразу обратила внимание на перемену, которая произошла в нем. В такие минуты он становился совершенно чужим и непредсказуемым, все проявления его по отношению к ней были нездорово утрированы и в равной степени неприятны, потому что казались искусственными.

Она села на постели и длинно посмотрела на него, потом быстро встала прошла по залу и скрылась в темном дальнем углу, ее не стало видно.

Свет падал синими угловатыми силуэтами, из четырех огромных с решетчатыми рамами окон.

Он накинул пиджак и пошел к окну, вслушиваясь в гулкое эхо своих шагов. Ночь увеличивала пространство, и замедляло время. Мгновенная вспышка огня от крупной охотничьей спички и долгая, аппетитная затяжка трубки. Дым, из-за отсутствия сквозняков, причудливыми кружевами потянулся по комнате.

“Мне уйти?” - она была невидима во мраке дальнего угла, голос прозвучал униженно и жалостно.
“Куда?” - он ответил насмешливо и раздраженно - “Ну куда ты здесь можешь пойти? Не говори, пожалуйста, глупостей”
Стало тихо. Острая обида и не от того, что идти ей действительно было некуда, и не от этого пренебрежительного тона, а, как ей показалось, в тот момент от этого “пожалуйста”. То,  что почувствовал  он сейчас, она знала с самого начала. Он ее не любит, но это всегда было не главным в их отношениях, содержанием их отношений была ее любовь и этого до сих пор было достаточно.

Уговорить себя, что ты любишь, гораздо проще, чем признаться в отсутствии чувств.

Он подвинул кресло к окну, сел и стал смотреть на крупные хлопья ноябрьского снега, тяжело пролетающими под ярким светом съежившегося фонаря.

Снег валил вторые сутки без разбора занося осеннюю распутицу. На душе становилось спокойно, уверенно и грустно.  Любая грусть происходит от жалости к себе. Поэтому у всех эгоистов всегда затаенная тоска в глазах. Грусть была светлая - легкое томление в груди. Пришла зима...

Он всегда любил это время года, когда все застывало и покрывалось коркой, сквозь которую едва прослушивались удары сердца. Чувства сковывались. Мыслей нет. Покой - это одиночество, а одиночество и есть свобода… и расплата за нее одновременно.