Крик!
Противный, изматывающий душу скрипучий крик, разбиваясь о потолок, заполнял салон газели. Безумно хотелось прекратить эту пытку - сломать, заткнуть, заглушить этот звук, сделать что угодно, только чтобы больше не слышать. Но сегодня нельзя. Никак не сегодня. Не каждый день случается такой удачный выезд - просто праздник какой-то - отказ. Их ведь становится всё меньше и меньше - отказов. Так что надо ловить синюю птицу удачи... Впрочем, обо всём по порядку.

Я работаю неонатологом. Для тех кто не знает что это такое - это те люди, которые и вынашивают семи-восьмимесячных младенцев, чтобы потом какие-нибудь счастливые родители могли воспитывать своё как бы полноценное чадо. Это нашу работу в виде стерильных боксов с умилительно маленькими шевелящимися организмами внутри так любят показывать телевизионщики, но это всё для публики наша работа. Там уже больше работа медсестёр, заменяющих матку с плацентной маленькому неразумному куску матери, по недоразумению вывалившимуся раньше срока наружу. И частенько такие дети и вправду ничем не уступают своим "доношенным" одноклассникам, друзьям, коллегам. Вот только ни один врач никогда не будет считать такого человека полноценным, да и сам "недоносок" никогда без нужды не откроет правду о своём рождении никому. Но это - идеальный случай. И идеальные условия работы, кстати, - именно там, в отделении, в сухости и тепле, среди заботливых медсестер от постоянного ухаживания за младенцами давно и прочно страдающих комплексом матери - они и накормят, и обогреют, и с восторгом выслушают всю твою пьяно-усталую болтовню, а в подсознании у них все вокруг - дети, которые нуждаются в заботе и ласке. С ними даже спать невозможно - всё равно что ебать собственную мать - так они напоминают всех матерей на свете.

Впрочем, я, кажется, отклонился от темы. Так вот всё вышесказанное относится только к отделениям. ОРН - Отделение реанимации новорожденных, куда мы, выездные бригады неонатологов и привозим со всего города эмбрионов-переростков. И к ОРН имеем отношение только в момент здачи бокса-переноски дежурному персоналу. Мы видим всё. Всю грязь, подлость, жестокость и глупость этого мира мы видим так, как никто другой:
Элитарная больница, кладут только за очень большие деньги и то не всех, операционная, туча медперсонала, как стая стервятников кружащая над пациенткой, и... синее тельце на окне, в тазике. Восемь месяцев и одна неделя. Сморщеная восковая кожа, пара-тройка волосин на лысой голове, неперевязанная пуповина, петлёй лежащая рядом, нелепо сведённые последней мышечной судорогой конечности, а в остальном - совершенно здоровый эмбрион, даже не эмбрион уже, уже новорождённый, гражданин, мальчик, без всяких шансов стать мужчиной. Он был просто не нужен матери. Лошадиная доза гормонов, шесть часов под руками хирургов, двенадцать под аппаратами реаниматологов и две недели на отделении. Через полгода - косметическая пластика влагалища. Всё было лишь для замужества, всё для денег. Так страстно ждавший этого ребёнка муж не пожалел бумажек, ведь пристроил её куда только смог дотянуться со своим капиталлом. И медперсонал клиники, во всём угождающий клиентам, тоже хочет кушать - настолько, что на первое место смог поставить для себя желание клиентки ни в коем случае не сохранять ребёнка. Даже поверхностный осмотр тельца показал, что его даже не пытались качать. Да и воды, в которых лежал эмбрион, и неперетянутая пуповина, и подоконник, на котором стоял таз - всё сразу становилось понятно без слов. Моя запись нужна только ради лишнего штриха к героическому портрету хирбригады "мужественно боровшейся за жизнь пациентки".
Мерзко.
Простая, плохооборудованная больница скорой помощи, операционная, полтора врача, полторы медсестры. Кесарево. Анестезиолог пьяный спит на стуле возле аппарата ИВЛ (искусственной вентиляции легких). Я на месте спустя три минуты после извлечения шестимесячного эмбриона, а значит - подумали и позвонили заранее, боялись за плод, боялись, что сами не смогут долго его качать или не знали как. Пуповина перевязана аккуратно, закутан в кучу простыней - наверное сволокли все что были, обнажено только сморщенное личико и грудная клетка, которую с ритмичностью метронома продавливает и отпускает палец в тонком белом латексе. Старается та самая "половинка медсестры" - только-только после училища, в глазах полное отсутствие мыслей, только слёзы, пальцем тычет в давно уже мертвый шмат мяса. Надев перчатки, беру её руку, отвожу в сторону - она всё понимает, закрывает глаза и начинает плакать, старательно размазывая тушь по предплечьям, не закованным в латекс. Подхожу к эмбриону, разворачиваю пелёнки, поднимаю невесомое тельце, переворачиваю в воздухе животом вниз, чуть наклоняю, поддерживаю голову, слегка трясу, - из некрасивого беззубого рта вытекает совсем немного жидкости. Прозрачной  амниотической жидкости. Примерно с половину столовой ложки, но этого оказалось достаточно, чтобы смятые и так некстати начавшие невовремя расправляться легкие прекратили свою работу. Дыхательный центр - один из немногих достаточно рано формирующихся отделов головного мозга отдал приказ и те три минуты, что молодая, плачущая деваха усиленно старалась что-либо сделать, уже ничего не меняли. Эмбрион просто-напросто захлебнулся из-за неправильного извлечения. Лист осмотра я, конечно, заполню с другими данными - вины медперсонала не будет. Хуже всего то, что пара - оба - хотели ребёнка и ложились на сохранение (а кто сейчас может похвастаться беременностью без угроз) при первых же признаках. Вот и сейчас её муж здесь, рядом. За этой широкой дверью оперблока стоит, нервно грызет ногти и почти наверняка не курит - у него просто закончились сигареты. Проходя мимо него я ничего не скажу. Надеюсь он даже не узнает что я имею какое-то отношение к его полумертвой жене, и к его - без всяких полу - мертвому ребёнку.
Плохо.
Средняя, обычная больница - каких насчитываются десятки в больших городах - полноценные операционные бригады врачей, медсестёр, санитарок. Чисто, но бедно, хоть возле каждого стола есть кардиомонитор, дефибрилятор и трезвый анестезиолог, но всё старой модели без изысков. О жизни матери речь не идёт - даже если бы были шансы спасти, всё равно бы не стали - у хирургов тоже есть дети, и хирурги, даже геникологи, тоже люди. Пытаясь избавиться от ненужного ей ребёнка, она, казалось, делала всё что только возможно - вскрывала себе вены (от потери крови, бывает, случаются выкидыши, но не на её сроке), колола спицей свой раздутый живот (кто-то сказал ей, что если его травмировать (и это на восьмом месяце), то плод сам потихоньку выйдет - как заноза, видимо), ежедневно по нескольку часов мастурбировала вибратором (раздражение стенок влагалища, бывает, стимулирует преждевременные сокращения матки), о том что пила, курила и пыталась даже, в меру щенячьих беременных сил, бегать - даже и не говорю. Она хотела замуж. За отца ребёнка или за того, кого искренне считала его отцом. Отсутствие пуза было одним из условий брака с его стороны - ему не нужен был ребёнок. Ему нужна была карьера и домохозяйка. Она хотела стать второй и помогать ему в первом, эмбрион перестал быть нужен после того как сыграл свою роль показателями экспресс-теста и осмотра гинеколога. Только чтобы привлечь отца, только чтобы быть рядом с ним. Она, наверное даже где-то, по-своему, его любила, раз смогла решиться на такое - прыгнуть с лестницы. Вниз, как героини любимых сериалов, чтобы скатившись, уже носить под своим не чье-то бьющееся сердце, а безжизненный комок плоти, разлагающийся и отравляющий жизнь и тело хозяйки. Что-то пошло не так. Что-то (а может и кто-то) подправило первый в жизни эмбриона полёт и приземление прошло на редкость для него удачно - несостоявшаяся мама приземлилась вместо живота на собственную шею. И несмотря на все попытки врачей положить голову тела нормально, при первом же взгляде становилось видно, что это труп, хоть он и дышал послушно в такт мехов ИВЛ, бился в соответствии с мерцаниями красной лампы кардиостимулятора, всё равно тело было мертво, лишь чтобы достать из него новую жизнь его привезли сюда и заставляют дышать и биться, закачивать обогащённую кислородом кровь в нового члена общества. Я на месте ещё до разреза матки, слушаю сердце эмбриона, говорю что колоть. Это шанс. Она умерла не больше получаса назад, а значит не так давно, чтобы мертвый, уже разлагающийся спинной мозг успел отравить её кровь. Бокс со мной. Ставлю его на соседний стол, моюсь, перчатки, стерильный халат полностью скрывает скоропомощную форму. Вскрывают кожу, мышцы, стенку матки. Пока это всё делают у меня есть время приготовить всё необходимое - рядом с боксом появляется уже открытый чемодан, на самом верху - тонкая интубационная трубка, больше похожая на шланг от капельницы, мешок Амбу, размерами с теннисный мячик, больше ничего понадобиться не должно. Бокс нагрет, на всякий случай у меня есть одеяло. Достают. Самый первый момент - самый важный - это что-то вроде приметы - если даже недоношенный начинает дышать сам - то значит хочет жить, и ты борешься за него, как за первого в жизни. Если нет - что-ж - такие тоже выживают. Задышал сам - сразу в бокс. Захлопываю чемодан - быстро к выходу - к машине - там кардиомонитор, ИВЛ, растворы, обогрев бокса. Плевать на халат и листок осмотра. Прямо в маске, перчатках и халате подбегаю к услужливо открытой водителем дверце. Изнутри приятно тянет теплом. Бокс - закрепить. Кислород - подключить, наложить электроды кардиомонитора, обогрев бокса воткнуть в гнездо. Всё. Пульс - 138. Норма. Дыхание - норма. Успел. Теперь можно снять больничное, написать лист  и отдать всё в руки флегматично курящего коренастого санитара. Подвигаюсь ближе к окошку водителя - поехали! Под звуки мигалки и сирены заполняю карту, поправляю младенца в боксе, смотрю за состоянием. Всё на автопилоте, мозг пустой. Потому что если думать о том - какая судьба ждёт этого ребёнка - детдом, проблемы со здоровьем, психикой, речью, координацией - то хочется выть. А нельзя - младенец спит, да и водитель не поймёт.
Ровно через десять лет болезненный, забитый, затравленный десятилетний детдомовский мальчик решил для себя, что дальнейшее существование невозможно. Его нашли утром в душевой. Он захлебнулся.
Страшно.

Вы хотите знать как я дошел до этого? Ну вы же сами знаете с чем я работаю. Я, между прочим, один из лучших неонатологов на сегодняшний день. Я буквально вижу в первый же момент - кто из них будет жить, а кому не помогут и все лекарства в мире. Чудовищно? Отнюдь, я ведь довозил всех тех кто бы выжил. А тем кто всё равно помрёт ведь уже не поможешь. Только и можно сделать - избавить их от страданий, да самому получить удовольствие. Почему так? Как вообще такое возможно? Ну я не буду утомлять вас физиологическими подробностями - вон вы уже бледненький, потеете. Вы давно у терапевта на приёме последний раз были? Вам бы за давлением последить! Всё-всё, прекращаю. Я же врач, как никак. Отказы? Что вы! Конечно случались, просто не так часто как хотелось бы - ведь отказ - это когда матери не нужен совершенно здоровый эмбрион и он будет воспитываться за счет государства - как сирота, с клеймом вечного "недоноска" - если выживет. Но я эту статистику практически свёл на нет. Ха-ха! Всё. Уже не улыбаюсь. А всё-таки вы зря эдак-то, по морде. Кого? Ну я же вам уже говорил - тех кто точно не выживет и тех, от кого отказывались матери ещё до операций, подробности я узнавал у медперсонала операционных, и... только девочек. Я же не педераст какой. Лучше? Не лучше! Какой процент после меня выживал? Уж не сомневайтесь - всех кого довёз - все выжили и попали в руки заботливых родителей после достижения возраста девяти месяцев - ну может быть совсем слабенькие - чуть позже. Что вы ещё хотите? Я же вам уже всё рассказал. Сами поимаете - персонал больниц ничего не знал, да и если б знал бы - не сказал - шутка ли. Как это случилось в первый раз? Не помню. Но могу рассказать обычный, рядовой случай, если вас это устроит. Устроит? Хорошо, слушайте:
Типичная больница, ничего особенного. Отказ стопроцентный - мать сама приняла гормоны, чтобы вывести ненавистную ей плоть наружу. Семь с половиной месяцев носила, а теперь вдруг решила отказаться. Но решила твёрдо - все родственники поддерживают. Эмбрион слабенький, дышать сам не стал - задышал только после введения трубки. Стандартно - бокс, одеяло, дыхательный мешок наготове. Уже в машине, подключая кардиомонитор, всмотрелся в маленькое личико и поневоле улыбнулся. Первым делом - выключить в салоне свет, и закрыть прозрачное окошко между кабиной и салоном, чтобы водитель ничего не видел и не слышал, хотя этот и не будет стараться посмотреть - как-то раз попробовал - а я тогда водянку вёз - головастика по нашему - так водила прямо за рулём и проблевался. Ещё хорошо - сознание не потерял. Так что свет - это первое дело. Включаю фонарик, вешаю под потолок. Достаю эмбрион из бокса, набираю в шприц сла-абенький раствор адреналина, колю, сульфокамфокаин - в мышцу, морфин туда же. Конечно разведёные. Теперь можно не торопиться - на таком коктейле младенец может спокойно продержаться несколько часов при такой температуре в салоне. Достаю бутылочку с жидким вазелином, прозрачная жидкость маслянисто сползает со стенок, навевая неприятные ассоциации, но приятные воспоминания. Эмбрион начинает дышать чаще, но трубка у него в горле избавляет меня от возможных криков. Я расстёгиваю ширинку и достаю свой член. Он пока не готов, но несколько уверенных быстрых поддрачиваний и он встаёт, проливаю немног вазелина на головку, продолжаю подрачивать одной рукой, другой придерживаю девочку, чтобы не упала. Ещё несколько быстрых движений - и я готов. Той же рукой, которой дрочил, обильно смазываю промежность эмбриону - влагалище там настолько узкое, что мизинцем и то я бы врядле туда пролез. Но я туда войду. Я выключаю фонарик, беру младенца на руки, сгибаю ей ноги и тыкаю в промежность членом. Для начала я люблю немного подрочить между ног эмбриона. Это заводит. Член словно бы чуствует чужую плоть, принюхивается, примеривается и настраивается на неё. А ведь он очень любит кровь - мой небольшой друг - и сегодня он её напьётся. Буквально десятка быстрых движений членом в промежности мне хватает, чтобы возбудиться окончательно и я вполсилы тыкаю членом в то место, где должно быть влагалище. Головка будто натыкается на стенку. Но это не так - ещё немножко вазелина и промежность растянется, органы малого таза сомнуться и пустят меня в организм. Так и происходит - потихоньку - миллиметр за миллиметром головка входит в малый таз - естественно, влагалище давно разорвано, и мне на мошонку стекают капли алой горячей крови, но её будет больше, куда больше. Наконец, когда входит уже почти две трети головки, а снаружи остаётся лишь её самая толстая часть я что-то чуствую не передать словами. Это начинает рваться тазовое кольцо. От такого неожиданного увеличения объёма оно рвеццо во всех местах - на лобке, на кресце - везде где есть соединения отдельных костей оно расходится, разрывая связки, больше не удерживающие кольцо - если бы мы не неслись сейчас по городу со скоростью сто километров в час, я бы, возможно, даже услышал их треск, кожа только натягивается и член проходит чуть дальше. Наконец головка полностью внутри и тут же ещё одно препятствие - матка. Вот тут приходится постараться. Это как девственница - надо пробить с наскока, но места для "разгона" не хватает. Но я же не первый раз - а значит справляюсь и с этим - после нескольких быстрых попыток матка порвана и член входит сразу чуть ли не на половину длинны, тут я начинаю водить её вверх-вниз по своему члену - петли кишечника, раздвигаясь каждый раз так приятно ласкают головку, что-то ещё я там рву, но это по-моему брызжейка, это несложно. Я всё больше и больше наращщиваю амплитуду, капли крови, стекающие к основанию члена уже слились в ручеёк, всё сложнее и сложнее мне становится удерживать себя от желания засадить этому маленькому тельцу под самый корешок - но я сдерживаюсь, и просто увеличиваю темп пока в один прекрасный момент не упираюсь в диафрагму. Она двигается в ритм частого дыхания младенца, сквозь неё, когда она поднимается наверх, даже можно ощутить вибрацию маленького сердца. Кстати, сколько там у нас на мониторе? Не много ни мало - двести! Ну ничего. Пару минут ещё протянет, а мне больше и не надо. Я начинаю подстраивать движение рук в ритм частого движения диафрагмы, с каждым разом всё мощнее и мощнее ударяя по ней головкой, через какое-то время я чувствую, что изо маленького беззубого рта начинают выплёскиваться сгустки крови - это значит диафрагма скоро порвётся. Она либо оторвётся от стенок брюшной полости, либо в месте прохождения сквозь неё пищевода, но в этот раз попадается крепкая. И я долблюсь в неё почти минуту, и снова и снова нанося удары, сбивая ей ритм дыхания, наконец, я почти вытаскиваю член из разорванной тушки, оставляя там только головку, и со всего размаха наношу последний - решающий удар. Диафрагма рвётся, головка оказывается рядом с трепещущим в фибрилляции сердцем. Я так разнервничался и так обрадовался, что наконец-то пробил эту чертову диафрагму, что буквально пары движений мне хватает, чтобы ощутить внутри себя движение, словно бы весенний паводок сбрасывает свою личину тихой мирной речушки, несётся, сметая всё на своём пути - мосты, самодельные причалы, рыбацкие сети, словно бунтуя против рамок поставленных ему человеком, словно взрываясь накопленной за долгую зиму энергией. И когда бурный поток уже становится не остановить я плотно, упираясь головкой в дрожащее маленькое умирающее сердце, насаживаю тушку последний раз - и... теряю сознание. Почему-то на пару секунд, но я обязательно теряю сознание - и только с... эмбрионами. С женщинами никогда. По правде говоря, секс с женщиной доставляет мне не слишком большое удовлетворение - так что я не женат. Я прихожу в себя, включаю свет. Весь салон в крови, я тоже в крови, правда, только руки и пах. Остальное я предусмотрительно прикрыл клеёнкой с дыркой - она у меня всегда лежит в салоне под сиденьем. Кладу безжизненнуюи бесполезную тушку в бокс, достаю бутылку с водой, замываю руки. Испачканный места в салоне - заливаю перекисью. Вытираюсь, отключаю кардиомонитор, кислород и обогрев бокса. Открываю окошко, ведущее к водителю - "Что-то случилось?" - спрашивает, - "Да. Едем в морг. Смерть в маши..."

В архиве был найден интересный документ - осмотр места происшествия - камеры в следственном изоляторе ХХХХХХХХ, в которой проходили допросы находящихся под следствием. В камере - два трупа. Следователь Nского уголовного розыска ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ и, предположительно, подозреваемый (прочерк). Что произошло - осталось для нас тайной. Мы лишь можем констатировать, что следователь сжег лист бумаги, на котором должен был записывать показания, затем застрелил подозреваемого, а потом пустил себе пулю в висок. Но самое странное во всей этой истории, это то, что тело подозреваемого кремировали на следующий день, безо всяких записей тюремного патологоанатома. Место похорон его так и осталось неизвестным. Следователя же, несмотря на самоубийство, посмертно наградили медалью и повысили в звании. Что это была за история? Почему на дело, над доследованием которого работал следователь ХХХХХХХХХХХХХХХХХХ строго засекречено? Кто такой, наконец, был подозреваемый, чью личность мы, несмотря на предпринятое нами расследование, так и не смогли установить? Боюсь, этого мы так никогда и не узнаем.

"Свет... Так светло, почему так светло? Что со мной случилось? Где я? Кажется, что-то проступает сквозь этот свет... Это дети. Девочки... Я узнал вас, я узнал вас всех! Идите же ко мне! Идите! Я же избавил вас от мучений - кого-то от скорых, кого-то от длительных! Вы приближаетесь, вы всё ближе ко мне, я... я чувствую страх... мне страшно... я не хочу! Я не могу!!! НЕ ПРИБЛИЖАЁТЕСЬ КО МНЕ!!! НЕ-Е-ЕТ!!!!"