Я ненавижу этого идиота. Про таких говорят: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Божие». Воистину, блаженны нищие швали. Если мужику тридцать пять лет и он ведет себя как тринадцатилетняя сопливая девочка, ему поможет только газенваген. Или пачка фенобарбитала. Или прыжок с балкона в его нищеблядских Химках. Если это не поможет, ему помогу я. Я всегда помогаю убогим.
    Мальчик Костик его бросил. Костик Серов развел его как последнего лоха. Позволял водить себя по ресторанам, по клубам, дарить дорогое шмотье и — очень редко — ебать в жопу. Чем меньше даешь в жопу, тем дольше тебя хотят, тем больше тебя любят. Проверено. Это высокое искусство — доить не давая.
    Серов делает успехи. Конечно, куда ему до меня. Мальчику неизбежно приходится раздвигать ляжки, я в его возрасте до такого не доходил. С другой стороны, Серову не привыкать, он разлепляет щечки с пятнадцати лет — за наркоту, за шмотки, за суши, за бухло. Чтобы тебя не выебли, нужно уметь красиво пиздеть. Гейшу не ебут, ее холят и лелеют просто за то, что она такая замечательная.
А дурачков ебут.
    Одних дурачков ебут в жопу. Других в рот. А третьих — в мозг. Я специализируюсь на ебле в мозг. В мозг обычно ебут других, но когда этих самых «других» нет, приходится ебать самого себя. И чтобы не сдохнуть с собственным хуем между правым и левым полушариями, я поднимаю телефонную трубку и набираю номер этой брошенки.
— Здравствуйте, это Максим?
    Мужик, видимо, спал — сейчас пять утра. В темно-синем оконном стекле я вижу отражение своего лица: какой-то я сегодня нервный, так не годится. Мой голос подрагивает, это тоже плохо. Вдох-выдох. Возьми уже себя в руки, мудак.
— Алё... А вы кто? — Хрипит недоносок. — Вы не могли еще пораньше позвонить?
— А я Денис. Видел вашу анкету на фейслинке. Мне не спится долгими холодными ночами. Если вы понимаете, о чем я.
Мужик немедленно просекает тему и начинает игриво похихикивать в трубку. Я продолжаю:
— Ищу спонсора, знаете ли. Вас, говорят, недавно ваша содержанка бросила.
— Я бы предпочел не обсуждать с посторонними свою личную жизнь. — Важно пиздит брошенка. — И вообще, почему вы думаете, что меня кто-то бросил? Вы что, ясновидящий? Простите, не имею чести быть с вами знакомым, так что позвольте откланяться.
— Позволяю. И откланяться, и отсосать.
— Закрой свой рот, ублюдок!
— Максим, а ведь это уже откровенное хамство. Вам звонит молодой человек. Предлагает свою любовь за скромное вознаграждение. А вы вот так сразу начинаете оскорблять собеседника. Где ваши манеры?
— Так! Денис или как тебя там. Слы, мудила? Откуда у тебя мой номер телефона? С чего ты вообще взял, что меня кто-то бросил?
— А это вся Москва знает. — Я ощущаю прилив крови к половому члену. (Неужто и с ним тоже? Пиздец, пиздец!). — Максиха, твой телефон в каждой туалетной кабинке написан. В сети бесплатных общественных уборных, именуемых Макдачной.
    Мужик молчит. Я слышу, как загружается компьютер. Щелкает мышь. Мой макинтош включен, я рассматриваю топорное небритое лицо этого героя-любовника. Село. Рязанское рыло.
— Ээээ... Как вас там величают? Денис, говорите?
— Ага. — Скромно подтверждаю я, надрачивая конец. — Ну так что, встретимся завтра для обоюдной ебли в жопу?
— Конечно. — Отвечает он с некоторой долей сарказма. — Конечно, Асмолова. Приходи, сучка. Я тебя так выебу, что ты на всю жизнь забудешь, как по телефону звонить. Всосала?
— Всасывать будешь ты. Мою кончину. По системе «жопа — рот», жопоротая ты наша.
— Пошел нахуй, мудак! — Он бросает трубку. Значит, я его все-таки достал.
    Кровь колотится в висках. Из грудины по всему телу разливается сладкая прохладная волна адренилина, я начинаю дрочить быстрее, каждой клеточкой своего тела ощущая этот блаженный адреналиновый приход. Мне даже немного стыдно. Он ведь страхоебина... Бляяяяя, как хорошо... Не, ну какая страхоебина... Я вспоминаю его игривое хихиканье — Серову, наверное, было тяжело с ним. Страхоебина. Уродина. Мразь. Пиздюк. Уебок.
    Я выстреливаю спермой в потолок и иду в душ.

    Струи теплой воды стекают по моему худому телу. Я вешу теперь всего 68 килограммов, потому что ничего не ем. От пара у меня начинается приступ кашля — выхаркиваю в раковину плотный зеленоватый комочек слизи. Болит в груди.
Серов, что ж ты со мной делаешь, маленькая сволочь? Я представляю себе как этот, небритый, везет его пьяного из клуба к себе домой, в нищеебские Химки. Медленно раздевает и заваливает на продавленную кровать, задирает его тоненькие ножки себе на плечи. Серов слабо отбивается: «Не надо, я сейчас не хочу. Максим, ну пожалуйста. Дай мне поспать...» Пружины древней кровати жалобно стонут, мудила тычет свой кривой отросток в широкое дупло мальчика. Моего мальчика. Слышишь, мразь, это был МОЙ мальчик! Впрочем, я сам послал его полгода назад и очень доволен. И больше о нем не вспоминаю. И не звоню ему. Серова нет.
Душевой шланг подтекает — кто-то из гостей прожег сигаретой, давно уже, а я так и не заменил: то денег свободных нет, то желания пилить за новым смесителем. Даже если бы я его купил, он бы так и валялся в кладовке, потому что у меня руки заточены под хуй. Даю себе честное слово, что на следующей неделе куплю новый и сам его поставлю. Сделаю хоть что-то полезное.
Снова кашель. Снова комочки слизи. Меня выворачивает в раковину. Мерзость какая. Завтра же пойду к нашему инфекционисту. Хотя нет, он тоже на больничном. Вот блядство...
    
Вытираюсь, ложусь в постель и пытаюсь заснуть. Перед моим взором снова стоит заросшая харя этого Макса. Он держит своими толстыми пальцами худенькие щиколотки Серова. Мальчик обиженно хлопает большими карими глазами, делает вид, что ему приятно — а на самом деле он дико хочет спать, как и я сейчас, но не может. У мальчика не стоит. Макс думает, что от спидов — а на самом деле у Серова не стоит на него. Еще бы, на такую страхоебину.
Я беру телефон и нажимаю кнопку повтора.
— Здравствуйте, Максим. Вы знаете, что бросать трубку — невежливо?
— Да, я вааааще ужасно невежливый. — Хабальным голосом отвечает
пида. — Это ты у нас вежливая, а я хам. Это я тут звоню людям в пять утра, а ты как бы и ни при чем.
— Заинька, прости меня. Я так хотел с тобой поговорить... — Я вкладываю в эти слова всю свою нерастраченную нежность. — Я так хотел с тобой поговорить... Мне холодно и страшно. Долгими зимними ночами.
— Ты в зеркало пореже смотри, тогда не будет страшно, — вякает пидесса.
— Спасибо тебе за заботу, заинька. — Мой голос делается совсем бархатным. — Мы, геи, должны заботиться друг о друге. Ты обо мне, я о тебе. Видишь ли, заинька. Я не могу спокойно смотреть, как ты ноешь в интернете про свою «ушедшую любовь» и про своего «любимого». Не было у тебя «любимого», заинька. Тебя элементарно раздрочили на бабло. А ты продолжаешь названивать Серову и его новому бойфренду. Шлешь тупые эсэмэски. Беспокоишь людей. Смирись, зайка. Ты пойми, я тебе желаю только добра. Я не хочу, чтобы ты выглядел идиотом.
— Как трогательно. — Хихикает пида. — Асмолова, рыбка моя. Киска. Птичка. Только не делай вид, что учишь меня уму-разуму, оки? Мы с Костиком расстались месяц назад, а ты ему названиваешь полгода. Почувствуй разницу.
— Разница есть, Максиха. Тебя он бросил, а я его сам послал. Всосала, нищеблядь? — Весь мед из моего голоса вытек. Сейчас я могу сорваться.
— Асмолова, киска, ты, конечно, можешь и дальше думать, что «сама послала» Костика. Но Костик мне говорил, что он от тебя ушел. И не просто ушел, а сбежал. Так что фантазируй дальше, шизофреничка ты наша. Все, пока, мне на работу вставать через час.
— На рааааботу... Да, Максиха, смотри, не проспи. Тебе со сранья вагоны разгружать вместе с другими пролами. — Он работает на Курском вокзале: ревизор или диспетчер, или как его там — я не вдавался в его подробности.
— Да, мне надо на работу, обдолбанка ты наша. Кстати, тебе оплатить телефонные переговоры? Твоего пособия по безработице на них, наверное, не хватает?
— Оплати. Но, ты знаешь, мне совестно брать проссанные чирики, которые ты зарабатываешь минетом в сортире на Курском... Медуза туалетного плаванья...
    Он швыряет трубку. Как я его... Хе-хе... Думаю, сегодня ебнется парочка поездов южного направления. Сами виноваты: нехуй ставить пиду на такую должность. Некоторое время я просто лежу и слушаю короткие гудки, потом меня вырубает. Спать.

    Я просыпаюсь от дикого приступа кашля. Меня подбрасывает в воздухе и колотит о постель, я задыхаюсь, из трахеи вылетает плотная зеленоватая слизь и шлепается мне на руки. Меня выворачивает наизнанку, и так полчаса — попробовал впрыснуть сальбутамол, стало еще хуже. Я лежу обессиленный, с обожженной аэрозолем носоглоткой; дышать легче, но что-то противно щекочет за грудиной. Интересно, что это — бронхит, трахеит, пневмония? А может, начало синдрома приобретенного иммунодефицита, кто знает. Слушал сам себя фонендоскопом — так ничего и не понял. А инфекционист все еще болеет — блядство.
    Собственно, я и не лежу — я сижу в постели, опершись на несколько подушек, как человек-слон в фильме Дэвида Линча. Если я лягу, то умру от удушья. Точнее, от кашля.
    Если я умру не от кашля, то уж точно — от скуки. У меня на коленях раскрытый ноутбук, и я наблюдаю за жалкими корчами убогих сетевых амеб. Я ебу вас в мозг, блохастые болонки из жеже и чата гей-коннекшен, с фейслинка и бэбээсок. Но поскольку мозгов у вас почти нет, я не могу кончить.
    Итак, что у нас на повестке дня?
    
    Чем я болен? Бронхит, трахеит, пневмония, СПИД?
Душевой шланг протекает.
Лампочка в ванной перегорела.
Что я буду есть?
Кто пойдет вместо меня в магазин и в аптеку?

— Алло, Рома?
    Инфекционист кашляет в трубку, я тоже. Еще пару минут мы перхаем дуэтом.
— Кодеина не дам. — Отвечает Рома.
— Ну чего ты лохомордишься?
— Вова, отвянь.
— Рома, я же болею.
— Я тоже. Соси «Бронхикум». — Он вешает трубку.
    И это мой друг. Близкий друг. Пожидился дать два сраненьких рецепта. Ладно, позвоню Андрею, он точно даст, еще и в аптеку сам сходит.
— Андрей, это я.
— Пошел нахуй.
Я слышу, как падает трубка и он тихо матерится.
— Я болею, сука ты!
— А меня это не ебет!
    Бросил трубку. Я слушаю короткие гудки. Сейчас мне придется самому пилить в районную поликлинику к тупой старой бабе-терапевту и клянчить эфедриносодержащие препараты. Спасибо Минздраву. Спасибо моим друзьям-медикам. Всем спасибо. Мрази.

    Хотел вкрутить лампочку, рылся в кладовке, нашел стопочку рецептов с печатями. О, бля! Как мало человеку нужно для счастья! Я танцую на кухне. Маленький клочок желтоватой бумаги и немного штемпельной краски — путевка в рай. Лихорадочно ищу ручку и выписываю — у меня широкий ассортимент. Недалеко от моего дома три аптеки, одна из них — государственная, есть где развернуться. А выпишу-ка я себе циклодол. Сказано — сделано.
    Оделся потеплее, на шею повязал радужный шарф — если скины поймают, есть вероятность, что отпиздят, и меня это греет.
    Вышел. Под ногами хрустит снежок, наполовину превратившийся в лед. На остановке престарелые нищие швали втискиваются в автобус, отпихивают друг друга локтями и коленями. Нет чтоб взять хача-бомбилу на четверых и спокойно доехать до метро. Ненавижу.

    Аптека. За стеклом сидит девка лет двадцати и жрет доширак. Швыркает волнистой лапшой. Волосы мелированные и завитые, как ее доширак. В общем, кобыла.
    Постоял, подождал. Когда у тебя рецепты на такие препараты, нужно быть милым и скромным. Улыбнулся ей. Она утерлась носовым платком и поправила лямку лифчика. А лямка была грязная, это я сразу заметил. Баба, что с нее взять кроме анализа.
    Берет рецепты двумя пальчиками. Ногти акриловые, зеленые, сантиметра четыре каждый. Интересно, как она такими птичьими лапами жопу вытирает? А дрочит как?
— Молодой человек, у вас рецепт просрочен. — И показывает мне бумажку с бронхолитином.
— Как это «просрочен»? Тут написано — двадцать восьмое ноября.
— Двадцать первое!
— Это восьмерка.
— Это единица.
Идиотка, бля, я его сам выписывал час назад, мне ли не знать!
— Девушка, вы читать умеете?
— Умею. — Она вскидывает на меня наглые голубые глазенки в черной обводке. — Читать я умею прекрасно. Циклодол, терпинкод, бронхолитин, туссин. Имейте совесть ваще. Вы что, всю аптеку хотите скупить? Принимать будете все сразу, да?
— На что это вы намекаете?
— А я не намекаю, я говорю все как есть. Пошел отсюда, нарик. Я щас охрану вызову.
    Ишь ты, какая смелая пизда. Но тут я спокойненько так объяснил ей, что я врач и ваще уважаемый человек, а она — тупая выпускница фармацевтической путяги. Она пыталась что-то вякнуть в ответ, я попросил позвать ее начальницу и вкратце прояснил ситуацию. А начальница, кстати, знакомая моей мамы. Говорит: «Бедный ребенок!» Тут у меня случился очередной приступ кашля, тетки ужаснулись и выдали все, что я просил. Кроме циклодола, конечно.
    Если у тебя настоящий рецепт, можно и повыебываться. «Тетя Галя, а как насчет циклы?» — Хахаха!

    Вечер. Сижу, не кашляю — сил нет. Принял все что мог. Легкое жжение в затылке. Хочется куда-нибудь поехать. Может, в Шанкр? Оттуда меня с Серовым выперли полгода назад. Наверное, уже забыли?
    Выбрал черную футболку с черными полосками — хуй кто скажет, что куплена в секонд-хенде, выглядит достаточно стильно. Тем более, за время болезни я еще больше похудел. Волосы надо бы подстричь, но я стригусь только у друзей, а с друзьями я давно пересрался. Не идти же мне с пролами в парикмахерскую?

    Стою на бульваре, голосую. Подъезжает хач на «девятке».
— На Куусинена довезете?
— Конечно. — Молоденький такой хачик, наглый. Уставился на тоннель в моем правом ухе. Лыбится.
    Я ему говорю:
— Ну, так мы уже едем или как?
— А вас просто подвезти или еще что-то?
    Я вышел из его тачки. Не то чтобы он был некрасивый, но
мой хуй — для белых людей. Ненавижу, когда ко мне клеятся нацмены.
    Он тоже выскочил:
— Садись, бесплатно довезу!
    Я иду по тротуару, эта кавказская скотина медленно едет за мной. Сдался, доехал бесплатно и телефон, конечно, дал не свой, а Виталика (про Виталика — позже, Виталик сейчас не в тему).
    У входа топтался тот самый охранник. Он меня прекрасно помнил, но впустил — куда он денется.
    Внутри дохуя знакомых ебел. Ко мне подваливает волоокая жирная пассивка с длинными сальными космами, кличка — Тетка Орхидея. У этой тетки я год назад спиздил новенький LCD-монитор, так что отношения у нас с тех пор более чем напряженные. С другой стороны меня хватает
Ситникова — высокая тощая блондинка, у которой я в свое время вытащил «Нокию».
    Ситников орет:
— Асмолова! Привет, сучка! Тебя кто пустил?! Жывотным вход
запрещен! — И ржет.
    Мне не особенно хочется базарить с белоснежкой, так что я цепляюсь за необъятные бока Орхидеи, которая уводит меня к своему столику. Наверное, она уже простила. Она всегда прощает. Достаточно заглянуть в ее коровьи глаза.
    С Орхи сидят четыре знакомые пиды и тощенький мальчик. Ебла у пидовок все как на подбор кривые, а мальчик уже обнюхался, несмотря на то, что время детское. Только Орхи еще более-менее соображает. Мы с ней перекидываемся понимающими взглядами, она шепчет: «Давай не здесь. У меня дома еще есть. Посидим пару часов и поедем».
    Мальчик уставился на меня широкими зрачками и гладит по коленке, сладенькая такая пидовочка, будто специально для меня привели. Обожаю целоваться с проститутками. Наркоманочка недолго думая влезает ко мне на колени, Орхи обиженно хлопает ресницами. Интересно, кого из нас она щас прогонит?
— Слазь! — Тетка Орхидея хватает мальчишку за шкирятник и пинает по направлению к танцполу.
Оборачивается ко мне:
— Надеюсь, ты не против?
    Я хохочу как ненормальный. Орхи улыбается, сейчас она кажется почти красивой.

    Едем к Орхидее на том же самом хаче. Ждал, дурачок. У меня такое впечатление, что этот сын гор давно следит за мной. Он уже подвозил меня, и не только сегодня. Много раз. Просто я не запомнил его лица.
    Только мы успеваем завалиться в оранжерею моей пидессы, в дверь звонят те самые четыре кривоеблые пассивки.
— А они-то нам нахуй сдались?
— Если хочешь, могу прогнать. — С готовностью отвечает Орхи.
— Да нет, пусть остаются. Я не против домашних животных.
    На самом деле я рад, что приперлись эти четыре. Может, теперь Орхи постесняется тащить меня в койку.
    Как же там. Расселись, Орхи выдает всем разрезанные напополам соломинки из макдачной. Халява, дамы. Пододвигает журнальный столик из толстого стекла, поцарапанный, как каток. Насыпает. Стучит кредиткой по столешнице. Эти лошади шумно втягивают порошок ноздрями. Сама не нюхает. Спрашивает меня:
— А ты?
— А я позже. — Мне и правда не хочется. Обычно я накидываюсь первым, а тут что-то стормозил, наверное, из-за бронхита.
    Орхи смотрит понимающе:
— Завязал? Молодец.
    Она снимает светло-зеленую футболку и обнажает огромный волосатый живот. Меня всего передергивает от такой незавидной перспективы.
— Мне в душ?
— Так сойдет. — Она тащит меня в спальню. Я с тоской гляжу на веселенькие оранжевые стенки и громадный темно-синий траходром. На тумбочке у кровати приткнулся маленький симпатичный макинтош. Хоть что-то приятное в этой берлоге.
    Орхи сдирает со своей целлюлитной жопы белые трусы, на боках остаются следы от резинки. Чтобы хоть как-то потянуть время, я начинаю пиздеть о наших общих знакомых, спрашиваю, не хочет ли она выпить. Нет, не хочет. Блядство.
— Антон, ты извини, но у меня после фена не стоит.
— Глупости какие. — Фыркает Орхи. — Нах мне не сдался твой стояк.
— Ты же пассив. — Отбиваюсь я.
Антон сильнее и жирнее. Он пригибает мою голову. Твою мать...
— Вова, соси. Отрабатывай моник. Ты мне должен. Забыл?
    Его солоноватые пальцы разжимают мои зубы. На верхней челюсти нет четвертого и пятого справа, он это понял. Его же дружки тогда и выбили.
— Так и не вставил? Что, совсем с наличными туго?
    Где-то за грудиной шевелится спасительная щекотка. Я вижу на головке толстого хуя Орхи желтоватую каплю смазки, похожую на соплю.
— Ну что ты как целка? — Антон с силой тычет своим прибором прямо между гланд. В горле щекочет все сильнее. Наконец меня накрывает мощная волна кашля, мое тело отлетает назад, и я изгибаюсь на ковре, будто в эпилептическом припадке. Орхидея испугана, пида не ожидала такого поворота событий. Это великое искусство — доить не давая.
    Ее босые отекшие ноги мелькают у меня перед глазами. Орхи мечется по спальне, отыскивая, что бы мне дать.
— Мог бы сразу сказать, что болеешь. Тебе в таком состоянии лежать надо, а не по клубам кататься. — Пида щупает мой лоб, несет меня на лежбище и укрывает двумя одеялами. Спасибо, Орхи, мама у меня и без тебя есть.
    Выключила свет и ушла к тем, косоеблым. А я лежу в темноте, как дурак. Смотрю в окно. И мне так хочется выпрыгнуть в него, просто пиздец как. И я знаю, что никогда этого не сделаю. Потому что я себя люблю. Просто обожаю. Я — это единственное, что у меня есть.
    Проходит часа два. Я слышу, как закрывается входная дверь. Орхидея входит ко мне, свет режет глаза.
— Слушай, Вовчик. — Она виновато щурится. — Я понимаю, что ты болен, тебе надо отдыхать, но не мог бы ты... Ну, ты же знаешь, я сам не умею.
    Орхи протягивает мне шприц и ампулу калипсола. Я криво улыбаюсь:
— А не боишься, что я как в прошлый раз, а?
— Ну что ты, я ж тебе доверяю. — Туша в махровом розовом халате плюхается рядом со мной. — А если что, я знаю, где ты живешь.


    Кетамин берет ее не сразу. Некоторое время мы еще беседуем с ней, потом ее наконец-то вырубает. Голова Орхи медленно опускается мне на плечо. Я приподнимаю ее за волосы и оттягиваю верхнее веко. Готова. Какая же ты дура, Антонина. Просто феноменальная дура.
    Я методично обыскиваю ее халупу. Заначка на том же месте. Редкая тупизна. Нашел, кстати, ее паспорт, полюбовался на страничку, где написано: «пол — муж.». Какой из тебя мужик, Тоня? Зачеркнул маркером и написал сверху: «Пиздеж!»
    Нашел еще пакетик с кокаином. Неплохо приподнялась наша пида, если у нее дома такие залежи дури. Ну ничего, я ее снова опустил. Да, чуть не забыл: миленький макинтош. Серебристый такой. А мобилу ее брать не стал: мне еще ей звонить. Не пойдет же Тоня в милицию — так, мол, и так, злые пиды украли наркоту.
    Я снова захожусь в диком кашле, меня тошнит на ковер. Сбегал в ванную, почистил зубы пальцем. Погрузил Антонидины пожитки в ее же спортивную сумку. Спиздил, кстати, анальную смазку — пусть ее ебут через плевок. Вроде, ничего не забыл. Ну, с богом.
    
    Вышел под ледяной дождь. Под ногами — тонкий слой гладкого льда. Струи хлещут по лицу. Чуть не соскользнул с бордюра на проезжую часть. Машина. Девятка. Он что, ждал меня все это время? Не сяду я к тебе! Не сяду! Пошел нахуй, мразь!
    Ветер пробирает до костей.
    Дверь машины открывается — там тепло и играет хорал Баха. Странно: хачик, а слушает классическую музыку. Я залезаю на заднее сидение. По-моему, он снова улыбается.
    Я молчу всю дорогу, потом протягиваю ему тысячную купюру.
— И отъебись от меня, понял?
    Хачик усмехается.
— Ну, чего уставился? Пиздуй бомбить дальше. — Я разворачиваюсь и скольжу по льду к своему подъезду. Бью кулаком по кнопке лифта — вдруг он припрется за мной??? Нет сил ждать. Я взлетаю наверх по ступенькам, едва попадаю ключами в замки, запираюсь и сижу некоторое время в темноте, осторожно выглядывая в окно. Девятка стоит все там же. Что за наказание... Не могу включить свет в собственной квартире! Даже
в ванной — там лампочка перегорела. Осторожно вывинчиваю лампочку на кухне, вкручиваю в ванной. Насухо вытираю стеклянную полочку, раскатываю дороги. Заебись!
    Я сижу на унитазе и читаю мыло Орхи. Дилеры, друзья, любовники. С друзьями треплется в основном обо мне, так я и знал. И про Серова, и про то, как я «нечестно поступил» с ней и Виталиком. А по мне, так «грабь награбленное». Сама виновата.
    Постепенно душная переписка Орхидеи мне надоедает. Пойду-ка я, налью себе попить. Блядство! Забыл, что лампочка вывинчена. Интересно, тот, на девятке, еще там? Так и есть, прислонился к машине и смотрит вверх.
    Кстати, давненько я не звонил Виталику.

— Алло, Виталик?
— И у тебя еще хватает наглости мне звонить после всего?
— После чего, Виталик? Ну-ка, просвети. А то у меня что-то с памятью.
— Приперся со своим дружком, наблевал на ковер, целовался с Мишей, спиздил деньги. Продолжать?
— Спиздил героин, спиздил кетамин. Продолжать?
    Он затыкается и вешает трубку. Обздался.
    Восемь лет назад я доил его на пару с Андреем. Ходили к нему в гости, культурно беседовали, пили. Этой пиде уже тогда было 42, а мне — 17. Пенсионерка теперь врет всем, что я сидел у нее на коленях и сосался с ней. Не было такого. Такого не могло быть. А вот с ее сожителем я сосался. И выеб его напоследок, этого Мишу. Восемь лет прошло, а я до сих пор звоню Виталику.

    Мне скучно. Хочется что-то сделать, я готов на стенки кидаться — столько во мне энергии, а я один, и мне нехуй делать. Ищу дрожащими руками номер Серова в телефонной книжке. Указательный палец ложится на кнопку вызова. Я смотрю на экран своей мобилы, на черные буквы: «Костик». И не могу нажать эту кнопку. Серов, тварь! Я знаю про тебя все: что ты нюхаешь спиды, что в 15 лет ты был проституткой, что ты кололся героином; я знаю все твои болезни, я знаю, что жить тебе осталось недолго. Я знаю даже телефоны двух твоих теток в Саратове. Серов, сука, что ты со мной делаешь?!
    Мне хочется выть от тоски, но в моем доме тонкие стены. Ты меня любишь, Серов. Ты вечно будешь моим бойфрендом, кто бы тебя ни ебал. В прошлом году ты пытался покончить с собой из-за меня. Не мог же ты так сразу забыть обо мне?
    Моя наркоманочка. Моя глупая девочка.
    Я нигде не видел песни «Кокаинеточка» в исполнении самого Вертинского. Ее просто нет.
    Пока мне удалось достать ее только в исполнении Александра Васильева и Геры Моралеса, но это хуйня. Это какой-то блатняк. Вертинского нельзя петь под гитару — только фортепьяно. Я бы сам записал ее, но не нашел аккомпаниатора.
    Сижу на подоконнике в темной кухне, внизу Филевский бульвар, вода стекает по стеклу. Я забыл даже снять куртку. Представляю себе Вертинского. Не в костюме печального Пьеро — мне претит это юродство. Он поет на сцене в черном фраке.

Что Вы плачете здесь, одинокая глупая деточка,
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы?
Вашу тонкую шейку едва прикрывает горжеточка,
Облысевшая, мокрая вся и смешная, как Вы.

    Теперь уже я стою на сцене перед пустым залом, и я — это он, Вертинский, и эта песня — про моего мальчика. Он один, в чужом городе, я послал его нахуй, а ведь ему больше некуда податься, из очередного вуза его отчислили, домой вернуться боится, ему там скучно, и не знает, как его примет отец. Мы вместе просрали на наркоту бабло, которое папаша давал ему на учебу. Я послал мальчика нахуй, вот ему и приходится лизать зады мразям типа Максихи. Просто потому, что некуда больше идти.

Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная
И я знаю, что крикнув, Вы можете спрыгнуть с ума.
И когда Вы умрете на этой скамейке, кошмарная,
Ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма...

Так не плачьте ж, не стоит, моя одинокая деточка,
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы.
Лучше шейку свою затяните потуже горжеточкой
И ступайте туда, где никто Вас не спросит, кто Вы.

    Серов знал, что я люблю эту песню. Он всегда смеялся: «Туда, где никто вас не спросит, кто вы — это значит на хуй!» Я его за это пиздил справочником «Видаль» по тупой балде.
    Я возвращаюсь в ванную и раскатываю еще одну дорогу.
    Вы все — часть меня, вы живете в моей памяти, а я — в вашей. Мать, Костик, Андрей, Рома, Виталик, Антон. Я думаю о вас постоянно. Я говорю с вами, когда я один. Вам жаль меня, но мне нахуй не всралась ваша жалость. Мне нахуй не всралось ваше прощение. Мне нахуй не всрались ваши теплые слова. Вы как часть меня намного лучше, чем вы — реальные. Но иногда — довольно часто — мне просто хочется услышать ваш голос. Я сам не понимаю, зачем. Ведь мне достаточно поговорить с собой. Иногда я даже не воспринимаю то, что вы мне говорите в реале.
    А ты вообще ничего мне не говоришь. Ты говоришь вместо меня. Да, я обращаюсь к тебе, потому что ты хочешь быть мной. Тебе недостаточно быть частью, ты пытаешься высосать изнутри все мое сознание и взять его себе. Сейчас ты пишешь этот текст от моего лица. Зачем тебе это, я не знаю. Отдай мое лицо! Выйди из меня! Ты врешь, что не хочешь со мной общаться. Что тебе от меня нужно? Сними меня! Выйди из меня! Выйди из меня немедленно!
    Я прилечу к тебе в Ленинград завтра утром и убью тебя. Сейчас я позвоню тебе и сообщу номер рейса. Встреть меня. Обязательно встреть. Я убью тебя, сфотографирую и вывешу фото в комьюнити «Русгей».
    
Я раскатываю еще одну дорогу и лечу в Ленинград.
    Я весь мокрый. Боль пульсирует в затылке, обхватывает голову. Мне страшно. Что вам от меня нужно — тебе, этому хачику внизу, Виталику, Максу, Орхидее?
    Кто-то пытается взломать мою дверь. Я слышу эти удары. Кто-то пытается. Нет, это стучит мое сердце. Я один, как всегда. Я — это лучшее, что у меня есть.
Что это за хуйня, я что, уже прилетел? Я и в самолет-то не успел сесть. Уберите от меня руки! Уберите руки! Уберите!
Я закрываю глаза и лечу в Ленинград.