Если бы не старуха, прошли бы мимо, не заметив.
Возвращались мрачные, подавленные.
Старуха хватала нас за руки и махала рукой в сторону зелёного деревянного забора. Видно, долго бежала за нами – задыхалась, всхлипывала и раскрывала беззубый рот. Поняли её быстро. Подошли.
Так и есть – труп.
Первое, что бросилось в глаза – совершенно домашняя одежда. Застиранный халат и вельветовые тапки. Женщина грузная, судя по всему, пожилая. Но лица за травой не видно. Один тапок на ноге, другой  лежит чуть в стороне.  Пальцы вывернутой по-неживому руки сжимают лямки авоськи...

***
Я ещё не успел привыкнуть ко всему, что творится в городе.
Развороченный минами и тяжёлой техникой асфальт. Чёрные, все в проломах,  стены невысоких домов.  Чёрные стволы деревьев и лежащие поперёк улиц столбы. Десятки метров оборванных проводов. Обгоревшие короба машин. Изрешеченная машина пожарной службы на  Коммунистической улице. Торчащий из витрины магазина «Свет» зад бэтээра с распахнутым люком. Месиво из битого кирпича, стекла и стреляных гильз под ногами. Приторный запах сгоревшей взрывчатки и пороха. Вонь трупов - лето здесь жаркое.
Трупы почти не убирают. Хоронить негде – городское кладбище держат «румыны». Несколько процессий они уже расстреляли. Одно время по городу ездил на колесном тракторе хмурый, заросший щетиной мужик, которого не трогали даже снайперы. В кузов своей машины, расположенный перед кабиной (здесь такой трактор называют «официантом») он складывал тела и отвозил их в городской морг. Но уже несколько дней бендерский Харон не появляется на улицах. Ходят слухи, что какой-то особо жадный снайпер отличился. Местные дожидаются темноты и хоронят людей прямо во дворах домов.

Больше всего меня пугают звуки.
Каждый раз втягиваю голову и пригибаюсь, хотя стреляют где-то далеко, в кварталах трёх-четырёх от нас. Вчерашний миномётный обстрел заставил понервничать даже бывалых. По словам Андрея, сибирского казака, «румыны» лупили по городу с Суворовской горы из стодвадцатимиллиметровых миномётов. Миномёты все называют «балалайками», почему – я не знаю. Может, за издаваемый минами визг, к которому, в отличие от стрельбы, не может привыкнуть никто.

Я не умею, как мои товарищи, по звуку отличать, что в данный момент «работает» по нашему кварталу – гаубица или что-то ещё. Не могу точно сказать, откуда идёт стрельба – в городских условиях это представляется мне невероятным. Сотни окон - подвальных, чердачных, обычных... Тёмные проёмы с остатками выбитых рам... Сливные трубы балконов, густые кроны уцелевших деревьев и изуродованная техника...  Отовсюду тебе может прилететь смерть.

Сильно достают снайперы. Вычислить их почти невозможно. Выстрела часто не слышно. Просто идущий впереди вдруг дёргает головой – оружие почти всегда отлетает далеко в сторону – и ты, мгновенно упав, видишь скребущую по асфальту подошву его башмака. Перекатываешься, вскакиваешь и бежишь, как учили, зигзагом. Прыгаешь в чахлые кусты и вжимаешься в землю. «Кто видел?» - пытаешься крикнуть, выдавливая какое-то сипение. «Да хер его знает...» - отвечают рядом. Мелькает радостная мысль – «Жив!». Ты жив, и рядом свои. «Кого?» - кричит кто-то невдалеке. «Рыбу, кажись...» - отвечают. Рыбу, Лёху Рыбина, местного, тираспольца. Рыбу, но не тебя. Не тебя. Страх проходит, сменяется злостью. Руки уже почти послушны. Быстро наворачиваешь на ствол «стакан». Из карманов достаёшь «эргэдэшку» и холостой патрон. «Стакан» - оружие уникальное. На каком-то из заводов, местном или тираспольском, выпустили партию этих «гранатомётов». Настоящих «подствольников» и выстрелов к ним очень мало, в нашем отряде нет вообще. «Стакан» же наворачивается на место компенсатора, заправляется обычной ручной гранатой «пятёркой» - до упора, запалом вперёд. Чека выдёргивается.. Рычажок гранаты прижат специальной пластинкой внутри «стакана». Досылаешь в патронник холостой патрон, выбираешь направление стрельбы и нажимаешь на спусковой крючок. В безветренную погоду и по удачной траектории летит метров на сто.

«Оттуда, из общаги стреляли!» - уверено говорит Грач, бывший прапор, из местных. Грач лежит слева от меня, целясь куда-то сквозь ветки кустов из «калашникова». Я вижу муравьёв, снующих по глубоким царапинам приклада. Когда муравьи переползают на Грача, тот моргает и трётся о приклад лицом.
До общаг метров семьдесят-восемьдесят. Быстро поднимаюсь на колено и выпускаю первую гранату. Рыжий и Пашка справа стреляют короткими очередями, по три. Грач лупит длинной. Кто-то отправляет ещё пару гранат в сторону трёхэтажного длинного здания. С его стены осыпается штукатурка. Поднимаются клубы пыли и дыма.

Перескакиваем через кусты и бежим к общаге. Пашка на бегу продолжает стрелять по тёмным окнам. Что-то ударяет меня в плечо и обжигает шею. Не успеваю даже испугаться. Бегу дальше. Вроде, жив. Пашка снова стреляет. Наконец, понимаю, что в меня летят гильзы из его автомата. Опять обжигает, на этот раз щёку. Тьфу, блядь...
...В подъезде едва не нарвались на растяжку – Грач вовремя заметил. Если бы первым вошёл я – принял бы всю «эфку» на себя. Никогда, наверное, не научусь воевать, как эти мужики. «Гуманитарий...» - часто подтрунивает надо мной Грач, - «... от слова «гумус», что по-латыни значит «говно». Грач произносит «говно» с характерным южным «хэканьем» и «уканьем» - «хауно» и всегда одинаково заливисто смеётся своей шутке. Я не обижаюсь – помню, как у школы мы столкнулись с группой волонтёров, возившихся с заглохшей МТЛБ. Первое, что я сделал, когда началась стрельба – поставил автомат на предохранитель и выпучив глаза, давил на спусковой крючок. «Румыны» быстро опомнились и развернули в нашу сторону стволы своей «ЗУ-23-2», установленной на тягаче.. На наше счастье, что-то у них не заладилось. Два ствола смотрели почти в упор, но молчали. Грач вытолкнул меня за угол, отобрал автомат и снял его с предохранителя. Хлопнул по плечу: «Бывает!» В тот же миг «румыны», так и не сумев завестись, со зла стали херачить из «зушки» по стене укрывавшего нас дома. Если бы не Грач, от меня и ботинок бы не осталось...

...Снайпера, конечно, взять не удалось. Ушёл. Грач оказался прав – этот гад стрелял из окна третьего этажа общежития обувной фабрики. В одной из комнат обнаружили его лежку на сдвинутом в глубину помещения шкафу. Уходил быстро – бросил остатки еды – печенье, и обронил пустой магазин к «эсвэдэшке». Куча окурков, свежих, не потемневших ещё. В комнате обычный бардак брошенного жилья. Кучка засохшего дерьма в углу. Возле шкафа на полу лежит книга – «Владимир, или Прерванный полёт». Марина Влади о Высоцком, когда-то я тоже читал её. Интересно, уж не снайпер ли наш поклонник народного барда... Хотя вряд ли снайпера читают книги на «выходе».

Вернулись ребята, что осматривали другие комнаты. Часто снайпера «работают» с группой прикрытия – можно нарваться на неприятности. Этот, похоже, одиночка. Ходят упорные слухи о снайперах-женщинах, им даже придумано прозвище «белые колготки», но мы пока таких не встречали. И этот, «наш», судя по окуркам бесфильтровой «Дойны», всё-таки мужик.
Возбуждение от беготни и стрельбы проходит, и лица начинают мрачнеть. Несколько человек уходят за телом Рыбы. Мост через Днестр наш, поэтому Рыбу отправят домой. Грач так и говорит – «домой». Отвоевался парень. Я Рыбу почти не знал. Женатый, кажется, парень. Насчёт детей не знаю, а спрашивать своих не решаюсь...

...Сегодня не повезло Рыбе. Завтра - почему именно завтра, - в любую минуту, секунду, может не повезти кому-то ещё, не кому-то, а именно мне...         

***
- Вы, ребят, уж как-нибудь сделайте... – старуха сжимает губы и несколько раз зажмуривает бесцветные глаза.
Лицо её, маленькое и смуглое, исчезает в глубоких морщинах.
– Дочка ведь...
Мы растерянно стоим полукругом вокруг неё. Молчим.
- Она, что ли? – кивнул, наконец, в сторону убитой Пашка.
Старуха кивает:
- Она, милые, она! Танечка моя. К соседям утром пошла, хлебом они делились с нами... На минуту всего и вышла...
Подносит кривоватые пальцы к губам и беззвучно плачет.
- А муж-то есть у ней? – Грач, избегая встречаться с нами взглядом, ковыряет изоленту на рожке автомата.
- А как же! – с готовностью отвечает старуха. – Во дворе там он, а как же... Есть, конечно!
- Ну так чего же он... – говорит было Грач и осекается.
- Соседи помогли его схоронить, пять дней уже... А только уехали все они... Я да Таня остались, некуда нам...
Старуха слегка не в себе. Древняя, высохшая вся. В каком-то сером длинном платье-балахоне и платке.
- Мать... – произносит Грач и прижимает старуху к себе.
Оставляем его с ней и подходим к забору, возле которого лежит убитая.
- Снайпер... – присев на корточки, говорит Пашка. – Развлекался, сука...

...Пашка высвобождает авоську с хлебом из мертвых пальцев. Теперь я вижу лицо женщины. Ей лет шестьдесят. Жидкие седые волосы на затылке слиплись в бурую массу.
Домашняя одежда будто подчёркивает беззащитность убитой.
Что с тапками? Снять второй или надеть слетевший? – идиотские мысли у меня в голове.
Я не знаю, что делать.

Подходит Грач. Старуху он отправил за лопатой.
Грач велит оторвать от забора две доски. Складываем их буквой «Х», на образовавшуюся крестовину грузим невероятно тяжёлое тело. Тащим убитую в указанный Грачом двор. Там, возле трёх земляных холмиков, уже ждёт старуха. У лопаты, которую она принесла, обломан черенок, осталась примерно треть. Новый делать нет времени. Со стороны ж/д станции раздаётся стрельба.

Роем землю по очереди, стоя на коленях. Земля поначалу идёт плотная,  много камней. Рыжий откуда-то приносит тонкий настенный ковёр с оленями. Грач подгоняет, копаем быстрее. Яма получается неровная, неглубокая. Моя очередь. Пытаюсь углубить, но выходит плохо – лопата старая, затупленная. Руки быстро устают и немеет спина. Пот заливает глаза.
По-особому пахнет земля, когда роешь могилу... «Давай, хватит. Всё равно потом захоронят по-новой...» - шепчет Пашка.  Вылезаю. Отряхиваться некогда. Застилаем дно ямы ковром и стараемся аккуратней опустить туда тело.  Тапок с её ноги кто-то снял, замечаю я.

Прикрываем Татьяну концами ковра и все вместе сгребаем землю обратно. Никаких киданий горстей. Бой на станции разгорается – стреляют почти бесперерывно длинными очередями.
Старуха во время  всего действа стоит совершенно неподвижно.
- Ну, всё, мать, чем могли... – говорит ей Грач. – Ты прости... Мы за неё отомстим, я клянусь тебе...
Старуха вдруг хватает его за автомат и тянет ствол на себя худыми руками.
- Сыночки, миленькие, сыночки... – скороговоркой частит она, делая ударение в «сыночки» на первом слоге. – Сыночки, сыночки, пожалейте меня... Стрельните меня возле дочки, отпустите к ней... Пожалейте, сыночки...
Грач дёргает шеей и испуганно смотрит на нас. Рыжий и Пашка подхватывают старуху под руки и тащат в сторону пятиэтажки. Старуха не сопротивляется, обвисает на их руках.
- А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!! – кричит вдруг Грач, передёргивая затвор. Лицо его искажено.
- А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!! –Грач выпускает в небо очередь трассеров. – А-а-а-а-а-а-а-а-а! – крик его обрывается вместе с щелчком автомата.
Последний белый штрих исчезает в вечереющем небе.
Со стороны станции валит густой дым.
По всему городу идёт стрельба.
В этот момент мы все понимаем, что нас могут предать. Могут убить. Но нас не победить.
Теперь уже никогда.

.....................................................................................







ЗЫ. Камрады, кому интересны события лета 92-ого, могут также глянуть сюда вот:
http://udaff.com/creo/62061.html

ЗЗЫ. У меня сегодня днюха. Удачно так, на пятницу попало. Ухожу в штопор.
За всех вас!
Кирзач.