Когда я перешел в 7-й класс, я начал замечать существование девочек и пристрастился к рукоблудию, как торчок к ежедневной дозе. Мне уже было известно мнение взрослых на этот счет: онанизм для растущего организма — занятие чрезвычайно вредное, постыдное и порочное. Несколько раз я честно пытался завязать с суходрочкой, но моей решимости хватало дня на два, на три, не больше: уже на третьи сутки воздержания мои яйца начинали мучительно ныть и болеть, словно их сдавил в жилистой пятерне какой-то невидимый садюга и пидор. И только методичное рукосуйство позволяло мне получать разрядку и на время забывать об этих действительно нестерпимых страданиях тестикул, лопающихся от спермы, отчаянно ищущей выхода из молодого прыщавого организма.

Короче говоря, мне постоянно угрожали два типа страданий, одинаково невыносимых: моральные страдания, связанные с грехом рукоблудия, и страдания физические, вызываемые отказом от рукоблудия. Я был растерян и напуган коварной ловушкой, в которую угодил, чувствуя себя навеки застрявшим между Сциллой морали и Харибдой плоти, между молотом общественных предрассудков и наковальней собственной неодолимой похоти. Пожалуй, я был бы рад вернуться к своей привычной детской андрогинности, начисто свободной от всех этих ебаных противоречий. Но я, конечно, понимал, что это уже невозможно.

Мои сверстники переживали точь-в-точь такую же драму, но любой из них скорее предпочел бы выпить йаду, чем признаться кому бы то ни было в своих позорных уединенных экзерсисах. Зато все они безудержно врали о своих альковных похождениях и славных победах. И я не был исключением. Я врал так же часто, нагло и неправдоподобно, как и мои ровесники.

И все-таки, как я теперь понимаю, мне повезло больше, чем большинству из этих несчастных уебков, потому что вскоре, как раз накануне моего тринадцатилетия, совершилась долгожданная инициация. Но мне и в страшном сне не могло бы присниться, что моим первым наставником станет Жаба, наша стерва-математичка.

А дело было так. Однажды после уроков, когда все мои одноклассники ринулись из класса по направлению к раздевалке, Жаба остановила меня и, свирепо глядя на меня сверху вниз, произнесла нарочито строгим голосом, не предвещавшим ничего хорошего:

— А ты, Антип, останься! Мне надо с тобой серьезно поговорить.

Я обреченно кивнул головой и вернулся в класс.

— О чем ты, вообще, думаешь, Елевин? — начала разнос Жаба. — Тебе в третьей четверти светит твердая двойка. Ты хоть это понимаешь? Ты или дурак, Елевин, или страшный лентяй. На последней контрольной по алгебре ты не смог решить ни одного уравнения. Ни одного! Ты меня в могилу сведешь, ей-богу!.. В общем так, Антип, слушай меня внимательно. Завтра воскресенье, выходной. Ты придешь ко мне домой ровно в десять ноль-ноль, ты понял? Будем решать ВСЕ уравнения из учебника, начиная со страницы 134. Возьмешь с собой учебник и чистую тетрадь. Если не явишься или опоздаешь хоть на минуту — так и знай, никакой пощады тебе больше не будет! Останешься на второй год, как миленький!.. Я уже устала от тебя, Елевин, прямо сил моих больше нет. Можешь ты это понять?..

— Могу, Татьяна Алексеевна, — ляпнул я.

— Да ну? Хорошо, что хоть это ты понимаешь. Ладно, иди, Елевин. И смотри, не опаздывай!

Жаба жила одна, в однокомнатной квартире на четвертом этаже обшарпанной кирпичной пятиэтажки с вечно обоссанными темными подъездами. Год назад я уже бывал у нее пару раз: она подтягивала меня по математике, как обычно, всячески запугивая возможностью остаться на второй год.

В воскресенье утром, прихватив с собой замусоленный учебник по алгебре, я поковылял к Жабе. Моя походка была едва ли более жизнерадостной и бодрой, чем у идущего на эшафот.

Поднявшись на четвертый этаж, я остановился возле двери, обреченно вздохнул и нажал на кнопку звонка. За дверью послышалось быстрое шарканье домашних тапочек. Затем дважды клацкнул замок, и Жаба открыла мне дверь. Она была в длинном банном халате темно-зеленого цвета, с восточной чалмой, ловко свернутой из пестрого махрового полотенца, намотанного на мокрые волосы. “Видать, только что принимала душ”, — догадался я.

— А-а, это ты, Елевин! — сказала Жаба, впуская меня в прихожую. — Проходи, двоечник!

Я вошел в комнату и присел на краешек кресла, придвинутого к громоздкому круглому столу. На столе я приметил три бокала с незначительными остатками красного вина на донышках, хрустальную пепельницу, полную окурков со следами помады, и пустую пачку из-под сигарет. Этот натюрморт вызвал во мне немалое смятение духа. Оказывается, моя строгая, всегда подтянутая, до самого горла застегнутая на все пуговицы математичка иногда курит и даже употребляет спиртные напитки, — совсем как самый обыкновенный, живой человек!

Жаба вернулась с кухни с пластмассовым подносом, на котором стояли две чашки с чаем и коричневая баркетка с дорогими шоколадными конфетами.

— Вот что, Елевин, — сказала Жаба, выставляя чашки на стол. — Пожалуй, зря ты сегодня пришел. Не будем мы с тобой сегодня заниматься. У меня, видишь ли, вчера были гости, засиделись допоздна, и я страшно не выспалась... И вообще, голова у меня, честно говоря, побаливает… Ты, давай, угощайся! Не стесняйся! Это хорошие конфеты, мне их вчера на день рождения подарили... А я, с твоего позволения, покурю...

Жаба вскрыла новую пачку сигарет, чиркнула спичкой и кое-как прикурила от мелко дрожащего, неуверенного в себе огонька. Какое-то время она молча созерцала меня как будто влажными, чуть прищуренными глазами. Никогда прежде у нее не было такого странного и пугающего взгляда!

— А скажи мне, Антип, сколько лет твоей маме? — наконец нарушила молчание Жаба.

— Тридцать один, — поспешно ответил я и зачем-то добавил: — В сентябре будет тридцать два.

— А мне вчера стукнуло двадцать шесть, — сказала Жаба и почему-то вздохнула. — Тебе почти тринадцать. Можно сказать, ровно вдвое меньше... С другой стороны, я старше тебя всего на тринадцать лет. А это значит, что я никак не могла бы быть твоей мамой. Так ведь?

— Так, — подтвердил я, напряженно размышляя, к чему это Жаба завела со мной этот мутный базар, имеющий довольно поверхностное отношение к математике.

— И все-таки я, наверное, кажусь тебе глубокой старухой, — сказала Жаба и снова вздохнула.

— Нет, что вы, Татьяна Алексеевна! Совсем не кажетесь!

— Правда?

— Честное слово!

Жаба тщательно потушила сигарету и лениво придвинула к себе чашку с чаем.

— Какой мрачный и пасмурный сегодня день... Ты обратил внимание, когда шел по улице? Оттого-то и грустно на душе... И тоскливо как-то...

Жаба склонила  лицо над остывающим чаем и ненадолго замерла, думая о чем-то своем.

— Послушай, Антип, а ты когда-нибудь пробовал Напиток Храбрых? — спросила вдруг Жаба, подняв на меня глаза и снова очень странно прищурившись.

— Нет, Татьяна Алексеевна, никогда не пробовал, — ответил я.

— А хочешь попробовать?

— Ну... Я не знаю... — пробормотал я, уже охваченный странными бессознательными предчувствиями чего-то великого и страшного, что может со мной сегодня произойти.

— Не ври! Знаю, что хочешь. По глазам твоим хулиганским вижу, — усмехнулась Жаба и добавила: — Только, чур, меня не выдавать! Даже под пыткой. Ты можешь мне это обещать?

— Могу, — прошептал я чуть слышно.

— Да чего ты так испугался-то, дурачок! — Жаба рассмеялась и, протянув руку через стол, фамильярно потрепала меня по волосам. — Так ты точно никому не разболтаешь? Клянешься, что об этом никто не узнает?

— Клянусь, Татьяна Алексеевна! — совершенно искренне воскликнул я, по-мальчишески благодарный Жабе за оказанное доверие. — Могила!

— Смотри… Я тебе верю, — сказала Жаба. — Если сдержишь слово, то я, так и быть, поставлю тебе твердую тройку за четверть. Договорились? Подожди меня здесь, я сейчас!

Жаба вернулась с кухни, держа в руках красивую бутылку с ядовито-зеленой жидкостью внутри и две пузатеньких рюмки средней величины.

— Вот. Это и есть Напиток Храбрых, — сказала она, ставя бутылку на стол. — Шартрез, если по-французски.

Жаба наполнила рюмки и сказала:

— Ну что ж, вперед! Чокаться не будем...

Она залпом опрокинула в себя зеленую жидкость. Я взял свою рюмку и последовал ее примеру. Напиток Храбрых обжег мне горло, скользнул внутрь пищевода и расточил свой сладкий яд по всему моему естеству. Спустя еще полминуты в башке моей что-то дрогнуло, торкнулось, а затем блаженно расслабилось. Я почувствовал, что мое лицо непроизвольно расплывается в беспричинной и совершенно дебильной улыбке.

— Ну как, понравилось? Ха-ха! Какой ты смешной! — Жаба рассмеялась, откинувшись на спинку стула.

— Ага, понравилось! — признался я и тоже засмеялся.

— Ну, тогда еще по одной, вдогонку, — сказала Жаба и поспешила вновь наполнить рюмки ликером.

Вторая порция Напитка Храбрых лишь усилила действие первой. Мне хотелось смеяться, дурачиться и болтать с учительницей, чудесным образом превратившейся из злобной мегеры в неправдоподобно прекрасную и добрую принцессу из сказки какого-нибудь приторного, как шартрез, Ганса-Христиана Андерсена.

Жаба сняла с головы махровое полотенце, и ее густые, еще чуть влажные каштановые волосы упали ей на плечи. Она подошла к зеркалу и, стоя ко мне спиной, принялась расчесывать волосы, чему-то улыбаясь и искоса поглядывая на мое отражение в дальнем углу.

— А скажи мне, Антип, — вдруг спросила она. — У тебя когда-нибудь было что-нибудь с девуш... с девочками? Только честно!

— Что?

Я инстинктивно предпринял жалкую попытку сделать вид, что не въехал в суть вопроса.

— Ну, то есть, ты уже когда-нибудь с кем-нибудь занимался ЭТИМ?

Я замотал головой и опустил глаза, с ужасом чувствуя, как позорно и необратимо краснеют мои уши.

— Понятно, — сказала Жаба и усмехнулась. — А ты хотел бы попробовать?

Я неопределенно пожал плечами.

— Врешь! Ну вот опять ты мне врешь! Ведь по глазам вижу, что хотел бы...

Приведя в порядок волосы, Жаба еще раз пристально взглянула на себя в зеркало и, нервно улыбнувшись, подошла ко мне вплотную, коснувшись ногами моих коленей. Я ощутил тепло ее тела и легкий запах шампуня, исходивший от ее волос. Я мгновенно протрезвел и весь вдавился в кресло от страха. Сердце мое бешено забилось.

— Татьяна Алексеевна... Я, пожалуй, пойду... — пробормотал я и обеими руками судорожно вцепился в свой учебник по алгебре.

Жаба снисходительно усмехнулась, бесцеремонно выдернула из моих рук учебник и швырнула его на стол. Затем она неспеша развязала узел на поясе халата и, не говоря ни слова, медленно раздвинула его пóлы. Сначала я вытаращил глаза, скользнув изумленным взглядом по ее голому телу, а потом зажмурился. Никогда прежде я не видел женского тела так близко. Полтора года назад, в пионерлагере, мне с друзьями случалось подглядывать за голыми девочками и пионервожатыми, укрывшись в высокой крапиве, разросшейся за лагерной баней. Но видеть ЭТО на расстоянии вытянутой руки, имевшей физическую возможность прикоснуться к увиденному, мне никогда раньше еще не доводилось.

— Я тебе нравлюсь? — спросила Жаба, сбрасывая на пол свой зеленый халат, как сказочная Царевна-Лягушка — лягушачью кожу.

— Д-да... — кое-как выдавил я из себя.

— Ты хочешь меня потрогать? Ведь так?

Не дожидаясь ответа, она взяла мою правую ладонь в свои руки, мягко, но настойчиво разжала похолодевшие пальцы, сомкнутые в судорожный кулак, и принялась медленно водить моей ладонью по своей груди.

Сначала я не чувствовал ничего, кроме мелкой дрожи в своих коленях и опасения за то, что я вот-вот ебнусь от страха. Но вскоре все мое внимание переключилось на тактильные ощущения, транслируемые моей ладонью, скользящей по женской груди (которая, кстати сказать, была довольно красивой). В какой-то момент до меня дошло, что голая женщина уже не руководит движениями моей ладони, и что я касаюсь ее груди совершенно самостоятельно.

Вдруг Жаба накрыла рукой мою ладонь, решительно остановив ее где-то на полпути от левой груди к правой. Я подумал было, что игра закончилась, и эта мысль, честно говоря, очень меня огорчила. Невинный придурок! Я все еще не понимал, что все случившееся было всего лишь увертюрой к основному произведению.

Жаба медленно, но настойчиво повела мою распластанную ладонь вниз. Я спустился в ложбинку под грудями, плавно поднялся на теплый упругий живот, миновал впадинку пупка, спустился вниз, чуть притормозил у основания лобка, затем скользнул по его гладко выбритой поверхности и наконец остановился на его твердой вершине. Жаба слегка раздвинула ноги, нащупала на моей ладони указательный палец и уверенным движением погрузила его в свою жаркую влажную мякоть. Мое сердце снова забилось в бешеном темпе, и я опять чего-то испугался.

— Тебе ТАМ... приятно? — спросила она.

— Д-да... — кивнул я, хотя на самом деле мне хотелось кричать: “Нет! Мне страшно!”

И все-таки, несмотря на весь ужас происходящего, мой указательный перст продолжал активно исследовать таинственный неведомый мир, сокрытый в недрах женской промежности.

Жаба закрыла глаза, медленно выгнула спину и вдруг издала приглушенный стон.

— Вам больно, Татьяна Алексеевна? — испугался я.

— Что ты, дурачок! Мне хорошо...

Это признание меня приободрило, но я не знал, что еще можно было бы предпринять, чтобы проникнуть в более глубокие области запретного плода и по возможности исследовать и их.

Внезапно она отскочила на полшага назад и тем самым освободила себя из-под власти моей чрезмерно увлекшейся руки.

— Все, хватит! А то ты меня вконец раздраконишь, маленький негодяй!

Она повернулась ко мне спиной и подошла к столу. Затем налила себе рюмку ликера и перед тем, как выпить, сказала:

— А тебе, Антипка, больше не предлагаю. Хватит. Ты и так уже достаточно храбрый. А не то родители заметят, что ты пьян, как зюзя, и устроят тебе головомойку.

Между тем взгляд мой лихорадочно блуждал по голой математичке, по ее спине, бедрам и ногам, то спотыкаясь на симметрично очерченной впадинке между лопатками, то спрыгивая на плавную экспоненту талии, гармонично переходящую в безупречно исполненную синусоиду бедра, то находя себе мимолетное и мучительное успокоение в зеркально идентичных друг другу ямочках, расположенных слева и справа от копчика...

Видимо, она каким-то образом почувствовала давление моего бесстыжего взгляда. Она поежилась, повела плечами и, повернувшись ко мне лицом, произнесла:

— Ладно уж, так и быть, я сделаю тебе хорошо... Раздевайся!

Я поднялся с кресла, стянул через голову свитер вместе с футболкой и замер на месте, стоя на нетвердых, подкашивающихся от страха ногах.

— Это тоже, — сказала она, указав взглядом на нижнюю часть моего прикида.

Я стянул с себя джинсы, сначала одну штанину, потом другую, и, выпрямившись, снова впал в ступор, как последний уебан.

— Ну, дитятко! Боже мой, с кем я связалась! — воскликнула моя училка. Затем она приблизилась ко мне, опустилась на колени и, вцепившись в мои трусы, резким движением сдернула их вниз.

— Ой, какой хорошенький! — прошептала она, впившись взглядом в мое беззащитное хозяйство. Затем она осторожно коснулась раскрытой ладонью моей мошонки, как бы пытаясь определить, сколько та весит, потом обхватила рукой мой хуек и слегка сжала его в кулачке.

Между тем, сам я был неприятно удивлен и испуган тем обстоятельством, что хуй мой до сих пор не проявил никаких признаков жизни. Ведь обычно мне достаточно было всего лишь подумать о голой бабе, раскинувшейся на кровати или стоящей раком, как он почти немедленно выходил из спячки, пробуждался, твердел и, зачастую очень некстати, цинично устремлялся вверх. Но вот сейчас, когда самая настоящая, а не вымышленная голая тетя ласкает его своей самой настоящей рукой, он как раз и не желает приходить в чувство!

Тем временем моя учительница, вроде бы ничуть не смутившись отсутствием эрекции у своего во всех отношениях непутевого ученика, приподняла мой безжизненный хуй и, слегка приоткрыв рот, нежно-нежно, медленно-медленно обхватила его губами. Затем она вобрала его в себя, почти полностью, и принялась неспеша водить по нему предельно осторожным и ласковым язычком. Ее левая рука цепко ухватилась за мой голый зад, как будто она боялась, что я могу вырваться и удрать, а правая, некоторое время поблуждав по моей тощей груди, вскоре переключилась на другой объект: ее чуткие пальцы принялись немного щекотно, но, в общем, терпимо, ласкать мои яйца.

Вот тогда-то и вздыбился мой непредсказуемый жеребец! Он взбрыкнул так, что мне казалось, его вот-вот разорвет от внутреннего напряжения. Заметив это, училка пришла в еще большее возбуждение и впилась в него губами так же алчно, как голодный младенец впивается жадным ртом в материнскую грудь.

— Возьми меня за волосы и трахай! — жарко прошептала она, на секунду оторвавшись от меня, и с неописуемой жадностью вновь всосала в себя мою раскаленную плоть.

Я робко сжал в ладонях ее голову и принялся то приближать, то удалять ее от себя. Но меня хватило ненадолго: спустя несколько минут я закачался, охнул и кончил...

Она повалила меня на диван, прижалась ко мне всем своим разгоряченным телом и принялась целовать меня везде: в губы, в лоб, в грудь, в живот, в завалившийся набок и постепенно остывающий хуй...

Затем, немного придя в себя, она спросила:

— Ну как, мальчик? Тебе понравилось?

— Да... — ответил я. — Да!

— Ах ты, мой маленький шалун! — рассмеялась она и чмокнула меня в кончик носа. — Ладно. Так и быть! Ты правда храбрый мальчишка! И поэтому ты заслужил сегодня еще одну порцию... Напитка Храбрых. Но учти, это последняя!

Она спрыгнула на пол, подскочила к столу и быстро разлила по рюмкам шартрез. Я тоже поднялся с дивана и мы выпили, закусив ликер шоколадными конфетами. Мне опять стало весело и легко на душе. Мы опять смеялись, как после первых двух рюмок, и перетирали о каких-то пустяках. Она предложила мне свою уже прикуренную сигарету. Я неумело зажал ее в ладони, затянулся, закашлялся и вернул ее назад. Она рассмеялась и потрепала меня по щеке.

Вдруг она замолчала, и улыбка в момент слетела с ее лица.

— Ладно. Хорошо. А теперь ты... — сказала она и очень серьезно взглянула мне в глаза.

— Что?

— Ну, вот это... То же самое, что и я... Языком...

Я все понял и опять испугался.

— Я же не умею!

— А я тебя научу... Я твоя учительница, не так ли? А ты мой ученик. Это мой долг, учить таких, как ты, всему тому, что сама хорошо знаю. Я тебя научу, — повторила она.

— А если я не сумею?

— Сумеешь... Если постараешься... Не зли меня, двоечник! Ведь ты же хочешь получить твердую тройку за четверть? Ведь хочешь, да? Или нет?..

Последним аргументом мое сопротивление было сломлено, и я молча кивнул головой.

— Идем сюда! — сказала она и, взяв меня за руку, повлекла меня к дивану. Поправив простыню и запрыгнув на постель, она широко раздвинула согнутые в коленях ноги и уперлась пятками в край дивана.

— Встань здесь... На колени... Опустись пониже... Еще ниже... — повелевала она, а я старался как можно точнее выполнить ее указания.

Наконец мое лицо оказалось прямо напротив ее широко разверстой пизды. Я ощутил знакомый запах земляничного мыла и еще какой-то легкий запах, прежде мне неизвестный, который нельзя назвать ни приятным, ни неприятным, — запах женщины, странный, магический запах. Неровные очертания ее малых губ походили на причудливые мясистые лепестки какого-то фантастического алого цветка, возросшего в ее чреве и стремящегося теперь выйти наружу. Дальше и глубже, за волшебными лепестками, была таинственная, пугающая, непроглядная тьма...

— Смотри, это вот здесь, — сказала учительница и вонзила свой тонкий пальчик в верхнюю часть влагалища. — Потрогай сам, — добавила она и вынула влажный палец из своих недр.

Я повторил ее действие, просунув внутрь ее естества указательный палец и стараясь касаться им лишь верхней части входа во влагалище. Вскоре мне удалось нащупать мягкий комочек плоти, как бы слегка оттянутый вниз. И едва я коснулся его, как она застонала и откинула голову навзничь. Мне стало ясно, что я нашел то, что требовалось. Я вынул из нее свой дрожащий палец, закрыл глаза и коснулся губами входа. Затем я осторожно просунул внутрь свой язык, со священным трепетом ощущая, как уверенно он раздвигает доверчиво расступающиеся перед ним нежные цветочные лепестки. Когда же кончик моего языка уперся в мягкий комочек плоти и — совсем чуть-чуть! — потерся об него, до меня вдруг донеслись плачущие от наслаждения, жалобные, безнадежно печальные звуки, исполненные на самом древнем человеческом праязыке — языке поющего тела. Мои душевные переживания в тот момент были безмерно глубоки и сильны. Мне очень хотелось заплакать, и я едва сдерживал себя, чтобы не разреветься от избытка чувств. Ее стоны пронзали мне душу, и в то же время я хотел, чтобы они никогда не прекращались. Ее руки вцепились мне в волосы и настойчиво потянули меня еще ближе к себе, еще и еще. Временами мне было больно, когда ее пальцы уж слишком сильно впивались в мои вихры, но я мужественно терпел эту боль. Я не хотел выходить из нее...

Наконец она отстранила от себя мою голову и приподнялась на диване, тяжело дыша и глядя на меня безумными, ничего не видящими глазами.

— Иди ко мне! — быстро прошептала она, и я послушно лег рядом с ней.

Она привстала и молча оглядела меня, голого, с ног до головы. Затем она уселась на меня верхом и погрузила в себя мой воскресший хуй. Он провалился в ее тело, как в бездну, и меня больно кольнуло от подозрения, что он, видимо, все еще маловат для участия на равных в любовных играх со взрослой женщиной. Я неподвижно лежал, во все глаза наблюдая за тем, как голая наездница объезжает своего нового жеребца. От быстрой скачки ее вьющиеся волосы непрерывно струились по плечам и груди, как ручейки темной влаги, как змейки Медузы-Горгоны, а соски тряслись и ходили ходуном — то вверх-вниз, то из стороны в сторону. Ее бедра ввинчивались в меня изо всех сил, и она всякий раз вздрагивала, когда моя окаменевшая залупа вдруг касалась ее горячей упругой матки.

И тут вдруг меня охватило сладостное головокружение; окружающий мир разорвался на тысячи радужных осколков, а в средоточии моего члена на мгновение сфокусировались все райские наслаждения. Я глубоко вздохнул, закрыл лицо руками — и кончил... Почувствовав это, моя наездница вскоре остановилась и спешилась.

— А тебе еще многому надо учиться, — спокойным голосом сказала она, встав с постели и накидывая на плечи халат.

Я охотно кивнул и глупо улыбнулся. Каким же я был мудаком! В тот момент я так и не въехал, что она хотела дать мне понять, что, в общем, так и не достигла со мной того, чего ей, как женщине, действительно было нужно.

Когда я оделся и кое-как пригладил взъерошенные волосы, она на прощание чмокнула меня в губы, но вдруг, принюхавшись ко мне и озабоченно наморщив лоб, заставила съесть мятный леденец, — чтобы перебить выхлоп от бухла перед тем, как я вернусь домой.

Так я и вышел на улицу — с леденцом во рту, — и, выйдя, огляделся по сторонам. Я увидел серое пасмурное небо, грязных голубей на тротуаре и постные рыла прохожих, шедших мне навстречу. Казалось бы, мир остался прежним, точно таким же, каким и был пару часов назад, и все-таки я чувствовал, что в нем что-то навсегда изменилось, что в нем произошли какие-то непонятные, но глубокие и необратимые перемены. Что же касается перемен, произошедших во мне самом, то они, будучи не менее радикальными, чем перемены во внешнем мире, по крайней мере были ясны: впервые в жизни я почувствовал себя бесконечно одиноким, свободным и счастливым. Я вглядывался в угрюмые или равнодушные хари прохожих и чувствовал свое безграничное превосходство перед ними. Мне казалось странным, что никто из них, кажется, не догадывается, что я только что ебался с женщиной... с красивой женщиной. Мне хотелось подойти к кому-нибудь из этих уродов и сказать: “А вы знаете, я только что трахался с женщиной.”  Увы, память дурака коротка! Я уже успел напрочь позабыть, что это меня самого сегодня употребили и отымели, как хотели...

Я неспеша направился к дому, перебирая в памяти события сегодняшнего дня, то и дело улыбаясь про себя, вспоминая отдельные подробности. Но время от времени мое сердце болезненно сжималось и ныло от безграничной нежности и любви к своей училке…

Так-то вот меня, малолетку, и выебли в полный рост.

P.S. С Татьяной Алексеевной мы встречались у нее дома еще несколько раз. Ей все-таки удалось меня “многому научить”. Едва не сходя с ума от страсти к математичке, я зачастую опасно компрометировал ее своим поведением прямо в школе. Но вскоре она скоропостижно вышла замуж за какого-то лейтенанта, который увез ее на Дальний Восток. Когда я получил известие об этом, я пытался склеить ласты, укрывшись на чердаке и перерезав себе вены на запястьях отцовской бритвой. Но меня выпасли и сдали соседские пацаны -- они вызвали “скорую”, и лепилы умчали меня в реанимацию.

Пошловатая заурядность моего суицидального поползновения открылась мне гораздо позднее. А тогда, парясь под капельницей, я чувствовал себя мучеником и страстотерпцем, охуенно несчастным и невъебенно трагическим персонажем, безвинно гибнущим “из-за любви”. Мои глупые подростковые глаза то и дело сочились горючими слезами, а обескровленная тушка бесшумно и незримо полыхала и содрогалась от жуткой и сладкой жалости к самому себе...

Выйдя из больнички, я узнал, что моя училка все же успела сдержать свое обещание: вместо вполне заслуженной “пары” по алгебре я получил в третьей четверти “трояк” с плюсом. Но мне это было уже по барабану, потому как тогда мне очень хотелось надеяться, что по другому, по совсем другому предмету я заслужил от нее более высокую оценку.