"Закат подсветил вековые ели оранжевым. В лесу было тихо, только изредка вспархивала потревоженная чем-то птица или шишка с мягким стуком падала на прелую хвойную подстилку. Мошкара плясала в столбах света, а листва молодой березки горела нежно-зеленым на фоне серых еловых стволов. Молодой Волк не видел этой красоты. В его глазах плясали языки пламени над прадедовской кумирней, а в ушах был только звон секир княжеских дружинников, пришедших огнем и кровью ставить Единого Бога..."

- Ну что, Виталий Бианки, закончил роман?
Братец уже тут как тут. Черт принес.
- Какой  роман? Я торопливо свернул окно. Не хватало еще, чтобы он прочел.
- Как какой? Материализм и эмпириокритицизм или критика чистого разума. Так небось твое творение называется?
- Да пошел ты!
- Вот это уже лучше! По нашему! А то сидишь весь такой загруженный, весь в творческих муках. На, Паустовский, хлебни холодненького. Развей туман метафор!
В плечо больно ударила банка "Славы России".
Спасибо, Вадик, братик дорогой! Спасибо, жирная скотина, спасибо, мясная туша! Мой брат знает целую кучу живых и мертвых русских писателей и каждый день подъебывает меня по новому. Называет меня инфантериблем, чайнгарольдом и просто жертвой аборта. Сам - откормленный двухметровый кабан со смазливой рожей. Истинный ариец, девки от таких прутся. Вечно какая-нибудь боевая подруга прижимается к нему сиськами!
Что самое хреновое -  брат мой по самую макушку набит всякими лишними знаниями, и просто обожает пускать их в ход! Вот как сегодня. Материализм и эмпир... ладно, не важно. Главное, он сморозил хуйню - а ты весь день ходи как обгаженный. Типа, он гигант мысли, а ты помет куриный. Меня это просто бесит. И не только меня. Много раз его пытались бить, но два метра, помноженные на сто восемь килограмм накачанного мяса, плюс отработанный правый прямой -  плохая арифметика.
Прощайте, моляры и премоляры - так говорит мой высокообразованный брат, перед тем как раскровянить ебло очередному отчаянному гопнику. Мануальный ортодонт. Исправляю прикус бесплатно.

На кухне звякнула микроволновка.
- Иди есть!
Я пришлепал на кухню и сел за стол. Брат поставил передо мной тарелку  с дымящейся пиццей и банку "Славы России".
- Сегодня меня не жди. Если и приду, то очень поздно.
- Новую девку нашел?
- Ага. Двух. Будут мне по очереди отсасывать. Ты забыл, какой сегодня день?
Ну конечно. Дурак. Сегодня же праздник у муслимов. Они вылезут из своих вонючих кварталов и потянутся к мечети. Выйдут, пидоры,  показывать твердость своей веры. Ближе к центру дорога будет огорожена тройными цепями ментов и солдат, но у нас на окраине их ждет горячая встреча. Лето одиннадцатого года помнят все.
- Я с тобой.
- Нет.
- Вадим!
- Я сказал - нет. На следующий год пойдешь. А сейчас - нет.
- Почему?
Брат перегнулся через стол, дыша мне в лицо недожеванной пиццей. Крутой парень втолковывает лоху что и как в этой жизни.
- Андрей, в этот раз там будет серьезный замес. Серьезный, понимаешь?
Конечно, не понимаю! Это ты у нас серьезный пацан, а я младенец - сру под себя, пускаю пузыри и погремушке радуюсь.
- Мне надо дело делать, а не собирать с асфальта твои мозги в пакетик. Все, вопрос закрыт. И не корчи на меня овечью морду. Сегодня ты сидишь дома. Весь день. Я буду время от времени звонить на домашний. Попробуй хоть раз не поднять трубку. Ты меня понял?
Я промолчал.
- Ты меня понял, я спрашиваю?
- Пошел ты нахуй.
- Еще раз.
- ВАДИМ, ПОШЕЛ ТЫ НАХУЙ!
Это я проорал уже падая на пол. Правый прямой, мать его. Хорошо хоть не в полную силу. Урод.

...Толпой идти ни в коем случае нельзя. Толпу с радостью примут мусора, уставшие отвечать перед начальством своим очком за ежегодные побоища. И закончится все профилактической беседой, переходящей в легкие и средней тяжести пиздюли. Они, конечно, перекроют улицы, будут сидеть под тентами "Уралов" на перекрестках, проедутся по дворам... Но никого не сумеют остановить. Воду не удержишь в крепко сжатом кулаке.
Я иду дворами, и воздух вокруг меня дрожит от электричества. Каждые две минуты мой мобильник пищит - это приходит эсэмэска. Волна катится по району - "через пустырь не ходить "..."омон на круге у стекляшки"... «на дубнинской прячутся, приняли пятерых, внимание". Электричество проходит сквозь меня, по телу бегут мурашки. Кайф, обожаю это ощущение. Кто-то ходит пиздиться с черномазыми потому что идейный. Кому-то просто нравится ощущать под своим кулаком хлюпающую кровью рожу врага. А я люблю чувствовать себя пчелой. Такой, знаете, маленькой засраной пчелкой. И в то же время частью огромного роя, способного угандошить хоть слона. От этого меня накрывает. Мы вместе - это не пустые слова. Мобильный снова пищит. Я читаю сообщение. Наконец-то! Время и место. Надо же, совсем недалеко. Всего пара кварталов отсюда.

Приближение колонны чувствуешь кожей, задолго до того, как увидишь первых людей. Сначала приходит тишина. Город замирает, словно перед первыми отрядами вражеской армии. Потом, как под поршнем шприца, по  улице проходит волна сжатого воздуха и страха. Потом приходят звуки.
Глухое горловое пение из сотен глоток, ритмичные хлопки тысяч ладоней, истошные крики мулл. Наконец появляется голова колонны.
Впереди  идут фанатики в белых балахонах. Задрав вверх головы с клочковатыми бородами, они протяжно поют и водят по небу остекленевшими глазами, словно высматривают там своего  пророка. За ними медленно едет "Газель" с опущенными бортами, на ней беснуется и кричит в микрофон мулла, накачивая себя и толпу перед собой. В конце их пути он свалится в истерическом припадке, пуская пену изо рта. Если, конечно, чей-нибудь камень не пробьет раньше его глупую голову. В ответ мулле орут, сверкая зубами на смуглых лицах, рвут на себе одежду сотни чернявых парней. Все с дерьмом и каждый мечтает пролить кровь неверного. Отомстить за июль десятого года, когда горели машины, дома смотрели в ночь  выбитыми окнами, а вызванные истерическим приказом псковские десантники набивали трупами баржи для гравия на Москве-реке.
В середине колонны, с эскортом из отборного зверья шагают уважаемые члены исламских сообществ, степенно переставляют по заплеванному асфальту ноги в начищенных туфлях. Эти не побегут полосовать нас ножами и лупить ржавыми железными прутьями. Вальнуть такого - мечта каждого из нас.
Идет сила, реальная сила. Мне становится страшно. До того страшно, что мои дрожащие колени гнутся и я готов сесть  задницей  на утоптанную землю чужого двора. Пока не поздно - убежать, уползти, спастись. Но это ненадолго,  только на мгновение. Через секунду останется только ненависть.

Начинают самые маленькие пацаны. Они выбегают вперед, бросают камни и бутылки и сразу убегают назад, под прикрытие. Воздух над колонной темнеет от летящего стекла. Бутылки взрываются под ногами как бомбы, идущие начинают  падать, заливаясь кровью.
Не нравится? Не нравится, суки?
Это невозможно вытерпеть, но они и не собирались терпеть. Длинное тело колонны разваливается на куски, словно порубленная лопатой змея, и толпы черных бросаются на нас. Я вижу как парень, бросивший бутылку, спотыкается и падает на асфальт. Через мгновение его накрывает  туча. Черные бьют и топчут его только секунду, но когда они бегут дальше, на дороге лежит уже не человек. Освежеванное и выпотрошенное нечто, кусок жилистого мяса, который прожевали и выплюнули под стол. Мы знаем, что ему конец, что его не спасти, хоть он и ворочается еще в луже крови. Его убийцы теперь несутся на нас,  гонят впереди себя жаркую волну из пота, дыхания и крика, от которого кишки заворачиваются узлом и хочется выблевать свой желудок. Я чувствую, как по спине к пояснице стекают крупные капли пота. Меня мутит и я пячусь назад вместе с остальными.
Строй! Держать строй!
Мой брат возник перед нами как из ниоткуда. Железной трубой с навинченным уголком  ссадил на землю  вырвавшегося вперед муслима, потом повернулся и зашагал навстречу набегающей толпе. Какую-то секунду я думаю, что никто не пойдет за ним, даже я сам. А потом я кричу, кричу так, как не кричал ни разу в жизни, и мой крик подхватывают люди слева и справа.
Меня захлестывает счастье, я хочу одного - бежать и рубить своим железным прутом  несущиеся на нас оскаленные рожи.
Замах! Удар... Черный отлетает от меня, крутясь волчком, шипя сквозь зубы, закрывая руками обожженную ударом прута грудь.
Замах! Нож, сука! Пузатый хачик размахивает перед собой дешевой выкидухой. Не умеешь... Я уже не боюсь ножа и меня охватывает веселая ярость. Обманное движение,  удар!
По плечу - чтобы повисла рука и ты выронил свой блядский нож! В лобешник - чтобы кровь  залила глаза и ты попятился назад, закрывая рожу руками. И завершающий - чтобы ты свалился как мешок с дерьмом под ноги дерущихся.
Кто-то рванул на мне куртку. Кто-то, валяясь на земле, хватал меня за ноги. Чья-то доска рассекла мне ухо и кожу на виске. Я уже не чувствовал опьянения - только усталость, саднящую боль и мокрый от крови ворот рубашки. Надо вылезать. И, отмахиваясь прутом от наседающего зверья, я начал выдираться из чертовой карусели.

Никто не помнит, откуда выскочил тот микроавтобус. Я увидел его только когда затрещали выстрелы и наши бросились врассыпную. Старый синий "фольксваген" с тонированными стеклами, из окошек - синий дымок. В одно мгновение улица стала пустой, только два десятка раненых корчились на асфальте, а несколько человек лежали неподвижно. Видно, все. Спеклись. На трясущихся ногах я добежал до газетного киоска. Хреново. Очень хреново. Ни бордюра, ни деревьев, ничего. Только голая стена дома сзади. Снова затрещали выстрелы. Кто-то громко крикнул. "Фольксваген" медленно поехал вперед. Я спрятался за угол киоска и чуть не сшиб пацана лет тринадцати со школьным рюкзачком. Наверное, кидал бутылки. Легкая пехота.
- Видал суку?
Он молча кивнул. Лицо белое, губы трясутся. Я, наверное, выгляжу не лучше.
- Бензин есть.
Он прошептал это одними губами, видно боясь, что черти в "Фольксвагене" нас услышат.
- Давай.
Он торопливо расстегнул рюкзак и протянул мне бутылку с примотанной тряпкой. Блять, зачем я это сказал? Может быть, нет зажигалки? Но парень уже чиркал колесиком дешевого желтого "бика". По тряпке побежало прозрачное, почти невидимое пламя. Не думай, просто делай!
Водила заметил меня сразу. Со страшной перегазовкой, с дымом из-под колес он рванул вперед и влево, уводя машину от моего броска. Но не успел. Совсем немного, долю секунды. И моя бутылка ударила в обод окошка, из которого плевался огнем и сизым дымом автомат. Я упал и скорчился, прижимаясь к асфальту, из микроавтобуса с хлопком вырвалось рыжее пламя. Ополоумевший водила слепо бросал машину влево и вправо, пока не наехал на бордюр и заглох. Дверь автобуса открылась, и вместе с клубом черного дыма из нее вывалилось горящее пугало человека. Его, уже мертвого, несколько раз ударили палками и бросили догорать на тротуаре, а автобус перевернули набок, чтобы те, кто выли и стучали в нем, не смогли вырваться наружу. Гулкий звук взрыва совпал с чьим-то мегафонным рыком, улицу уже перегораживала стена омоновских щитов и полусфер. За стеной врассыпную шли солдаты в красных беретах, стреляя в воздух из автоматов и бросая дымовые гранаты. Кто-то с криком бежал мимо, а я стоял, держась рукой за угол киоска, и выблевывал горькую, мутную струю пива с кусками сегодняшней пиццы.

...Недостроенная школа была нашим любимым местом. Мы загорали на нагретых солнцем бетонных плитах, распивали пластиковый баллон пива, авторитетно разговаривая о том, что оно ничуть не хуже "ну вот этого, дорогого". Курили казавшиеся очень вкусными сигареты.
Теперь мы сидим здесь с братом, смотрим в темноту  и тоже тянем одну за одной. У Вадима гроздью черной смородины набухла рассеченная бровь и почти не гнется  рука. Передавая мне бумажный пакет с дешевым вином, он морщится.
- Что делать думаешь?
- Не знаю. А что, есть идеи?
- Идея была одна. Чтобы ты, дурак, дома сидел. Но ты, как обычно, положил хуй на мои слова. Ты же у нас герой, уличный боец. Бутылки ловко кидаешь, автобусы жжешь. А рожу тряпкой замотать не догадался. Вот теперь все муслимы в радиусе десяти километров мечтают с тобой познакомиться. Да и легавые тоже. В том автобусе семь человек было, ты в курсе?
Я тупо молчу. В голове шумит от усталости и вина.
Брат глубоко затягивается и бросает вниз огонек сигареты.
- Значит так. Ты уезжаешь, прямо сейчас. В славный город Рыбинск. Там тихо, спокойно, живет один хороший человечек. Вот адрес. Звать как тебя, Андреем. Первое время у него перекантуешься, а там что-нибудь придумаем.
Жестом фокусника брат достает откуда-то из темноты собранную спортивную сумку.
- Там я одежду твою положил, документы. Деньги во внутреннем кармане найдешь, особо не шикуй. И вот еще.
Зажав в зубах очередную сигарету, Вадим вынимает из кармана плоскую блестящую коробочку.
- Это что?
- Карманный компьютер, наладонник. Хотел тебе на день рождения подарить, но теперь чего уж там... Пользуйся. Зарядка в сумке, писанину твою из домашнего компа я перенес. Ты не бросай писать, у тебя получается. Мне понравилось. Пошли, там машина небось уже приехала.
Он хлопает меня по плечу, встает и уходит в темноту.

Ржавая "двенадцатая" тихо рычит мотором на асфальтовой площадке перед  школой. Белесый парень за рулем широко улыбается.
- Земляк, ты на машину не смотри так. У нее дури под капотом - во! Он улыбается еще шире и проводит ладонью у горла. - Долетим как птички.
Я сажусь в пропахший сигаретным дымом салон.
Брат наклоняется, просовывает в окно голову.
- Ну все, с Богом. Приедешь, отзвони.
Я жму жесткую ладонь, чувствуя своими пальцами набитые костяшки его пальцев.
- Давай. Счастливо, Вадя.
Мы отъезжаем. В красном огне габаритов я вижу брата, он поднял руку в прощальном жесте.

Редкие фонари окружены радужными ореолами. Мелькают названия деревень, вспыхивают и улетают в темноту. Пробегают мимо черные поля с красными огоньками далеких антенн. В окошках убогих придорожных домиков под оранжевыми абажурами, перед синими прямоугольниками телевизоров теплится жизнь.
Иногда дорогу обступает лес, стискивает ее своими темными стенами и тогда только габариты случайной машины - наш  спутник во мраке.
Я держу в руке подарок брата. Экран маленького компьютера горит ярким жемчужным светом. И слова, которые я старательно вымучивал из себя, сидя дома на продавленном стуле, кажутся особенно смешными и нелепыми.
Вадим, зачем ты мне его подарил? Неужели тебе понравилось то, что я пишу?
Наверное, нет. Просто еще одна игрушка для задержавшего в своих мечтах  младшего братишки. Несколько лишних минут детства для меня, которые ты носил  в кармане своей куртки. Прости, Вадим, они мне не пригодились.

…Не для тебя придет весна
Не для тебя Дон разольется
И сердце девичье забьется
С восторгом чувств не для тебя

- Пацан один дал послушать. Я сначала подумал, что за хуйня - тоску нагонять, а потом нормально так, понравилось. Казачьи песни, хули... Душевно девка поет, пиздец! Там и быстрые есть. Тебе...
Водила посмотрел на мое лицо и деликатно поставил громкость на максимум. Спасибо.  Теперь почти не слышно, как я плачу. Девушка выводит старинную песню медленно, и каждое слово заставляет мое горло сжиматься новыми спазмами.

Не для тебя журчат ручьи
Бегут алмазными струями
Там дева с черными глазами
Она растет не для тебя

...А для тебя - куски свинца
Что в тело белое вопьются
И слезы горькие прольются
Такая жизнь, брат, для тебя...

Вадима убьют через полтора месяца, в середине ноября. Мне расскажут, что убийцы  долго пытали его, а в распоротый живот  насыпали жгучего перца. Последние его минуты были мукой, которую нельзя представить. Я не приеду на похороны, и другие люди будут бросать в могилу горсти подмерзшего суглинка.
С тех пор я не написал ни строчки.
Тогда все и началось.
Подарок брата до сих пор со мной, не потерялся во всех переездах. Правда, в работе я пользуюсь навороченным ноутбуком с кучей мощных, абсолютно не нужных мне функций и черной коробочкой спутникового телефона.
Дела идут неплохо. Мусульманские кварталы, окруженные ненавистью и отторжением,  задыхаются в своем дерьме и исчезают, как капли воды на раскаленной сковородке. За эти годы мы крепко потрудились, чтобы у них земля горела под ногами. Организация, собственно, уже не нуждается в моем руководстве. Как всякий жизнеспособный организм, она регулирует и воспроизводит себя сама. Какие-то люди возят меня с места на место наподобие иконы или знамени, и, сидя в очередной чужой квартире за столом с чаем и бутербродами, я слушаю доклады, отдаю приказы, вникаю в проблемы, которые прекрасно решаются  без моего участия.
Но иногда полностью занять голову не удается, и я словно зависаю в воздухе над бешено крутящейся каруселью. Достаточно редко, но так бывает.
Вот тогда мне почему-то кажется, что я никуда еще не приехал, я  все еще лечу по ночной дороге в тихий город Рыбинск,  проживая заново тот длинный, кровавый день. Я боюсь будущего и жалею о прошлом, я оплакиваю брата, которого больше никогда не увижу, и себя, и всю свою незадавшуюся, нелепую, глупую, такую прекрасную жизнь.