Ты, который появился на свет на мусорной куче и был наречен в честь проезжего инопланетянина из услышанного по советскому радио идеологически нейтрального американского рассказа, ты, который спал на батарее и дремал на стиральной машине, ты, который пережил нескольких собак и две династии бессмертных аквариумных улиток, ты, который до старости манкировал мартовскими идами, ты, который был спокоен, как слон, на этой скользкой и покатой, как жестяной подоконник, планете — как будто ты сам был одним из тех троих, на ком она держится — ты приблудился к моему порогу в дни, когда в неполные шестнадцать умирал один из друзей, а сам я был за тысячу километров от Москвы, — и ты покинул мой дом через открытое окно, когда я беспечно прогуливался по Красной площади. Извини, так уж вышло: я не смог тебя ни встретить, ни проводить по-человечески.

    Кто видел меня в тот вечер, готов подтвердить, что им вместо моего ковбойского одеколона мерещился аллергенный запах кошатины.
    А когда ты летел в трехэтажную пропасть из окна над самым входом во вкусно пахнущий буржуазный гастроном, твоя помоечная душонка на секунду явилась мне белым котенком, который соткался из сиреневого мрака на Патриарших и исчез в каменной стене Института Африки. До сих пор кошки подходят ко мне и человеческим голосом спрашивают: как же это так?

    Те 15 лет, которые я тебя знал, пришлись на лучшую половину моей жизни, и вот теперь эта половина кончилась, оборвалась, и с каждым следующим днем доля этих пятнадцати лет становится всё меньше: в сорок пять это будет всего одна треть, в шестьдесят — четверть, а в девяносто, когда я по человеческим меркам сравняюсь с твоим последним земным возрастом, эти пятнадцать лет составят от моей жизни всего одну шестую часть .
    Эту лучшую часть моей жизни ты утянул с собой, как ты однажды утянул с круглого стола ветхую турецкую скатерть, добытую прапрадедом в крымской кампании, а с ней и майсенский сервиз, привезенный бабушкой из разоренной Восточной зоны — но в ранней твоей молодости ты этого всего не знал, ты просто погнался за случайной бабочкой, которая на миг возникла в твоем воображении.

    За пятнадцать лет ты многое успел: ты точил свои когти о новые обои и шипел на мокрый веник, метил мебель в межсезонье и два дня жил на шкафу, спасаясь от брака с трехцветной кошкой, перепробовал все виды собачьих консервов, новогодних индеек и рождественских гусей, жевал стебли фикусов и подушечки денежного дерева, скрывался в бельевом ящике и устраивал засаду за унитазным бачком. Хотя я так и не выяснил у тебя, из каких соображений ты не поймал за всю жизнь ни единой мыши и не зачал ни одного котенка.

    Может быть, ты нарочно готовился к своему последнему полету? Или ты просто не усидел на этом затянувшемся сеансе и навсегда отвернулся от экрана? Если так, то спасибо, что не выключил это кино вовсе. Или, может быть, ты наконец расслышал тот самый зов, который не переводится ни на один из известных людям языков? Я хотел бы спросить тебя об этом, если бы знал, как. За пятнадцать лет я так и не научился читать в твоих глазах. Будет о чем подумать в остаток дней.

    А когда мне перевалит за сто двадцать и у меня не останется других интересов, кроме нашей с тобой скорой и неизбежной встречи, а ты к тому времени в очередной из отпущенных тебе девяти кошачьих жизней заново родишься в какой-нибудь чистой и хорошо освещенной небесной подворотне, дай мне какой-нибудь знак, чтобы я знал, что меня там заждались.
                              Надеюсь, что к тому времени в домах еще сохранятся окна.