Часть 1

Старый Пахом Бубнов, бригадир рабочей бригады, с раннего утра вкалывал на экскаваторе, разгребая землю ковшом.
— Ыхх бляя!— крякал Пахом, нажимая на рычаг и отправляя очередную порцию земли в горло ковша.
Каждый рабочий день начинался абсолютно так же. В пять утра приходил он на стройку, садился в кабину своей машины и с тупым остервенением принимался за работу. Работа его была бесполезной, и старый Пахом не получал за нее ни гроша; и лишь неимение другой работы заставляло Бубнова каждое утро садиться за экскаватор. Еще одной причиной были мужики.
Мужики приходили около восьми, и тогда Бубнов делал перерыв. Мужиков было трое, всегда была еще литровая бутылка водки — для начала.
Вот и сегодня Бубнов около восьми утра издали завидел приближающихся мужиков и радостно спрыгнул на землю.
— Здорово, мужики!— крикнул Бубнов.
— Здорово, Бубнов.
— Даров, Пахом.
— Здра, Хомыч.
Они прошли в маленький детский дворик, что был неподалеку, и уютно устроились на лавке. Козьма достал литрушку, а Бубнов вытащил стаканы и аккуратно расставил на лавочке. Козьма умело свернул литрушке шею, скинул пробку и начал разливать. Водка лилась в стаканчики, оставляя в каждом равное количество.
— Ну, бля, Козьма, ебать-переебать, охуеть просто: каждый раз пропиздошиваюсь до ебени фени, как ты распиздато хуяришь!— одобрительно пробасил Михеич, самый старший из компании, в шапке с красной звездой на память о Красной Армии и потертом, грязном военном ватнике.
Козьма благосклонно улыбнулся.
Мужики тем временем подняли стаканы.
— Ну бля, чтоб все заебись и похую,— толкнул тост Молотов, который внешне действительно напоминал своего известного предшественника; лишь водочный налет на его лице говорил о его любимом способе времяпрепровождения.
— Да ёбтэ, Молотыч, ебись во все рога,— утвердительно кивнул Бубнов, и мужики выпили.
— Х-х-хы бля нахуй буржую в сраку,— послышался сип Козьмы.
— Заебись водка.
— Ну обижаешь,— сказал Козьма, который собственно, и отвечал за приобретение водки,— я ж, бля, у такой старой пизды тарюсь, не наебет на хуй!.. я ж ей в рылбас хуй суну, чуть чо, блядь,— он налил еще.— Давайте ебанем, что ль, че хуи пинать, не бабы ж, ептэть!
— Ну чтобы жизнь ништяк и с хуем стояк!— подняв стакан, сказал Михеич, и водка полилась внутрь.
Козьма достал пачку «Примы», закурил.
— Ну, Козьмич, бля, ну хули ты Му-му ебешь-то, блядь?— не выдержал в который уже раз Молотов.— Ну че ты этим промудоблядством себя ебешь? Бля, ну хуярь, блядь, «Беломор», на хуй, а то че ты как говняйником в ебло хуйнул?— Молотов достал пачку «Беломора», запыхал папиросой.
— Слышь, Молотыч, угости папироской, не в службу, а в дружбу, не в рот, а в пизду, а?— попросил Бубнов, которому давно хотелось курить, но не было денег на сигареты.
— Держи,— протянул ему пачку Молотов и довольно хмыкнул, подмигивая Кузьме:— Вишь, бля, «Беломор», бля, берут, а твою хуйню тянуть, как кошке дохлой в сраку пальцем лазить,— и он еще самодовольней выпустил дым.
— Ну хули ж ты бля… заебал уже, Молотыч,— сказал Козьма, наливая еще,— ты, бля, свое говно хуярь, а от меня отъебись, бля, не по-мужски это на хуй!
— Да не пизди, бля…
Ситуация становилась взрывоопасной. Бубнов с опаской переводил взгляд с Молотова на Козьму и обратно, не в силах придумать, как успокоить мужиков.
— Ты, бля, тетерев хуев,— орал Козьма,— я тебе в рот говна ложкой запиздошу, ты ж, блядь, кровью отблевываться будешь!
— Ах ты, блядь, тремудоебок, падла, пидор ебаный,— басил Молотов,— я тебя щас выебу здесь, блядь, как шлюху, блядь, как мать твою и отца твоего я взъебывал!
— Ты бля подзаткнись, сучара,— бесился Козьма,— я ж тебя ебану, тебе пиздец будет, рыжие мудя!
— Чё? Чё, блядь? Рыжие? Я тебе ща, бля, покажу, рыжие!!!
Молотов бросился на Козьму и двинул тому кулаком в рыло, отчего с хари Козьмы во все стороны полетели ошметки кожи и мяса. Козьма пошатнулся, но устоял.
— Муддддак!— взвыл он злобно, и, зажав между пальцами острый ржавый гвоздь, воткнул его Молотову в глаз. Глаз Молотова лопнул, и мутная белковая жижа вперемешку с кровью брызнула из глазница.
— ААААЫХХХХХХХХХГАААААААААААА!!!— нечленораздельно заорал Молотов, и, не помня себя от боли, кинулся на Козьму и свалился с ним на землю.
— АААЫЫГААА!!— продолжая орать, Молотов зубами впился в шею Козьмы, вырывая куски кожи и мяса и выхватывая синие кровоточащие вены, пережевывая их, как червей, безумными зубами.
Михеич неизвестно откуда взявшейся металлической трубой принялся херачить по затылку вцепившегося в шею Козьмы Молотова. Затылок Молотова превратился в кровавую кашу, утратив форму; вся одежда Михеича и в особенности его ватник была забрызгана кровью и мозгами Молотова.
Но Молотов, уже агонизируя, продолжал кусать уже мертвого Козьму. Лица Молотова уже не было видно; все было в крови, мозгах и синих торчащих червячках вен.
— Хы бля! Хы бля! Хы бля!— орудовал трубой Михеич.
Наконец Молотов, обессилевший, с пробитой почти насквозь головой, рухнул в кровавую лужу, впившись напоследок мертвыми уже зубами в холодную сырую ноябрьскую землю.
Странные чувства происходили в душе Бубнова. Сперва, когда началась потасовка, он хотел разнять мужиков, но затем, почувствовав и прочувствовав их жестокость, вдруг сам внезапно захотел кого-нибудь зарезать и, схватив бутылку водки, сделал из нее розочку. Он видел, как Молотов с вытекающим глазом на его обезумевшем лице рвал зубами в клочья шею Козьмы, как Михеич, грузно хыкая, наносил ему сзади удары обрезком трубы, превращая его голову в кровавое месиво, и как упал Молотов, наконец мертвый, уткнувшись рылом в землю.
Бубнов понял, что пора, что сейчас или никогда; его всего трясло от желания убить кого-нибудь, ощутить на руках жидкость чужой крови; и с розочкой в руке двинулся он со спины к успокаивающемуся Михеичу.
Подкравшись, Бубнов схватил его за волосы на макушке и резко спереди резанул острым битым стеклом по шее Михеича. Михеич глупо моргнул глазами, открыв их навсегда, изо рта его вывалился язык, а шея его от глубокого разреза могла теперь смешно открываться и закрываться, как рот у игрушечной собаки. Бубнов полюбовался мертвым товарищем, потом розочкой выколол трупу оба глаза, слизывая жижу, ибо с утра не ел ничего, и вернулся к кабине экскаватора.
Он вырыл для трупов яму, кряхтя и блякая, бросил туда изувеченные тела, с удовольствием насрал на них с пригорка и засыпал землей.

Часть 2

Бубнов, довольный, шел домой, насвистывая себе под нос какую-то песенку. Старый Пахом щурился от яркого, но холодного ноябрьского солнца, и сапоги его по щиколотку утопали в грязи.
— Ня-ня-ля-ля-ля-ля,— напевал Бубнов.
Он игриво погладил голую яблоньку и прислонился к ней спиной.
— Ох… природушка… земля… землица… ох, ёптэть,— придыхал Бубнов, прижавшись к дереву.
Впереди белела хата Бубнова. Он неторопливо направился к ней, пиная по дороге камушки и комья грязи.
Бубнов подошел к хате, зашел.
— Пахом, ты?— услышал он голос его старой жены.
— Угу,— лениво ответил Бубнов, сбивая грязь с Сапогов. Он прошел в комнату. Стол был уже накрыт, за ним сидел его средний сын, держа наготове вилку.
— Здорово, Игнатий,— протянул ему руку Бубнов.— А где Димарь с Федотом?
— Не знаю, бать. Вечером будут.
— Ну ладно.— Бубнов сел за стол, взял вилку.— Фекла, неси жратву,— скомандовал он.
Фекла принесла две закрытых тарелки.
— Опять черви?— осведомился Бубнов.
— А ты денег в дом принес?— справедливо возразила жена.
— Н-ну, Феклушка… ну будет тебе…— примирительно поднял руку Бубнов.
— У-у-у, старый хрыч,— уже миролюбиво гавкнула Бубнова и стала накладывать червей.
Черви были двух видов: маленький, гущей, которых подобало жрать ложкою, и крупные, мясистые, что засасывались ртом по одному.
— Мне толстеньких поболе,— попросил Бубнов,— люблю я их, сволочей.
— Но, бать… — попытался вякнуть Игнат.
— Заткнись, сопляк!— рявкнул Пахом, и Бубнов-младший обиженно замолчал.
Бубнов с аппетитом клал себе на язык толстых розовых червей, разжевывая их, смачно чавкая, и иногда рыгал. Сын его Игнат недовольно давился слипшейся червивой массой, поедая ее, как кашу.
— Пахом!— донесся голос Бубновой из прихожей.— А хули у тебя ватник-то в крови весь?
— Да жрать охота было, кошку угандошил,— не моргнув глазом соврал Бубнов.
Жена начала что-то тарахтеть в прихожей, причитая, что, вот, мол-де, он, такой-сякой Пахом Бубнов, не кормит семью и вообще сволочь, и, дескать, кошку сам-то сожрал, а семья червятятиной давится и т.д. и т.п.
Пахом слушал все это нахмурившись. Ему не нравилось то, что жена каждый день скрипела из-за одного и того же; он бы вообще возненавидел бы ее и прогнал, не умей она так вкусно готовить сырых червей.
Игнат уткнулся в тарелку с червями, усиленно делая вид, что его нет в комнате. Внезапно он встал:
— Вы знаете, мне пора,— и ушел.
Пахом понимал, почему сын оставил его. Он знал, что сейчас будет. И поэтому совершенно не удивился, когда увидел жену, направляющуюся к нему со скалкой в руке.
«Только не это»,— подумал старый Бубнов.
— Ах ты ж гнида! Когда ж деньги в дом принесешь, мразь? Сколько ж тебя учить, а?— С этими словами жена обрушила на него первый удар. Пахом взвизгнул.— Что ж ты, старый мудак, не можешь семью прокормить? Хули ж мы червей жрем? А? Хули? Хули? Хули?— Неистовствовала Бубнова, продолжая наносить удары скалкой.
Бубнову было больно, и он пищал, укрывая голову руками от скалки Феклы. Она била его каждый день, и он ничего не мог с ней поделать. Но сегодняшний день был каким-то особенным.
Бубнов изловчился и двинул жене ногой в живот. От неожиданности та нелепо хрюкнула и упала на колени, брызнув слезами и выронив скалку из рук. Бубнов прицелился и со всей силы засветил ей ногой по зубам. Осколки зубов разлетелись по всей комнате, несколько попало Бубновой в рот, и она закашлялась, харкая кровью.
— Хххы!— Бубнов нанес ей сокрушительный удар под ребра, и она рухнула. Бубнов улыбнулся и принялся сильно бить ее ногами, делая мясо мягче, и в то же время стараясь попасть по самым уязвимым местам. Через пять минут, испачкав ноги в крови Феклы, он устал.
Бубнов с наслаждением разглядывал ее измяшенную тушу, довольно потирая руки.
— Ты жива-то? Фёклушка? А? Жёну-у-ушка,— заискивающе-ласково спросил он у жены, теребя ее краем сапога.
Из груди Бубновой раздался болезненный стон.
— АХ ТЫ СУКА, БЛЯДЬ! ЖИВУЧАЯ, БЛЯДЬ! А ХУЯК ПО РЫЛУ?— заорал Бубнов, довольный своей хитростью, и нанес Фекле еще несколько жестоких ударов по морде.
Успокоившись, Бубнов стоял, любуясь женою. Затем улыбаясь вышел в сени и вернулся с топором.
— Смотри, что я принес, Феклушка,— ласково пролепетал он, вертя перед ее мордой топор. Бубнова молчала.— Чего ж ты молчишь? А? А вот так?— Он легонько тюкнул ее обухом промеж глаз.— Спишь, что ли, дорогая?— Фекла все не отвечала.
Бубнов не выдержал и со всей силы пнул ее в живот, отчего старуха задергалась, как в агонии.
— Ну вот, жива,— радостно установил Бубнов. — Так вот,— продолжил он, поигрывая топором,— если ты сейчас сознаешься, что жива, я тебя вылечу-у-, расцелую, а коль молчать будешь, то рубану, как дохлятину, ясно?
Фёкла молчала.
Бубнов поднял над головой топор. Она приоткрыла отекший глаз, и в нем безумием отразился страх.
— Да фыфа я, Пафомфык, фыфа,— с трудом промычала избитая старуха, шамкая беззубым ртом и истекая кровью.— Фыфа…— радостно повторила она, глядя на Бубнова.
«Ненадолго»,— подумал Бубнов, и улыбка с еще большей силой заиграла на его губах.
— Уёбище,— нараспев произнес он и обрушил топор на ее немощную старческую шею. Голова Бубновой отскочила и, подскакивая, откатилась в угол.
Бубнов, насвистывая какой-то мотивчик, оттащил обезглавленную жену в сарай, вымыл сапоги и прибрался в доме.
— Хорошо я ее отмудохал,— думал он, доставая мясорубку,— вкусное мясо будет.
С блаженной улыбкой засовывал он части жены в мясорубку, с наслаждением наблюдая, как они, перемалываясь вместе с костьми, превращались в фарш. Перемолов все тело, Бубнов слепил из фарша котлеты и поставил на огонь. Голову он отфутболил далеко за горизонт.

Сыновья шумно ввалились в хату.
— Здорово, батяня,— приветствовали они отца.
— Здравствуйте, здравствуйте,— довольно улыбался им Бубнов,— прошу за стол.
Ребята сели за стол и застыли в ожидании.
— Да, кстати, забыл вам сказать,— с той же улыбкой сказал им Бубнов,— я для вас сегодня котлет достал.
Радостный шум возник над столом.
— Котлеты!
— Давай-давай!
— Неси!
— Бляяяя!!
Бубнов сходил на кухню и вернулся, торжественно держа в руках полную, с горкой, тарелку котлет. Словно выполняя священный обряд, накладывал он голодным своим ребятам котлеты, которых они не видели уже тысячу лет.
— А где мамка-то?— спросил Димарь, старший из сыновей, принимаясь за котлету.
— Да в гости вышла,— улыбнулся ему Бубнов,— скоро будет.
Все сосредоточенно жевали котлеты, причмокивая и то и дело облизывая пальцы. Бубнов повернулся к Игнатию:
— Ты бери кетчуп-то,— сказал он, подвигая к сыну бутылку,— кетчуп.

первая среда апреля 2002