Она умерла. Лет пять назад. Я не знаю, как ее зовут, не знаю где ее дом. Зачем думаю о ней иногда, тоже не знаю.

Лоскуток природы. Называем его «роща», а на карте он – «Березовый парк». Раньше пока на Ходынке не построили Дом-Титаник, можно было увидеть Останкинскую башню. И много неба. Небо в Москве - дефицит. Рощу и небо разделяет бетонный забор. Разделяет еще с тех времен, когда Ходынка была военным объектом. Когда-то, в детстве, перелезали через забор и шли гулять по огромному пространству, равного которому в Москве не было и уже не будет. Перед 7 ноября и 9 мая именно там репетировали парад, и можно было вблизи посмотреть на морской десант и танки. Даже дотронутся. На Ходынку танки проходили мимо нашего дома ночью, казалось, что началась война.

Узнавали ее издалека. Красивая, худенькая, в аккуратной одежде. Стрижка каре, огромные глаза. Всегда быстро проходила мимо, почти бегом. Иногда шла одна, иногда, как мы думали, с отцом. Называли ее между собой «Девочка». Зачем? Зачем давать прозвища незнакомым людям?

Просто гуляли после работы, чуть-чуть свежего воздуха, чуть-чуть неба, запаха крапивы, и почти всегда встречали ее.

Однажды поняли, что Девочка больна. Что она умирает. Чужой человек, а мы день за днем видели, как синеет ее лицо, вваливаются щеки. Опускали глаза. Отворачивались, но все равно видели. Огромные глаза уже пугали. Стало ясно, что она взрослый человек. Что больна давно, всю жизнь. У ее тела не было сил, чтобы повзрослеть. Выглядела на 14 лет, хотя ей, может быть, было тридцать. А теперь она умирала. На наших глазах.

Однажды Девочка подошла ко мне, спросила, где находится химчистка. Испугалась – это слабое слово, чтобы описать мое состояние. Хотелось закрыть глаза, уши – не видеть натянутую желтую кожу, не слышать слов, обращенных ко мне. Наверное, я что-то ответила, не помню. Какой-то животный страх перед смертью, перед обреченностью.

Может быть, она уехала на морское побережье. Может быть, силы к ней вернулись. Но, вспоминая, как она ходила с баночкой, в которую сплевывала то, что не принимал ее желудок, не верю. Конечно, она умерла. Лет пять назад.

Не знаю, почему я думаю о ней всегда, когда иду мимо бетонного забора, за которым теперь только бесконечные окна недостроенных домов.

Голос у нее такой пронзительный. Она заходит в вагон на станции метро Автозаводская со своей гармошкой или аккордеоном, не знаю, что там у нее. С маленьким мальчиком или одна. И поет. Во всю силу своих легких. Так, что мурашки по спине. И достаешь кошелек и кладешь десять рублей в целлофановый пакет. Как она поет. А потом она выходит на станции Коломенская, садится во встречный поезд и поет с такой же силой для других, уставших, равнодушных пассажиров. Таких певцов в Москве огромное количество, у всех голоса сильные, но так не пробирает.

На вид лет 15. Где-то она живет. Куда-то приходит вечером с этой своей гармошкой или что там у нее, не знаю. Отдает взрослым пакет с деньгами. Ложится спать, чтобы завтра с утра опять по вагонам, петь одни и те же песни.

Называю ее про себя «Девочка». Зачем давать прозвища людям, которые появляются в нашей жизни на минуту?