- Чувства, которые мы испытываем, не преображают нас, но подсказывают  нам мысль о преображении. Так любовь не избавляет нас от эгоизма, но заставляет нас его осознать и напоминает нам о далекой родине, где эгоизму нет места.

                                                                Альбер Камю, французский писатель


На душе скверно и злобно. Хотелось выть, колотить ногами по полу и биться затылком об пол. Биться слегка, чтобы затылку не было больно. А еще хотелось кого-нибудь укусить – сильно так, может быть не до крови, но чтобы синие и глубокие следы с отпечатками зубов обязательно остались. К сожалению, делать ничего этого нельзя,  тогда Мать обязательно добавит ещё больше широким и мерзко блестящим ремнём. Когда она бьет, бывает не сильно больно, вполне терпимо, но бывает очень страшно – такое знакомое и любимое лицо Матери внезапно искажается, её красивые, ласковые и нежные руки профессиональной балерины превращаются в железные тиски, из которых невозможно вырваться. Глаза начинают излучать почти осязаемые, длинные и колючие льдинки похожие на сосульки. Плакать во всё горло тоже не рекомендуется, если мать крикнет:
- Замолчи сейчас же!!! - остаётся только всхлипывать, стоять в ненавистном углу, ковырять трещину в стене и терпеливо ждать прощенья.

Сладкий миг прощенья всё равно рано или поздно наступал. Мать нарочито суровым голосом подзовёт тебя к себе и,  прижав к груди, будет гладить по голове, целовать в мокрые щечки, увещевать, чтобы больше я ничего плохого не делал и не говорил. Это самый счастливый миг. Слёзы счастья непроизвольно лились из глаз, в горле стоял тёплый, мешающий говорить комок, сквозь который проходили только судорожные всхлипывания, и всё твоё существо наполняла радостная и всёпрощающая любовь к Матери.

    ***
В этот раз было всё по-другому.  По вечерам к нам в гости, к моему неудовольствию, стал приходить ужинать розовощёкий и усатый дядя Толя. Тогда мать становилась какой-то другой, неестественной смеялась, постоянно улыбалась и не обращала на меня никакого внимания.  Я старательно пытался попасть под руку Мамы, чтобы она мимоходом погладила меня по голове или хотя бы ласково посмотрела. Но, увы, с приходом противного дяди Толи я становился лишним. Моё обострённое детское сознание чувствовало невысказанные мысли Матери о том, что я сейчас лишний. Просто лишний!
Ну почему? Почему вдруг  я становился существом, которое по непонятным причинам мешает матери быть весёлой и счастливой.

От осознания этого я начал капризничать. Причем, начиная свои капризы, я своим трёхлетним умишком отчётливо понимал, что  это обязательно окончатся ремнём и приведут меня в ненавистный угол. Знал, но ничего не мог с собой поделать. Маленький комочек злобы постепенно рос в моей груди и заставлял меня делать всевозможные гадости.

Для начала я,  громко топая и размахивая руками, стал ходить вокруг круглого обеденного стола стоящего по тогдашней моде посреди нашей коммунальной комнаты. Этого оказалось мало. Исподтишка  я дёргал за скатерть таким образом, чтобы стоящие тарелки двигались к краю стола.  Заметив мои маневры, дядя Толя суровым голосом сделал мне замечание, а Мать дала подзатыльник.
Сели ужинать. Когда Мать разлила суп по тарелкам я, заметив что в тарелке у дяди Толи кусок мяса значительно больше чем в моей, отшвырнул ложку и заявил что не буду есть пока не получу такой же кусок варёной говядины как у дяди Толи.  Крякнув, дядя Толя молча переложил свой кусок в мою тарелку, а себе забрал мой малюсенький. Стали  молча есть. Мяса мне совсем не хотелось и поэтому я старательно пытался поднять кусок над тарелкой и заглянуть, что находится под ним. Осознавая, что подобные попытки добром не кончатся, я упорно продолжал свои эксперименты. Наконец, мясо, сорвавшись с ложки, с размаху плюхнулось на край тарелки. Тарелка опрокинулась, забрызгав скатерть и сидящих за столом.

Мама молча вытерла меня полотенцем и степенно отвела в угол.
Ужин продолжался, как ни в чём не бывало. Мать нарочито весело разговаривала с дядей Толей, он улыбался и смеялся ей в ответ. Про меня все забыли! Меня как будто не было на свете! Этого я  стерпеть не смог. Ужасаюсь своему поступку, я твёрдым шагом вышел из угла и, подойдя к столу, встал напротив Мамы и дяди Толи. В глаза матери я смотреть боялся, но зато твёрдо и с ненависть уставился в коричневые дяди Толины глаза.
- Однако, какай избалованный робёнок-то у вас будет. Безотцовщина, одно слово! – с  мягким украинским говором с достоинством молвил  дядя Толя:
- Пороть, пороть ево надо, как миня батько порол!
Здесь меня прорвало, в истерике я началтопать ногами, стянул со стола скатерть вместе с посудой и надрывным голосом кричал слова, которые  неизвестно откуда приходили мне на ум:
- Вы, вы, дядька Толька – гад! Гад и фашист! Сами вы безотцовщина! Скоро вернётся мой папка родной,  он моряк! Он мне даст пистолет и я застрелю вас, чтобы вы никогда не ходили к нам! Гад! Гад! Гад!!!
Схватив меня в охапку мать никак не могла меня успокоить, я  с неизвестно откуда взявшейся силой вырывался, грозил кулачками дяде Толе и захлёбываясь в крике, продолжал повторять:
- Дядька Толька – гад! Гаад! Гаааад!!!

- Ну я пойду пожалуй! Видать не судьба у нас с вами. Из-за щенёнка вашего паскудного!- сказал дядя Толя и, не прощаясь, вышел. Навсегда.

    ***
В этот раз было всё по-другому. Обида душила до такой степени, что я готов был растерзать Мать, которая сидела у стола и тихо по  бабски  рыдала, положив голову на скрещенные руки. А ещё мне было жалко её, не смотря на то, что избитый, в своём углу, казалось бы, жалости заслуживал я. Какая-то внутренняя непонятная и неосознанная мужская гордость родилась во мне. Я почувствовал себя более сильным, чем моя красавица Мать. И мне уже не нужно было её прощение и её ласки. Возможно, в этот момент я стал мужчиной…
Мир в одночасье стал другим, и предстояло мне жить в нем ещё долго и непросто… 



А мой папа-моряк объявился через четыре года. Но это уже другая история.