Начальник станции погнался за ним сам, прямо по центру зала ловко сбил его с ног и, за волосы, помог подняться на колени. Я оторвал взгляд от привлекательной, чуть побитой ранней старостью цыганочки, озадаченно глазевшей неподалёку на мигающее строками и стрелками табло. И тощая торчушка, в то же самое время осторожно следившая за мной, отвлеклась. И так далее - вся пёстрая кочевая орда, ожидавшая в эти спешащие глубоко за полночь минуты своих поездов, затихла и прищурилась, как это делают актёры в предвкушении фальшивого выстрела.
  Железнодорожник, усы подковой, выругался смрадной щербатой дырищей рта, спохватившись, судорожно осмотрелся на все стороны и вдобавок потолок, и, форменно подобрев, поднял с пола фуражку.
  - Вставай. Пойдём. – сказал он пленнику, совсем уже растерянный, обмякший и не думающий ни о чём, кроме доброй тёплой порции коньяка, что оставался в сейфе.
  Он увёл молодого ещё, с испитым и виноватым лицом парня в потрёпанной дешёвой ветровке куда-то под лестницу. Мы проводили их взглядом и каждый вдруг, на мгновенье, ощутил опустошающий душу кошмар отчаяния. Не объяснимый, а так. Как будто земля под ногами качнулась.

  Мне захотелось курить и я вышел к платформам. Кто-то скрывающийся за высоким стоячим воротником спросил у меня спички и дрожащим голосом поблагодарил. За вагонами электрички, замершей на первом пути, хрустнула раздавленная бутылка. Выждав секунду, там же, над ней, кто-то блякнул. За моей спиной чихнули в кулак. Где-то в стороне, шумно как корова, опорожнялась санитарная цистерна заночевавшего под мостом тепловоза. Я зло, с размаху, швырнул окурок об асфальт под ногами, перекинул сумку с уставшего плеча, огляделся, сплюнул и на ходу толкнул подоспевшей ногой ленивую стеклянную створку вокзальных дверей. У них что-то там стряслось и сверх расчётного времени мне придётся околачиваться в этом вертепе ещё два часа с четвертью.
 
  Откройся Руси новый Пугачёв, лучшего места для вербовки войска, чем скучающие затаённым злом вокзалы ему не найти. Группка смертельно скучающих командированных офицеров у стойки бара – готовый, в комплекте, штаб. Милицейский капитан: гроза и убыток всех проституток этой части города, их бессменный сатрап и бичеватель. Развращенный настолько, что провалил на днях свою пятую попытку ужениться и теперь не утруждал себя даже отводом запуганных замарашек в ото всех спрятанный изолятор, предпочитая ему когда – сортир, а когда и вовсе - путевую насыпь. Вот Батьке-Императору и судья и прокурор. Бабёнок здесь тоже набор солидный – на любой норов – и мирных – из-за касс, и лихих – вон их сколько вокруг глазёнками стреляет. Ну, а гвардия – да из всех этих желчных навьюченных типов разве что десяток повесить нужда придёт. Всякий тут уже сам себе, молчком, готовый разбойник. И я б пошёл. И, несомненно - тот, косматый в ветровке, укравший в буфете беляш.
  Двигаясь к закусочной я дважды толкнул кого-то плечом, чуть не сшиб баулом анемичную, как с иконы, девочку-кретинку в шарфике до пола и выматерил, за всех, отупевшего от праздности, вопреки ноябрю загорелого похмельного носильщика. Водкой в огороженном стальной решёткой углу вокзала поили тайком и потому меня, вошедшего, присутствующие осмотрели враз и вдруг примолкнув. Очень быстро глаза их снова потеплели, взвеселились и многих руки полезли под столы. Я не пил к тому времени уже два года и спросил у юной буфетчицы в косынке чаю. Единственный свободный стол был закапан подстывшим, подёрнувшимся жирком мясным соком, но мне сейчас было всё равно.

  Прошло ещё какое-то время. Я думал уже о том, чтобы расплатиться и уйти, когда у столика появился он.
  - Не будете возражать? – пролепетал очкарик, смотря не на меня, а вроде как на носки своих заляпанных свежей грязью сандалий.
  Возразить мне было нечего. Он подозвал девчонку и попросил два беляша – очень уж он, похоже, их любил.     
  - Да со стола прибрать велите. - польстил ей он, вроде как это не она делать должна.
  Буфетчица разулыбалась не без скрытого, прищуром, коварства. Чтоб не прогнали, - паренёк этот чем-то стал мне любопытен, - я заказал ещё чашку и стал ждать. Угадав, что я был в числе наблюдавших его кражу, преследование и поимку и, надо полагать, учуяв во мне дружелюбие, сотрапезник пустился в повествование прямо так - жуя и без предисловий.
                         
  - У жены станционного начальника, - она здесь всем общепитом заведует, - у неё брат умер. Видел я его тут пару раз. Мужик жил бедно, гордецом, и с сестрой вряд ли ладил. В конце прошлого года это было. Пришла она, короче, просить меня могилу вырыть. Приятелям моим, с разноски, тоже – чем дурня валять да копейки, от поезда отставшими прикидываясь, стрелять – чего б не помочь бабе?
  Пятеро нас набралось. Лопаты, вёдра и, по мёрзлой земле, пару ломов нам выдали под залог документов в депо и станционным же грузовичком, - в кузове нас ожидали два литра с закускою – транспортировали на окраину кладбища. Родственница покойного, вся пышущая спешкой и деловитостью, возникла, когда с угощеньем мы уже покончили и стояли неприкаянно под ветрами, озираясь и споря попутно о гранях, где сходятся здравая рабочая деловитость и кощунство. Одета, как полагается, в лучшее, редко вынимаемое со шкафа, и, как я понял, крепко вдата. Распорядилась она бегло, чётко и по существу. Заминка случилась только одна – когда она спросила о форме оплаты нашего тут труда, а прежде об его масштабе. Но и тут я успел все вероятные разногласия предотвратить – велел ей не волноваться по глупостям, а выставить стол, мол – да делу конец. Она умчалась в приглушённо подвывающую за кладбищенским валом стужу, и мы, немногословно перекурив, приступили.

    Крупский, Колено, Петро, Васильич. Работники с них – и в порядке урочной трудовой деятельности, прямо скажу, говняные. А тут, где ни орать, ни бить некому, он и вовсе разомлели. Что черви в навозе. Петро, жертва родового травматизма, устроенный работать на вокзале «гориллой» только благодаря протекции крикливых тёток из центра занятости, вынувших однажды из замшелой папки закон о квотах на рабочие места для ущербных и припёршихся с ним в кабинет начальника, выяснил, что забыл в городе курево. Врал, конечно. Бережливость приключалась у него в поведении, приступами и всем на смех. Но тут он так вдруг расканючился, что Колено, доживавший своё удалой чернобыльский ликвидатор, размахнулся да и влепил ему кулаком прямо в левый глаз. Крупский, правдолюбец, бросился, картаво визжа, без нужды уже разнимать. А Васильич, к своим шестидесяти шести навидавшийся и не такого, продолжал, посмеиваясь с корточек в кулак, курить свою «козью ножку».
    Петро, как только я отдал ему початую свою пачку, умиротворился и взялся за ломик. Другим вооружился я, а на лопаты встали остальные. Драка – не ссора, и совсем скоро мы ржали над собственными историями и шутками дружным, отыгранным за повседневным коллективным трудом квартетом глоток. Васильич был с молодости нем, но и он чему-то про себя ухмылялся и время от времени смачно, матерно, сплёвывал.

    В ноябре земля ещё не мёрзнет крепко, вот и шла у нас работа легко и споро. Небо вдали, над городом, затягивало чугуном и страшило трубным гулом. В тяжёлой его синеве молчаливо и словно ото всех тайком сверкнула угрозой сатаны злая колючая молния. Над нами то и минуту проносились стаи воинственно галдящих ворон, испуганно озиравшихся на оставленный город и как-то озадаченно посматривавших сверху на нас, с ломьём да лопатами. Мы курили себе, смеялись и на чём свет материли заморских политиков. Пока прямо к участку не подъехала на грузовой мотоколяске, со старшим смотрителем на коченеющем руле, «родственница». Она была немного пьянее прежнего, голосисто вздыхала и бегло шмыгала носом, сгрузила, под мрачным как туча взглядом кладбищенского начальника, тяжёлые пакеты и снова предложила денег. Хоть немного, - сказала, - в семьи.
    Что тут началось. Колено – тот хоть просто и скупо пробормотал – «Давай». Крупский, швырнув на радости лопату в сторону и сбив ею чей-то стыдливо не подписанный, дряхлый, согнувшийся надгробный крест, бросился помогать благодетельнице с пакетами, готовя пошлыми прибаутками почву для как раз, по его мнению, уместного анекдота. Петро хлопнул в ладоши и, наконец, громко поведал, для чего он всю последнюю неделю думает о деньгах – он, оказалось, мечтал о в точности же такой как у смотрителя мотоколяске. Он даже бросился, прямо с ломом в длинной могучей руке, узнавать у того о её цене и ходовых качествах. И даже Васильич, всё утро, казалось, трамбовавший в глубь своего первобытного нутра неразделённую, мощную злобу, заулыбался младенцем и зачесал грязной пятернёй оголённую, раз уж такой привал, лодыжку.                                                                                                                                                         
  Понесшая утрату вернулась к коляске – просить у водителя в долг до возвращения из города, а я бросился к своим друзьям. Не берите, говорил я им, у неё эти деньги. На кой вам они? Неужто мы как какой циник-экскаваторщик, совсем без души, что собака? Но они меня не слушали. А Васильич, к сознанию которого я, ввиду возраста, апеллировал наиболее рьяно, - тот даже утробно, в своём обычае, рассмеялся, обозначив точку в своей безжалостной бессловесной речи тяжёлым плевком прямо мне под ноги. Пришлось прибёгнуть к аргументу. Одно, - говорю, - вы деньги пропьёте. Вот и зачем себя путать? Вот же оно – берите, пейте сколько вам в душу влезет! Но всё неслось уже своим чередом – я увидел как «хозяйка» отсчитывает, по одной, Крупскому купюры. С неба посыпались холодные капли.

    К работе мы вернулись тотчас по отъезду коляски. Деньги успели разделить ещё до того, как моторист, прогрев двигатель, дал газу. Свою долю я, даже не прикоснувшись, «занял» сияющему автоэнтузиазмом Петро. Он торопливо сунул дензнаки в карман, но – было видно по глазам – никак не мог понять – с какой стати и по какому праву. Всю оставшуюся жизнь он поглядывал на меня воровато, с опаской и, вопреки всегдашней своей манере, плотно сжав челюсти.

    Дождь прошёл по кладбищу быстро. Так, - не дождь даже, - а разведчик, рыскавший в авангарде напавшего, похоже, уже всей мощью на город ливня. Васильич, грызущий лопатой грунт вглубь, рядом со мною, вдруг натужно закашлялся, прорычал «Блядь!», воткнул орудие в землю и, подтянувшись на руках за край ямы, выбрался наружу - на холод, где совковыми лопатами управлялись все остальные. Там не было только Колена – он, как я слышал, отошёл ненадолго за ров. Мне видно было с ямы как Васильич, эта обретшая дар речи доисторическая скотина, воздел руки к небу и раскатисто, взахлёб, загоготал. После чего с поля зрения скрылся. Обеспокоенный, я по наклонно прислонённому к земляной стене черенку добрался до поверхности, встал на краю ямы на ноги и увидел, как старик куда-то, размахивая как крыльями руками, уходит.
    - Он куда? – спросил я у пьяно шатающегося Крупского. Он беспомощно замычал, так и не сумев сказать ни слова…

                                      * * *

    - А ничего, если я водки выпью? – прервал рассказчик минутное своё молчание, сняв трясущимися пальцами запотевшие очки.
    - Да ради бога – ответил я, раскуривая его дешёвую сигарету.
    Он сбегал к стойке, вернулся с пузырьком, опорожнил его наполовину в стакан, выпил и затих. Включилась вокзальная «громкая». Там, в дикторской будке, кто-то отчаянно сморкался. Такое часто можно услышать на вокзале в паршивую погоду.
    - Что же дальше? – спросил я у уснувшего, как мне показалось, паренька со стаканом в руке.
    - Дольше всех жил Крупский, – зашептал очнувшийся, - его хоронили месяц назад, там же, неподалёку. Я не пошёл. И как умер, не знаю. Да и не хочу знать - в последнее время он всякий облик человеческий потерял. На похоронах Колена взбесился, выл, скулил и колол себя в живот как-то припрятанной, вопреки родительскому присмотру, за пазухой вилкой. Тем, думаю, и скончался. Сам Колено, - по лысине его так звали, а так он Коляном был, - после той ямы на работе не появлялся – слёг тихо, безропотно, в тесном от детей семейном кругу. Недолго пролежал – с неделю, вроде. Те самые деньги прятал всё это время в исподнем – работники морга в их наличии хоть и сознались, да жена, умница, не взяла. Петро, - на что был тупица, - радовался своей прибыли неимоверно и вплоть до последнего мгновения. После того, как, закончив, мы вернулись в город, он, впервые в жизни, наверное, позволил себе кутёж - купил сразу три бутылки пива и взял до дома такси. На разгоне водитель чего-то прошляпил и врезался в идущий впереди автобус. Сам-то отделался, а вот Петро, в тот момент сосавший бутылку, пронзил себе глотку раскрывшимся от удара о кость «розочкой» горлышком. Ну а Васильича нашли на следующий день. Каким-то чудом он сумел пробраться на территорию военного аэродрома, где его и сбил на взлётной полосе набирающий скорость самолёт…

    Совсем уже поникший мальчишка – я только сейчас разглядел, насколько он молод – молча допил водку, шумно приник носом к пачке сигарет, поморщился, выдохнул кислый сивушный угар, обречённо как-то улыбнулся, на миг вдруг задумался, оценивающе меня осмотрел и спросил:     
    - Не поможешь, брат, десятью рублями?
    Рука моя дёрнулась, но куда-то не в сторону кармана, а перекреститься, что ли.