- Ну скажи мне, сына, когда же ты все-таки осчастливишь нас с мамой?
В огромной столовой слова звучали гулко и весомо. Да и можно ли было назвать столовой этот зал, вычурно отделанный лепниной, украшенный портретами в широких золоченых рамах, освещаемый двумя массивными хрустальными люстрами. Роскошное пространство могло свободно вместить несколько десятков гостей, наслаждающихся богатым и изобильным застольем. Но сегодня здесь были лишь двое, и один из них, благообразный моложавый мужчина лет пятидесяти, пытливо смотрел в глаза второму, ожидая ответа.
     - Пап, ну я же тебя просил. Всему свое время.
     - Свое время? Когда же оно наступит, это «свое время», позволь узнать? - голос хозяина дома раскатами загрохотал по коридорам. Красиво вырезанные ноздри массивного носа, волевой подбородок и длинные волнистые волосы говорившего придавали ему сходство с древнегреческим богом, и сейчас бог этот явно был не в духе.
     - Осенью тебе будет 35, и ты считаешь, что еще не время заводить детей? А мне было 26, когда ты родился. И у меня тогда, в отличие от тебя, не было ничего этого, - холеная кисть описала слегка пренебрежительный полукруг, и огромный прозрачный камень на одном из длинных пальцев сверкнул молнией Зевса-громовержца.
     - Я пахал по 18 часов в сутки, а ночью вставал менять тебе памперсы. И тем не менее я не считал, что ты родился раньше какого-то там «времени».
     - Папа, я же просил не трогать эту тему, - красивые глаза затравленно смотрели из-под длинных ресниц мимо отца, в какую-то точку, облюбованную на обитой гладкой тканью стене.
     - Ты просил, и я не трогал ее! Но я не могу ждать вечно, когда ты соизволишь завести ребенка. Я уже старик, я хочу понянчить внуков, пока здоровье еще позволяет. Хочу возиться с ними, гулять, разговаривать, а не таращиться на них из инвалидного кресла, пуская слюни, когда до меня доберутся все эти старческие болячки.
     - Но пап, уж тебе-то на здоровье грех пенять, - робко вставил сын, в надежде хоть как-то перевести тему, - Ты еще сто..
     - Не перебивай! Подумай о матери, если на меня тебе насрать. Ты - единственный ребенок, знаешь же сам, как она хочет внуков. Пожалей ее, пусть порадуется на старости лет. Я не вправе тебя заставлять, но сколько же мо…
Фразы грозно рубили воздух на части, а парень, казалось, совершенно не слушал отца. Но внезапно его отсутствующий взгляд сфокусировался на бликующих стеклах элегантных отцовских очков.
     - Пап, я должен сказать тебе что-то важное.
     - …в конце концов… Что именно? По поводу ребенка?
     - Да пап. Понимаешь, я не могу…
     - Ты импотент? У тебя бесплодие? – феноменальная быстрота реакции и блестящая логика в свое время сделали их обладателя невероятно богатым, позволяя мгновенно просчитывать огромное количество комбинаций, но в этот раз правильный ответ ускользал от него, – Тебе надо было сказать мне раньше. Мы найдем врача. Сейчас все лечат.
     - Не совсем. Это не лечится… - секундная пауза - …Я - гомосексуалист. – выдохнул сын, и плечи его вдруг расслабленно распрямились.
     - Ты? Пидор? – поперхнулся, но овладел собой, и только покрасневшие кончики ушей и налившийся кровью левый глаз указывали на глубину потрясения. – То есть прости меня, я не это имел в виду. В каком смысле гомосексуалист? – в голосе прозвучало недоверие и легкий задор, словно сын удачно пошутил, но он раскусил шутку, и сейчас они заливисто засмеются в один голос.
     - Что значит в каком смысле? В хорошем смысле этого слова, пап, как в том анекдоте, - натянутая улыбка.
    - Подожди-ка… Ты е.. ты с мужиками.. в жо.. –безуспешные попытки подобрать слова.
     - Дело не в сексе, пап. И не с мужиками, а с одним. Сложно передать это словами… Ты должен понять. Он – как недостающая часть меня, мы с ним как части единого целого. Это духовное единение… – одна за другой выстреливают давно отрепетированные фразы, - Папа, ты должен понять… - и замолчал, заметив остекленевшие глаза напротив.
     - Но как же, сынок, как же жена, семья… - отец внезапно ссутулился, заговорил тихо.
     - У меня есть семья – ты, мама, Эдик… А потом, мы думаем усыновить ребенка. Присмотрели мальчишку, сироту, год ему. Ты бы его видел – умничка, сообразительный, глазки такие щелочки хитрющие. Пап, вот увидишь..
Отец вздрогнул и пробормотал, – Щелочки?
     - Щелочки? – в замешательстве повторил сын - А, ну глаза у него раскосые. Вроде мать откуда-то из Китая, может даже с Тибета. Родила и оставила… Бабы, сам знаешь… Он у нас будет маленький Будда…
Сын что-то говорил и улыбался. Его, отцовской улыбкой - она у него с колыбели... Родная кровь, и вдруг оказалась такой чужой, до боли непонятной и чужой. Чужее только с Марса прилетают. Как так вышло, как получилось… Пидорас, который с другим пидорасом хочет усыновить узкоглазого ребенка… Паутина мира вдруг пошла огромными трещинами, реальность с противным шуршаньем потекла в образовавшуюся пропасть. Терял краски яркий солнечный день за окном, со звоном осыпались хрустальные люстры, позолота, лепнина, на глазах чернело и покрывалось язвами червоточин благородное дерево паркета. В голове вертелись кадры из пидорской порнухи, которую он видел однажды, еще в молодости: накачанные мужики бросали друг на друга томные взгляды, гладили друг друга по лоснящимся потным телам, сладострастно закатывали глаза и по очереди водили дилдообразными обрезанными хуями друг другу между безволосых ягодиц, приоткрыв омерзительно слюнявые рты…
     - Ладно, поговорили - и хватит, - неловко оборвал поток жадно цепляющихся друг за друга фраз сына. - Мне надо работать.
     - Ты расстроился, да? Не хочешь разговаривать? Я понимаю, для тебя это неожиданно…
     - С какой стати я должен расстроиться? - но голос предательски дрогнул.

Три, четыре, шесть длинных гудков. Не хочет брать трубку. Девять, десять, щелчок.
     - Ты знала?!
     - Что еще на этот раз? – раздраженно произнес немолодой голос с завораживающей бархотцой, - Что я должна была знать?
     - Не ерничай, - срывающимся голосом прохрипел он в трубку, и она поняла, что речь может идти только об одном. - Какая же ты тварь... Ты все блядь знала! Знала и молчала. Как же ты могла... – фразы звучали почти стонами.
     - Ах, он тебе все-таки сказал? – секундное замешательство – Только не вздумай теперь унижать мальчика! Сам во всем виноват! Из-за тебя он такой! Из-за того, что без отца рос.
Единственный человек в мире, который имел наглость его отчитывать. У нее он всегда оказывался во всем виноват.
     - Не ори на меня!
     - Что не ори? Надо было о сыне думать иногда, а не только о бабле. Но у нас ведь бабло – это важнее всего, без присмотра оставить никак нельзя…
     - Замолчи!
     - …А ребенка что? А ребенка можно оставить, растет себе и растет, трава сорная, безотцовщина. Ну и что, что сын не помнит, как папа выглядит? Что от отца в доме только вонь сигар, которую хер чем перебьешь, да плейбой в сортире валяется – «папин журнальчик»…
     - Замолчи Христа ради, и без тебя тошно…
     - Тошно? А мне каково было? Пробухал всю детячью начальную школу. Приходил домой в говно, валялся на диване трупом, когда ребенок просил тебя помочь с уроками. Блевал в коридоре, ссал мимо толчка… А теперь тебе тошно?
     - Я же бычил, как проклятый, дура! Мне отдых был нужен! Для вас впахивал между прочим!
     - Ах для нас? И курил свои эти ебаные шишки по субботам ты тоже для нас? А мне приходилось каждые выходные собирать ребенка и шляться с ним по городу целый день…
     - ДА ЗАТКНИСЬ ЖЕ ТЫ!
Заткнется она, как же.
     - Сам заткнись! Ты со мной так не разговаривай, Властелин Колец…
Старое, давно угасшее сердце вдруг екнуло и часто запульсировало, услышав погремуху из молодости. Так звали его друзья, когда он только начинал заниматься ювелиркой. И жена. Покойные друзья и бывшая жена. Что-то хрустнуло внутри, сладко щемануло – старую, больную, истеричную, брошенную суку, он ведь всегда любил ее, свою единственную.
     - Дура ты! Ну почему ты мне не сказала? Ты должна была мне сказать. Я же отец. Я ведь должен был знать. Я имею право знать.
Но разве она когда-нибудь умела вовремя расслышать нежность в его голосе.
     - Право ты имеешь? Да так и надо тебе! С твоими деньгами, с твоим дерьмовым самомнением. Ебаный хозяин мира. Получи теперь. Внучков хочешь? Династию основал? Продолжатели нужны?
Сорвалась на крик, но голос надломился, и она захрипела.
     – А вот хуй тебе. Заплати бабки, пусть твоему сыну голову поправят. Пусть отыграют все назад, вернут ему отцовскую любовь. А? Что же ты? Ты же всесилен? Ты у нас на короткой ноге с жизнью, ты же любимчик. Кинула она тебя, выходит, жизнь твоя? А? Что ты молчишь? Алло? Что ты молчишь? Я с тобой разговариваю! Алло! Мить? Мить, ты там? Митя!.. О хоссподи… – вдруг по-деревенски выдохнула она, – Митя... Роднуля, что с тобой? – едва заметный старческий дребезг исчез и ее голос стал совсем девчачьим, пронзительно-нежным и испуганным, - Мить, тебе что, плохо? Ты слышишь меня? Я сейчас приеду, родной мой, слышишь? Я уже еду. Ты подожди меня немножечко. Все будет хорошо. Митенька…

А он неуклюже скорчился на наборном паркете, и содержимое кишечника вонючей лужей расплывалось под ним. Каждый вдох давался с неимоверным трудом, кровь била в смертные колокола, а в отяжелевшей голове почему-то бешеным вальсом несся финал «Лебединого озера».
Вспомнилось как когда-то, бесконечно давно, на одном сайте веселых раздолбаев-матершинников он, упиваясь своим успехом, везением, молодостью, раскладывал всем и каждому, как надо жить... Когда же это жизнь вдруг пошла по пизде…
     - Как самочувствие, Митя? - звучный женский голос раздался над головой.
     - Я… - легкие не наполнялись воздухом, связки не вибрировали, но голос прозвучал четко и сильно. Он еще мгновение помедлил – и открыл глаза.
Тонкие длинные пальцы ног, упругий подъем босых ступней, точеные щиколотки, необыкновенная, гладкая, с перламутровым матовым отливом кожа лодыжек, округлые колени, сильные бедра… Что там выше – он не увидел: его взгляд, дошедший до середины бедра перехватили ее глаза, и намертво приковали к себе - невыносимо ясные, кристально чистые, удивительные глаза.
     - Мы знакомы? – в замешательстве обронил он дурацкую фразу, – И, собственно, что со мной происходит?
     - Все уже произошло. Все по уговору.
     - Что-что? Какому уговору?
     - Короткая же у тебя память, Властелин Колец, - ясноглазая недобро усмехнулась. - Умер ты, инфаркт. И теперь я тебя забираю, по нашему уговору, помнишь?
     - Что? Что за бред! Какой...

Совсем молодой парень, почти еще мальчишка, нескладный и ужасно тощий. Ввалившиеся глаза под красивыми ресницами, породистый нос с хитрым изломом, длинные нервные пальцы. Он полулежит в уютной впадине, невесть когда продавленной в низком пованивающем заляпанном диване, нога закинута на ногу, ступня нервно подергивается в ожидании, все чувства настроены на единственно важную волну - с кухни.
Вполголоса жалуется какой-то бабе, то ли реальной, то ли воображаемой, говорит, заебала беспросветная, тупая, никчемная предсказуемость, заебло убожество, однообразие, обреченность, заебала бездарная нищенская жизнь в промежутках между драгоценными кайфами.
«Все бы отдал, душу бы дьяволу продал, только бы вырваться, только бы подняться» - шепчут тонкие холодные губы.
А в ответ одно-единственное слово мучительно-сладким приходом поднимается по венам – «Принято».