Отклик на просьбу "харош стебатса. Напишы уже чонибудь". Только не обессудьте, может и не получилось. Творчество, оно ,бля, непредсказуемо...

Шёл снег, не переставая, такой белый и мягкий, как...

-С чем бы его таким сравнить, - размышлял Захарий, рухнув навзничь, раскинув руки, в эту пушистую природную перину.

Два дня уже сыпал снег. Всё кругом белое. Земля, ёлки... И небо белое... Прямо из него так щедро и валил этот снег... Тепло и предпразднично...

-А может и расслабленно-послепразднично, - подбирал определение своему состоянию Захарий.

Подниматься он не собирался, лежал себе да наслаждался... Подвыпившее лицо приятно охлаждали снежинки, засыпающие его (Захария),  прохладно таявшие только на щеках и носу...

-Ещё немного и я превращусь в снежный холмик, затем в большой сугроб. Продую в нём тёплым воздухом из себя маленькую дырочку для дышания и из неё будет подниматься тонкая струйка пара. Случайный прохожий посмотрит и подумает, что это пароход на рейде. И удивится очень. Откуда в лесу пароход?...

Постепенно Захарий начал различать и тихие звуки, доселе неслышимые из-за ударов сердца и пульсации крови в висках. Он даже явственно представил себе, как трепан вбуравливается в шов теменной кости черепа, не в сам шов, а чуть ниже и левее предыдущего отверстия, неприятственно передёрнулся и отогнал от себя дурное ощущение.

Он слышал! Слышал и понимал для чего затаились деревья, как на разлапистые ветви ёлок давит нападавший снег, а ветви сопротивляются ему, переговариваясь возмущённо между собой, но всё же прогинаются, не в силах противостоять красивой тяжести, а когда давление станет совсем невыносимым, они скинут её, освободятся от докучливого груза, чтобы при следующем снегопаде ощутить привычную тяжесть вновь. Слышал, как шуршат, штопорно вкручиваясь в воздух снежинки, иногда, впрочем, фужерно-звонко соударяясь, но очень, очень тихо и разлетаясь испуганно в разные стороны, чтобы, быть может позже, приветливо чокнуться ещё раз. Если повезёт, конечно, встретиться. Совсем, как люди.

-Нет, как бильярдные шары, - выправил определение Захарий, - только не круглые, а плоские и ажурные, орнаментально-симметричные. Во!...

Уносясь вчера прочь из суетливого города, из серо-бетонной холодности и неуютности, грустно взирая на унылые дома, совершенно непраздничные, на идиотские и непременно-традиционно срубленные ёлки, понавтыканные в любых городских местах, электронно-подмигивающие, опутавшими зелёные ветви разноцветно-стеклянными шарами, и нерадостные вовсе. Палковато-вздымающиеся и начинающиеся зелёными лапами и украшениями на высоте более двух метров.

-Это, чтобы нажравшийся недоумок не смог испортить праздника детям, поободрав и сами ветки и лампочки-украшения, - догадался Захарий...

Он смотрел на всё это и думал, прижавшись, расплющив нос о боковое стекло, как тогда, в далёком детстве, диагонально развалившись на заднем сидении и мерно так пружинил телом, помогая гидравлическим амортизаторам и радуясь плавности хода новой машины и проплывающе-освещённой видимости проспектов.

Сноровисто перебегали проезжую часть люди, другие, не участвующие в перебежках, терпеливо потоптывались на автобусных и троллейбусных остановках. Остальные спешили куда-то пешком и чего-то пёрли в своих излюбленных пакетах, крепко сжимая полиэтиленовые ручки их.

-Должно быть майонез, колбасу, конфеты или невкусные торты, подарки для поздравительно-обязательного кривляния под ёлкой...

Некоторые под завязку были нагружены бенгальскими свечами и хлопушками. Пиротехники… Кто-то улыбаясь глубоко в душе, радостно тащил десятка два смешных масок, как ему казалось, и парик из блестящей металлизированной синтетики фиолетового цвета...

Это всё видел Захарий внутренним взором, понимал и немного радовался выдуманному счастью всех этих людей, пробегающих и нетерпеливо-поджидающих городской транспорт.

-У них непременно должен быть праздник, хоть иногда... Они без этого не могут. Они и так уже зачерствели сердцем. Заскучали. Озлобились. Но они не виноваты...

На очередном светофоре, почти задремавши, вспомнил давно уже не свою Оксанку, родившую потом от другого, но до сих пор помнящую его и вздыхающую о нём, скрывшись от мужа в душе или туалете, а на кухне, кормя этого мужчину, радостно улыбающуюся. Деланно. А вот он подлец её забыл и подумал о ней впервые только теперь. На перекрёстке. Вспомнил также и русскую Таню, такую добрую и ласковую, и черняво-страстную туркменку Гулю, пришедшую тогда к нему, вот точно в этот день, но двадцать лет назад, с бутылкой водки, почему-то свято верившую, что мужик должен в начале непременно нажраться, а потом уже и поебать. Муж её где-то заканчивал трудиться или уже выпивал с друзьями, а она решила использовать высвободившееся время с пользой для себя и своей любви...

Смазанно промелькнули ещё две Тани, совершенно противоположные во всём и во времени и во внешности. Затем одна Маргарита, поклонница мотокросса, странно когда-то и как-то нечаянно приклеившаяся на несколько дней на ответственных соревнованиях, и настойчиво долгие восемь месяцев добивающаяся совместного проживания без оформления бумажных формальностей, лишь бы рядом, и согласная даже родить...

И ещё одна Таня, наполовину цыганка, прилежно обучающаяся в университете, постигающая иностранные языки, а,  постигнув их штук около четырёх или пяти, вот сразу, не сразу, конечно, а через пять лет, капитанша ФСБ, смуглая, маленькая, ответственно-суровая, энергичная и очень красивая...

Унылость городского пейзажа на выезде из города сделалась ещё более очевидной и совсем не предпраздничной. Однообразно-скучные дома - бесхитростные выдумки архитекторов... А вот уже и непременно-натуральные ёлки поодаль от трассы, но только не взятые людьми в плен и насильственно воткнутые в закопано-ржавые трубы, а по настоящему живьём торчащие из земли, удерживающиеся в ней корнями...

-Господи, никого нет, какая красота эти проносящиеся и ни на что не претендующие деревья, - улыбнувшись, сдержанно и растроганно, подумал Захарий... - И я всегда один... Как заебало это одиночество внутри... Но только один и может быть в поле воин. Как иначе?...

-И эта женщина... Она нравится мне... Конечно, нравится... И я ей определённо нравлюсь, вон, как посматривает… Но живу я с другой и она мне нравится тоже, я даже её люблю и не разлюбил пока. Так что же мне делать? Та, недавно-нравящаяся, ещё совершенно не знакома мне, а моя, напротив, очень хорошо мне известна. И кажется надёжна... Но ведь бабы народ непредсказуемый...

А колёса продолжали шуршать и плавно покачивало.

-А ведь скоро Новый год. Всего день остался и надо бы решиться или что-то предпринять...

Только предпринимать что-либо не хотелось. Всё устраивало.

-Да они мне все почему-то нравятся, куда ни посмотри... Даже некрасивые. Даже не молодые. Может это и есть та самая любовь о которой говорил Христос?. А её многие не знают, не догадываются о ней, не ощутили ещё, наверное... Вот и очередной ананас упорно покупаемый для украшения стола, но так и не сьедаемый обычно, а лишь только сгниваемый на красивом блюдечке, подтверждает тленность бытия. О Боже...

Захарий впал в каталепсию и онемели мысли. Ни шевелиться, ни думать не моглось сейчас. И прекратился снег, и не засыпал полностью, как предполагалось вначале. Ёлки под внезапным порывом ветра, нервно передёрнувшись, сбросили с ветвей придавившую их тяжесть, расправились, обнадёжились. И стало совсем хорошо...

-Мужик, ты какого хуя тут разлёгся у ворот? Это частная территория. Щас собак вот спущу.

-Не надо никаких собак. Мне так хорошо... Здесь и теперь... Если бы ты только знал, прохожий... И потом, я имею полное право!...

-Захарий Феодорович, это Вы? Извините ради Бога, не признал Вас. Что же Вы прямо на снегу? А мы думали Вы уехали. Вся охрана так считала.

-Да нет, Евгений, никуда я не уезжал, мне одному хотелось побыть немного. Я ещё париться буду. Баня готова?...

2005 год

Степан Ублюдков графоман, опьяневший от счастья человек.