Наконец, кое-как оправившись, я вышел из уборной. Прикид мой - латаный пиджачок на голое тело да рваное чёрное трико. А хуй? И тут я вдруг понял, что забыл всё на свете. Не мог вспомнить, как называются самые нужные в быту вещи: утюг, клизма, клещи, гроб. Уже не мог представить себе рельеф Чукотки и только барельеф тела Шороховой видел очень даже ясно. Прошёл к койке на ощупь, не зажигая света. Всем своим ошарашенным видом свидетельствовал о четырёх часах утра. Лёг и, забывшись без сна, вспоминал далёкое прошлое.

Я представил себе покойничка Филипка на первой парте. Он имел огромную стриженную голову, в которую Жорик любил бить из резинки алюминиевыми скобками. Он сидел обычно на камчатке как первый хулиган в классе и, натянув на пальцы резинку, пиздячил по лучшим ученикам, иногда попадая в училок. Да ему по хую. Он забил давно на учёбу и ебал всех в рот. Филя только вскрикивал, хватался за затылок и жалко улыбался после метких попаданий товарища. Делал смешные умоляющие рожи, но никогда Жору не закладывал, считая пацана своим другом.

Где-то в центре класса сидит его любимая Любаша Порохова, первая красавица. Чувиха супер. Она жрёт конфеты, пастилу и пирожные, которыми её снабжает Жорик. Он уже и тогда играл в похоронном оркестре известного музыканта Гелика. Наваривался на жмуриках и угощал Любашу сладостями, а меня коньяком. Любка, понятное дело, улыбается своему кавалеру и показывает ему красивые ноги чуть не до самой жопы. Тот доволен и опять метит скобкой в жалкого Филю.

Да, это было классное время. Мы во всю пили портвейн и устраивали сейшаны у кого-нибудь на хате. Бацали, делали, плясали, прыгали. Кидали друг друга через головы и пропускали между ног. Жорик, когда напивался, становился страшно агрессивным и выёбистым. Он приставал к кому-нибудь из пацанов и начинал мучить. Выворачивал руки, бил коленкой под зад, кусал за плечи. Неоднократно его выбор падал на Филипка. Он душил сопляка школьным ремнём, выливал ему на голову стаканы вина, посыпал табаком под крутую музыку Назарет и Слейд. Любаша смеялась от души, сидя на диване, утопая в него роскошным задом и покуривая хорошую сигаретку. Филя ей, разумеется, был до пизды. Чувиха по уши была влюблена в Жорика. Да и было в кого: чувак носил узкие левиса, рубашку деним и кроссовки Найк. А как он на трубе играл. Сказка. Девки прямо в обморок падали. Любаша тащилась и кончала при этом. "Просто гений", - шептала она своим лучшим подружкам.

Что говорить, было дело. Жорик играл классно и пел грубым басом, подражая своему кумиру Луи Армстронгу: "Солнце взошло, а три негретоса роют яму, ааа на хуя? Они хоронят обезьяну". С чувством он делал эту классическую вещь, с большим, блядь, азартом. Мы слушали его и жрали горький английский шоколад, курили американские сигареты, потому что  обшились с интуристами и кое-кого из нас уже дёргали в Серый дом.

Короче, Жорик привязал бедного Филю к стулу и стал выдавать ему за щеку. Потом подвалил к Любаше и рывком стянул с неё юбку. Она не очень-то сопротивлялось. А пацан ещё спрашивал: "Дашь, блядь? Дашь, говорю, шкура?" Он долго ломал ей целку. Девки было, конечно, больно, однако она терпела. Наконец, трубач хуев сообразил. Схватил свою трубу и вставил ей в пизду. Кровищи было... ебать мой хуй.

В тот момент Филипок ненавил Жору, а Любку презирал. Этот маленький, большеголовый, рыжий стриженый мальчонка был не то что дурак, но скорее напрочь ебанутое создание. Он мечтал стать продавцом пива в ларьке на базаре, чтоб по полной наёбывать алкашей. Но случилось иначе. После того как Жора успешно сломал Любаше целку, мы всей толпой отправились в кабак, чтобы отпраздновать это знаменательное событие. Филя немного капризничал, но, засадив стакан водяры в туалете, прежде чем подняться в зал, пришёл в норму. Порохова, блядюга, цвела, ощущая себя стопроцентной женщиной.
    
Усевшись за столик, мы заказали три бутылки Столичной, пять портвейна и мясные салаты. Пили за всё хорошее. За любовь, само собой, и за крепкую мужскую дружбу. Гомосек Неконорыч уже тогда халдействовал и пытался хватать нас за попки. Жорик дал ему неслабой пизды на кухне. Тогда пидар запал исключительно на Филипка. Всю дорогу лапал его и гладил. Пацан был робкий, всё сносил покорно. Только краснел своей веснушчатой глупой рожей. Наконец, не выдержал и побежал в уборную. Но наглый халдей, казалось, только этого и ждал. Он стремительно ворвался в туалет и застал мальчишку со снятыми штанами. Тут же начал целовать его и гладить. Потом резко повернул к себе задом и засадил Филе в жопу. У бедняги даже глаза вылезли на лоб. Его тупые серые зенки.

Филипок пришёл к нам за столик, чтобы попрощаться. "Ну, ладно", - говорит - "ребята, вы тут веселитесь, а я пошёл". Мы тогда не поняли конкретно, в чём дело. Уже сильно датые были и глумились по полной. За всю хуйню. Любаша вообще ноль внимания. Даже не попрощалась с парнем. Ёбнула очередную рюмку и закусила свежим огурчиком. Филя, вроде, никому из нас не нужен был. Да если честно, в компании он был лишним. Всё больше молчал или городил явную хуйню. Уставиться бывало на Порохову и смотрит целый час. "Тупой он что ли?" - думала про себя девушка. И дула губки. Ей это не нравилось. Неконорыч по ходу затащил Филипка в халдейскую и поставил его раком. А потом, развеселившись, дал мальчонке такого пинка, что тот прямо скатился с крутой лестницы.

Да, всё это, конечно, усугубило дело. Он вернулся к себе в барак поздно ночью. Где он шлялся до этого никому не известно. Не ужинал, даже чаю не попил. Сразу прошёл в туалет и больше оттуда уже не вышел. Его нашли где-то под утро, висящим на капюшоне курточки, как Буратино, наказанный за свои проказы. Тесёмочки впились ему в горлышко.

Любаша после этих трагических событий просто достала Жорика. Она заставляла пацана ебать её в школе и дома. В итоге музыкант ёбаный начал от бабы прятаться в подвале. Там и зародилась подпольная вначале группа "Террор". Мы все стали проводить в подвале свободное время. Пили, курили, ширялись, колесили. А Любка совсем сблядовалась и, наконец, нарвалась на этого маньяка. А до этого родила и утопила ребёночка в унитазе. С Парашей она очень дружила и даже любила её. Про Филю мы все старались не вспоминать, а если всплывала его рыжая башка в пьяном разговоре, сходились на том, что он был чмошник и уёбок конченный. Мог бы сейчас торговать пивом в шалмане и делать хорошие деньги. Да и Любка в итоге оказалась бы его, потому что блядовала и конкретно подсела на стакан.

Кто-то сидит на венском стуле, отчаянно машет руками, вертит головой и несёт какую-то бредовину. Хочется ёбнуть ему в табло, чтоб заткнулся навеки. Другой разпиздяй дрейфует по комнате, как ёбнутый броненосец. Третий урод прикидывается чайником. В таком бардаке, как наш барак, всю дорогу какая-нибудь хуйня происходит. Как нажрутся все, тогда пиздец. А неотложку не дождёшься никогда, скорее уж труповозку. Да тут у некоторых такой вид, что кажется вот-вот ласты склеют. Крякнут, откинутся, двинут кони, подохнут в общем.

Входит Жорик весь побитый. Кто его отоварил он и сам не знает. Параша всё томится по Любаше Пороховой. Вспоминает её замшевую жопу, резиновый упругий живот, полиэтиленовые груди. Ей нравился её игривый нрав. И даже дурная привычка плеваться на каждом шагу Шорохову не раздрожала. С ней хорошо было. Как они мужиков динамили, кидали на пару. Это ж сказка. А потом наедине выпивали и целовались. От не хуй делать мы начали танцевать под магнитофон. Прыгали, делали, резвились. Тут Жорик выхватывает вдруг трубу да как врежет старый неумеручий хит Луи Армстронга: "Спит чувак, а по хую гуляет муха, она баруха".

Конец