/Саше Шанскову/


Мир отстроится заново. Вырастут новые люди.
Народятся их дети. Придет в сотый раз Прометей.
И все будет по-прежнему – все это будет, и будет
нас кружить, как в метель, как метель.

Разрывая круги, мы никак не сорвемся с орбиты.
Мы похожи на рыб, проглотивших могильных червей.
Мы – обычные люди под гнетом обычного быта –
бесконечно рожающие сыновей, дочерей,

прочих ангелов, бесов, отступников, полукровок,
провокаторов, первопроходцев, гробовщиков.
Наши мысли сковали нас туже цепей и веревок.
Мы, как свора бездомных, оголодавших щенков.

Неужели все это… Скажи! – неужели всё это
так задумывалось? Ты задумывался хоть на миг?
Книги мертвых молчат и молчат утомленные Веды,
удивленно взирая на нас, как когда-то на них –

тех, кто был до того, до всего, что известно науке,
до меня, до тебя, до падения, до греха.
У детей будут дети, у внуков появятся внуки,
и опять, как когда-то, всё смоет, всё смоет река

справедливости, неземного, нездешнего счастья,
обреченного мыкаться и терпеть, и терпеть
то, что мы разрываем себя и пространство на части,
то, что мы не меняемся и не изменимся впредь.

А надежда… ну, да – существует, конечно, надежда.
Тем и живы немногие, кто всё видит насквозь.
…дальше будет сценарий, который не раз уже прежде
опрокидывал навзничь и нас, и Земную ось.

Я бы рад исказить, переврать, не рождаться здесь больше,
стать забытым сюжетом из свитков Упанишад.
Милый Боже, мой милый и всепрощающий Боже,
помоги мне прожить, а потом – помоги убежать.




---


Вот вся моя воля – галактики света
и ямы бездонные, черные ямы
на дне человеческого клозета.
Так, видимо, надо. Так, видимо, надо.

Ещё поживу. Это странно и глупо,
но ямы бездонные, черные ямы –
как звезды для сбившегося Колумба,
и можно упасть в этот сказочный купол.
Так, видимо, надо. Так, видимо, надо.

А дальше – обычное для человека –
уеду – все брошу – с женой и ребенком.
Три года до этого. Три долгих века.
Я – оборотень, притворившийся волком,

и вся моя воля – не хочется даже
сейчас шевелить её – вся моя воля
останется в прошлом, в забытом. А дальше –
я сдамся покою – без боли, без боя.
Так, видимо, надо. Так, видимо, надо.

Быть может – все вымысел, кажется только.
Мне видится радуга – ночью, над морем.




моей Кале

В этом многоэтажном лесу
не меняй меня на колбасу.

Содрогаются небеса,
если все вокруг – колбаса.

И расшатываются весы
от одной на всех колбасы.




--
Эта идиллия разрывает меня на части.
Охуеваю от радости и от счастья

охуеваю не меньше, если не больше.
Помилуй меня за это, мой светлый Боже.

И темный мой Боже, помилуй меня тоже.
(И Тот, и Другой – по сути Одно и То же.)

Ах, как же мне сказочно – ну, прямо, не жизнь, а сон.
Вот только мухи, но их хватает всегда.
Если мимо проскачет розовый слон –
это будет лучшая в жизни среда.

Хочется раствориться, сойти на нет –
чтоб не нужны стали секс, туалет, еда,
чтоб не нужны стали секс, еда, туалет,
и не оставить ни одного следа.

Тихо спит мой ненаглядный малыш.
Около трех по полудню. Сентябрьский зной.
Лишь бы он помнил подольше про вечность. Лишь.
Я иногда бываю почти не злой.




--

Чистота, тишина вокруг
миллион миллионов лет.
Только свастики детских рук
тянут маленький пистолет.

Только звезды московских лиц.
Только пульс родных биомасс.
Я живу в одной из столиц.
Я – одна из её гримас.

Только сумерки в ямах крыш
и провалах бетонных мантр.
- Это Карлсон… приём… Малыш?..
Видишь маленький автомат?

На игрушечном мире печать.
Крепко заперто всё, что там.
И опять ничего не начать.
Тара-там, тара-там, та-там.




--


Годы берут свое.
В мире усталых женщин
можно быть хоть свиньей.
В мире, где правят вещи,

можно быть хоть овцой.
В мире глухих и грубых,
в мире живых мертвецов,
в мире ходячих трупов.

Столько всего вокруг!
Деревья, бабочки, звезды,
и дальше – за кругом круг,
и больше не нужен воздух,

не говоря про еду
и подуставшее тело,
которое в этом аду
тридцать три года ело.

Вырваться б из оков
наших смешных поллюций –
календарных веков,
бессмысленных революций,

кукольных диктатур,
подгоревшего мяса –
в две тысячи пятом году,
в мире, где правит масса.