— Рже, у наших отношений нет будущего, — говорила она нервно. — Мы просто якоря друг для друга. Это застой... Я так больше не могу.
Я предлагал жениться, она отказывалась. Чужое восхищение мало значило для человека, который сам отчаянно искал, перед кем преклониться. Передо мной она преклоняла колени редко. Она вообще не любила брать в рот.
— Я знаю, ты спала с этим козлом. Я ему еще и руку жал, блин, — телефонная трубка испуганно хрустела в моем побелевшем кулаке. — Ты полагаешь, с ним твое будущее станет интересней? А?

«Застой», очевидно, состоял в том, что я периодически таскал ее на природу, возил на море, организовывал прыжки с парашютом, а по праздникам самолично готовил жрать. Во всем проявлялся мой злой умысел и достойная порицания нестабильность: вечный раздолбай, на какие угодно аферы готов пойти, лишь бы не сидеть в приличной конторе, зарабатывая деньгу, как другие, «правильные» мужики. Отчасти это было правдой: я упрямо не желал пополнять ряды клерков, чье многочисленное сообщество до страшного напоминало отходы всемирной фабрики клонов. Так что своим менеджером она утерла мне нос, как хорошим нокаутом.
— Ржевский, ну когда ты уже поймешь, что дело не в нем… Ладно, завтра поговорим. Всё. Пока.

Она меня и в постели называла, как того анекдотического поручика. Будто у меня настоящей фамилии нет, а тем паче имени. Я к тому моменту уже сто лет не рассказывал никому анекдотов про Ржевского, но бирка «Рже» приросла к шкуре прочно, как татуировка. Что поделаешь, идиотские клички окружали меня всегда. Дома я с детства был Хрюшей, а во дворе — Крабом. Ржевским меня сделал институт. Ну, и она тоже: с ее подачи персонаж скабрезных анекдотов, в которого я переродился, скоро был кастрирован до трех букв. Не имя, а какое-то конское ржание…

Она была очень правильной девочкой — она знала неуловимую разницу между всеми «правильно» и «неправильно», которых так много в нашей короткой жизни. Я вот этой разницы не разбирал, а она разбирала. И всегда поступала так, как укажет внутренний компас. Следствием этого тайного знания явился в итоге тот факт, что она решила не бросать меня просто так, но для смягчения ситуации устроить прощальный трах. Последний трах — охуеть! Услышав об этом, я думал, прямо на месте ебанусь вверх тормашками. Хотя, если задуматься, романтично ведь звучит. А?..
— Можешь кончить мне в рот, — разрешила она задумчиво, накрыв мою ладонь своей. — Или вообще кончить в меня, сегодня безопасный день.

Оба варианта звучали щедрым бонусом. Посему, хоть первой мыслью было с негодованием отказаться от этого пахнущего обреченностью подарка-откупа, я после паузы почему-то кивнул. Наверное потому, что просто привык с ней соглашаться. Ничего, все правильно: помидоры, может, и завяли, но точку-то надо поставить — прочитывалось в ее глазах. Впрочем, там я особого энтузиазма тоже не увидел. Последние полгода нечастый совместный секс приносил нам больше досады, чем удовольствия.
— До пяти квартира свободна, — осторожно намекнула она, рассматривая опавшую листву под ногами. Лицо у нее при этом сделалось цвета переходящего красного знамени. Почему-то не вызывало сомнений, что в пять должна состояться смена пажеского караула. А если я не исчезну вовремя, то, может быть, состоится и вынос тела. Дерьмо. Неужели перед этим галстучным уродцем её ноги тоже раздвинутся? А почему нет? Она ведь не моя собственность, кому захочет, тому и даст, — подумал я с напускным цинизмом, и тотчас где-то глубоко в животе вспухла ядерным облаком, разъела кишки подзабытая ревностная злость. Словно бы невзначай я глянул на часы, запертые в исцарапанном окошке мобильника, и явственно услышал, почувствовал, уловил внутренним ухом потрескивание невидимых секунд, торопливо падающих с неба. Последние минут десять накрапывало всё сильнее, и это только усиливало ощущение барабанной пустоты внутри.
— Пойдем.
— Но только подумай как следует, — предупредила она, выдохнув взволнованное паровое облачко. — Чтоб не было хуже.
— Хуже уже не будет, — успокоил я. Сам, впрочем, в эти слова не особо веря. Просто надо было что-то сказать.
Мы слезли с детских качелей, где пили пиво, побросали пустую тару в мусорный бак и подошли к угловому подъезду. Я не глядя нажал сочетание кнопок на стальной двери, и давление в организме сразу ощутимо подскочило. Это был код, пароль, — щелчок заедающего замка всегда предвещал трах. Трах. Его Величество ТРАХ.

Поднимаясь на знакомый четвертый этаж, я чувствовал я себя ужасно глупо. Господи, мне совершенно не хотелось трахаться. Я бы с куда большим удовольствием сейчас напился. Но у меня уже стоял. Сволочь, мелкий собственник и предатель. Она подкупила его, прикормила и посадила на цепь. Другим такого не удавалось, и от этого было еще досадней…
Да, гусары, я сам смертельно устал от наших отношений, напоминавших вредную и не приносящую удовольствия привычку, от скоростного полуодетого секса в самых неподходящих местах, от ее романтически-миссионерской постельной пассивности. Научить ее минету оказалось таким затяжным делом, что проще, наверное, было освоить автоотсос. Это было ужасно, и каждый раз, ковыляя на блядки, я убеждал себя, что любая баба даст ей сто очков вперед. Тем больнее было получать по морде, когда, извергаясь в презерватив, я упрямо называл чужих девушек ее именем.
— Чай будешь? — спросила она с натянутым вежливым радушием, оказавшись на кухне. Я на миг задумался. Чаем в это семье считалось всё, что можно сорвать с куста и заварить в чайнике.
— Давай, — безразлично каркнул пересохшим горлом и начал шататься по помещению, тупо рассматривая давно изученный интерьер, приглядываясь к каждой вещи с таким пристальным вниманием, словно желая запомнить в мельчайших подробностях. Ах, поручик Ржевский был такой затейник, и всё-то здесь о нем напоминает… Сунув нос в раковину с тремя грязными тарелками, вспомнил почему-то, как однажды трахнул ее прямо за мытьем посуды. В фартуке. Когда ж это было, дай бог памяти… Два года назад? Или три? Впрочем, какая теперь разница…

Пока она ставила чайник, я ушел в комнату, упал на диван и зарылся лицом в смятое одеяло. Потом перевернулся, расстегнул молнию брюк и вывалил Кешу. Иноккентий Смоктуновский — так она называла мой член. Сейчас он вел себя нагло и беспардонно. Я не хотел, а он хотел. Вот сволочь. При моем траурном настроении мне вовсе не хотелось, чтобы ему чего-то хотелось. «Дружище, упади, мне же хуево», — попросил я. — «Ты диссонируешь с моим настроением…» Кеша не ответил.
Нет, не хочу, подумал я. На хрена мне кончать ей в рот? Не буду. Тогда зачем ты вообще пришел, сверкнуло белками глаз мое лежачее отражение в приоткрытой дверце шкафа. «Не знаю», — пробормотал я, ощутив вдруг депрессивную тяжесть, от которой во всем теле заныли мышцы. Может, пойти в ванную, вены себе порезать? Зачем после, если можно до!

Милосердный механизм природного антистресса провалил меня куда-то в невесомое забытье. Там в тягучей кисельной жиже качался кровяной маятник, кузнечными мехами перекачивался кислород, и лениво плавали цветные пятна. Там было хорошо, как в материнской утробе.
Проснулся я медленно — оттого, что Кеше было непривычно горячо. Скосил глаза. Сидя на краю кровати, она отхлебывала чай и тут же надевалась обжигающим ртом на член, снова и снова, глоток за глотком, с хлюпом втягивая щеки и помогая себе рукой. Мошонка моя была мокрой и липкой, она тискала ее сноровисто, как кистевой эспандер. Но, несмотря на достойные похвалы усилия, мне было никак. Просто никак. Я различил «правильное» выражение в хмуро-сосредоточенном перекрестье ее бровей, закусил губу и перевел взгляд на шкафное отражение. Вид сбоку напомнил записанный на отвратительную пленку порнофильм. Просекший наконец-то убогую клишированность ситуации Кеша протестующе задергался, колотясь в мягкие стены своей тюрьмы. Я захлопнул веки, втянул зад и рефлекторно приподнял бедра.

Она поперхнулась, оросив мои чресла несколькими густыми каплями, выпустила сдувающегося Смоктуновского, вскочила и убежала в ванную. Я отвернулся к стене, несколько оскорбленный. Могла бы и проглотить для приличия. Ах, ну да, я ведь курю и пью пиво, моя сперма не пахнет ананасом. Правильные девочки горькую сперму не глотают.
Хотелось застегнуться, встать и уйти, но почему-то я знал, что мой побег её обидит. А  обижать девушку после того, как кончил ей в рот, казалось мне нецелесообразным. Ведь ей тоже ничего этого не хотелось — просто так было, по ее мнению, правильно. Поэтому я просто лежал, колупая ногтем старые обои и кляня себя за согласие участвовать в этой непристойной пародии на расставание. Уж лучше бы, ей-богу, сразу треснул белобрысую дуру по роже, предложив подавиться своей последней подачкой. Но я знал, что не ударил бы ее. Я не делал этого даже в тех редких случаях, когда ее огромные серые глазищи разрешали применить грубую силу. Так что, по-видимому, правы были все, кто считал, что во мне никогда не было гусарского стержня, что я не оправдываю свое прозвище и соответственно не заслуживаю никакого снисхождения…

А потом она вернулась. Села рядом, дыша морозной зубной пастой, и погладила меня по плечу. Я понял, что марафон только начинается.
— Не надо, — буркнул в сторону, чувствуя, как поперек горла вырастает кислый комок. — Хватит…
Она погладила меня по голове, потерлась грудью об торчащий локоть, провела рукой в паху, но я мрачно отпихнул ее и перевернулся на живот.
— Всё, хватит, перестань. Не трать силы…
— Пожалуйста, котенок, — когда она переворачивала меня обратно, голос ее дрожал. — Не отталкивай меня. — После паузы тихо добавила, опустив голову: — Это не твой последний раз. Это мой последний раз.
Я молчал, не зная, что ответить. Кеша молчал, прилипнув к животу. Нам с ним было плохо и неуютно. Нам не следовало здесь находиться. Прикрыв протестующе веки, я осязал, как теплая ладонь легла на мою щеку, нерешительно прошлась ноготками по шее. И до меня вдруг дошло, что она понятия не имеет, правильно или неправильно сейчас поступает. Внутренний компас безмолвствовал. Это было до того на нее не похоже, что моя обида за несколько секунд изменила агрегатное состояние, перетекла по стенкам сознания в конденсат нечаянной жалости. Я открыл глаза, сжал ее запястье, собираясь притянуть к себе, и:
— Можешь вставить мне… туда, — вдруг сдала она свой последний бастион. — Только если осторожно.
Помню, как я удивленно и громко выдохнул. Такого не было никогда. С другими — было, с ней — нет. И я был уверен, что не будет, потому что — «неправильно». Но…
Она порылась в тумбочке, нашла какой-то крем для рук, стянула с меня джинсы, залезла сверху, расстегнула рубашку, нагнулась и поцеловала меня в губы. Потянула молнию своей кофты, вложила бархатную грудь в подставленные ладони. И ладони словно бы сами раздели ее, раздели впервые за долгое время полностью, до слепящей библейской наготы, несмотря на мимические протесты моего отвернутого в сторону, тоскующего лица. Ее лицо стало вдруг словно бы отражением моей физиономии, потому что шмыгнуло носом и тоже скривилось. И чуть погодя расплылось вовсе. На грудь мне невесомо капнуло — раз, другой, третий. Она по-кошачьи мазнула меня влажной щекой, сдавила пальцами плечи, задохнулась протяжным всхлипом… И уже никто из нас не сдерживался. Потому что было жаль. Просто жаль. Жаль всего, чего не было. Чего никогда не случится, либо случится, но не с нами. Жаль нас. Жаль их. Жаль всех.

Внутри старого дивана жужжали пружины. Внутри нас со струнным звоном рвались какие-то спайки, нежность тысячей хрустальных осколков нашпиговывала гордиев узел из двух горячих мокрых тел, билась пульсом в каждой их клетке. И это была совсем другая она. И совсем другой я. Совсем незнакомое «мы». За окном быстро темнело, комната погружалась во мрак, контуры предметов плавились, как шоколад, и постепенно все снаружи и внутри исчезло, растворилось в подобранном на ходу ритме, — осталась только туманная сладкая горечь, не окрашенная никаким смыслом.

Да, гусары. Это было так непередаваемо хорошо, что Ржевский плакал. А в пять часов вечера впервые в жизни подрался, вернулся, плюясь кровью, и остался с ней еще на два года.

3 октября 2005 г.