«Пара (девушка + девушка) ищет молодого человека для заключения фиктивного брака. Одной из нас нужен вид на жительство. В свою очередь, мы поможем ему изображать “счастливую семью” перед родственниками на различных торжествах».
    Оксанка заворочалась на тахте. Она смотрела телевизор и одновременно красила ногти. Баночка с лаком стояла на раскрытом журнале «Космополитен».
— Давай, тебе тоже накрашу? — Оксанка скрестила длинные ноги по-турецки. Помахала растопыренными пальцами. — Смотри. Классно, да?
— Нахуй? Я те что, баба, что ли?
— Нууууу… Вообще-то да. — Робко промолвила Оксанка. — Извини, извини…
— Ладно, забили. Подь сюды. Я те кой-чо интересное покажу.
    Она положила подбородок мне на плечо, ее длинные волосы щекотали мне шею и голую спину. Оксанка только что помыла их каким-то шампунем от «Гарнье» с кондиционером — я такими сроду не пользовался. То есть не пользовалась. Надо быть реалистом. А пахнет ничо так, даже приятно. Волосы влажные у корней, а светлые кончики уже высохли. Влажные волосы девушки. Приятно. У меня никогда не хватало терпения отрастить такие.
— Соня, тут надо еще что-нибудь написать про нас.
    И я набрала: «Немного о нас: умницы и красавицы».
— Ты ведь у меня красавица?
    Оксанка расцеловала меня в шею и потащила в койку, осторожно, чтобы не смазать ногти. Я сказала:
— Отвянь с нежностями. Это еще запостить надо.
    И запостила. И настучала там даже номер своего мобильника. Снизу еще повесила фотку. На ней мы стоим, обнявшись, в каком-то безымянном ялтинском садике. Оксанка — в голубом платьице, с распущенными волосами, вся такая клава и пушистая прелесть. И я, как обычно, с сигаретой в зубах. Надо будет свести дневную норму хотя бы до одной пачки.
    И ждем мы теперь парня, который не хочет огорчать какую-нибудь больную мамочку своей нетрадиционной ориентацией. У Оксанки через месяц заканчиваются халявные девяносто дней, а потом нужен вид на жительство. И тут возникают кое-какие проблемы: чтобы получить оный, нужно или иметь здесь прописку, или купить какую-то недвижимость, или иметь здесь родственников. Короче, полный пиздец.
    Она, конечно, может жить тут нелегально, а как тогда работать? И обратно я ее не отпущу, это точно. Такая киса одна не останется, что бы она там ни мурлыкала мне на ушко. Когда я смотрю на наши фотки, мне почему-то вспоминается реклама стиральной машины «Самсунг» — белая персидская кошка облизывает маленького совершенно очаровательного котенка. А под ними крутится грязное белье в барабане. Меня чисто прет, когда эта кошка водит по шерстке своего котенка розовым шершавым язычком. Я тоже хочу себе такую кошку с котенком. Детей у меня, ясен хуй, все равно не будет, а кошку завести можно. Правда, кошки дохнут быстро: не успеешь привязаться, а ей уже кирдык. Нет, нахуй кошек, не нужны мне животные с такими фокусами.

    Я курю, а Оксанка уже снимает трусики. На спинку завалилась и зовет меня. А я курю. Вот щас зубы почищу — и приду. Подождет. Весь день дергает туда-сюда: пойди-принеси, помоги, прибей, почини. Сама хоть бы пол помыла. Квартира нам досталась такая загаженная, шо пиздец: подъезд и то чище. Зато дешевая. Я, конечно, всю эту срань отмыла, даже обои за два дня переклеила. Потолок решила не белить, лучше что-нибудь туда приляпаю. Может, зеркальную пленку? Оксанка будет лежать, балдеть и любоваться на свое отражение. Конечно, над этой квартирой еще поработать надо. Нужна женская рука, то есть Оксанкина. Но что-то я не замечаю у нее особого хозяйственного рвения. А сама я принципиально не занимаюсь уборкой. Дома я даже посуду редко мыла, мать вечно подбирала кружки из-под кофе и грозилась, что выкинет все, кроме одной. Гремела этим добром в мойке и что-то ворчала под шум воды. Сейчас они с отцом, я чую, перемывают мне косточки, потому что до моих кружек им уже не добраться.
    Маааама с отцом… У всех родители как родители, у меня одной — моральные уроды. Я ведь даже НЕ СКАЗАЛА им: «Вот, мол, я — активная лесбиянка, она же кобел, она же буч». Я просто спросила: «Можно, у меня поживет подруга из Ялты?» Мать билась головой об стены: «С какой это стати у тебя в комнате будет жить какая-то хохляцкая проблядь?» И вот тогда, тогда я ей, суке, и объявила, что и как, и почему она — старая дура и тварь поганая. Покидала вещички в сумки, пожила у нас в офисе дня три и вот нашла эту заебатую квартиру всего за двести жалких баксов. Я сто, да Оксанка сто — это ж полная фигня и копейки. Тем более, сейчас лето, мы получаем довольно прилично. Зимой хуже. Правда, в январе наблюдается некоторое оживление. И не надо сбрасывать со счетов разные там египты и латиносов. Еще Скандинавия, Швейцария. Нет, и зимой клиентов навалом. А может, еще и мебелью нормальной обзаведемся. Оксанку я устроила в нашу же фирму. Получился вроде как перевод сотрудника из одного отделения в другое.
    

А познакомились мы с ней так: их ялтинская фирма не разместила нашу группу. Люди на улице сидят с вещами, за мобилы держатся. В офисе у нас — перезвон пасхальный, мамаши какие-то разгневанные толкутся у входа, мы их успокаиваем и выпроваживаем куда подальше. Обычный случай.
В Ялте весь день никто не отвечал. Наконец, какая-то незнакомая девушка трубку берет. Спрашивает бодреньким голоском, какие проблемы. И я ей доходчиво объясняю, какие проблемы. Поздно уже, все, кроме меня, домой ушли, я сама не спала три дня, эта мямлит что-то, как имбецилка. Типа, кому сейчас легко? Типа, мы и наша группа должны подождать два дня. А может, и три. Эта рыдает в трубку, я матерюсь, потому что сил никаких больше нет. Девица рыдать перестала, икота в трубке слышна. Я ей говорю:
— Иди, воды попей.
    Она там завозилась, бутылкой брякнула.
— Что пьешь?
— Пиво.
— Молодец. Я щас пойду, тоже пива себе куплю, а там разберемся.
    Разбирались мы до пяти утра, пока не запихнули наших бомжей в пансионат. Я извинилась, она тоже.  Пригласила к себе в гости — как будто у меня было свободное время. Я поломалась маленько, обещала приехать в октябре, когда закончится сезон. Ее тоже пригласила. Не знаю, может, всё дело в моем голосе. Оксанка говорит, что он у меня обольстительный, с хрипотцой. На самом деле это потому, что я курю по три пачки в день.
    Как вы думаете, я ожидала, что она ДЕЙСТВИТЕЛЬНО приедет? Нет, конечно. Только пидоры мотаются через все страны СНГ и Восточной Европы, чтобы пососать полчаса. А мне достаточно пройти пешочком до ближайшей станции метро, «Канал Грибоедова». Меня вполне устраивают клавы и готичные девицы, которые там тусуются. Не фонтан, конечно, зато с ними никаких проблем — не нужно ждать кого-то черт знает сколько времени, хранить верность, писать длинные письма и тратить по штуке в месяц на междугородные звонки.
    Первого октября — звонок в дверь. Нет, не так. Первого октября я сижу на толчке и курю. У меня только что начался отпуск, и я собираюсь провести его дома, с семьей, потому что за лето намоталась по Европе с разными туристами-мудерастами. Тут звонок в дверь. Я топаю открывать в майке и трусах. А там такая киса, просто пиздец! Блондинка, волосы длинные, ногти длинные, ножки длинные, глазки круглые, бедра круглые, щечки круглые и совершенно детские. Ну ребенок еще, хоть и грудь третьего размера. Я обалдело пялюсь на ее ножки, юбочку и декольте с этим третьим размером. Ощущаю себя слесарем-сантехником, к которому в гости приехала Клава Шиффер. Мое тело на секунду потеряло чувствительность, потом его словно накололи тоненькими иглами, приподняли в воздухе, покружили и грубо поставили на место. Тут только я заметила, что вспотела вся, с головы до пят, и мои короткие волосы стоят дыбом, как у ежика в наркотическом тумане. Последний раз такое было со мной в пятнадцать лет и называлось «подростковая гиперсексуальность».
— Ты чего так дышишь? Тебе плохо? — Хлопает синими ресничками.
— Погодь. Щас… — Я в полуобмороке метнулась на кухню, достала из холодильника мамин валокордин и нацедила себе сорок капель.
    Девушка проскочила следом, волоча две тяжеленные сумки. Уселась на корточки, заглянула мне в глаза. А я вижу, что юбка у нее задралась, и под колготками — белые девчоночьи трусики в красный горошек. И она видит, что я вижу. И вдруг усмехнулась понимающе, как взрослая опытная женщина.
    Просыпаемся с ней на следующее утро, и она:
— Я люблю тебя. — Глазенки сияют, трепет в голосе. И я ей верю. У нее такой вид, будто она действительно меня любит. А я в ответ не могу выдавить: «Я тебя тоже». Ну не могу, и всё тут. Я ее знаю всего одни сутки — какая тут может быть любовь? Ну ее нахуй, малолетку дурную. Влюбится еще по-настоящему, а живем-то в разных городах. Зачем над собой издеваться? Я улыбнулась и очень-очень нежно ее поцеловала, типа чтобы она поняла: я ее люблю без слов и молчание — золото.
    Маманя просунула башку в дверь и проорала шепотом:
— У тебя подруга ночует?
— Ага!
— Она издалека приехала?
— Ага!
— Так своди девочку в Эрмитаж!
    Это ПИЗДЕЦ! Каждую бабу, которую я привожу домой, она отправляет на экскурсию по городу. Иногда сама примазывается третьей. Меня невероятно заебали Кунсткамера, Русский музей, Эрмитаж, Военно-морской музей, Этнографический музей, Зоологический музей и еще хуева туча разных музеев и культовых сооружений, начиная с Казанского собора и кончая Храмом Джона Леннона.
Отвечаю:
— Мааааама, я же профессиональный гид! Мне это остопиздело!
    А она:
— Софочка, не ругайся матом при девочке. Давай, быстренько собирайся. А я пока спущусь, масло проверю.
    Маманя ковырялась внизу со своим подержанным «Фольксвагеном», который мы с отцом называли «газенваген». Я выглянула в окно, убедилась, что жирная жопа моей родительницы торчит из-под капота, и завалила Оксанку еще раз. Интересно, мамаша в курсе, чем я занимаюсь с «девочками»? Ее даже не смущает, что я с ними вместе моюсь в ванне. Когда мы запираемся в комнате, она готовит еду и гремит посудой в мойке. Или она совсем тупая, или ей просто наплевать. Или она считает, что это в порядке вещей?
    Эрмитаж, Петергоф, Пушкин, Павловск, Ораниенбаум, Спас-на-крови, Кунсткамера, Гатчина, Шлиссельбург, Кронштадт, музейпочвоведениявоенноморскоймузей
мраморныйдворецдворецбелосельских
белозерскихжелезнодорожныймузей
русскиймузеймариинскийтеатр
большойдраматическийтеатр
александринскийтеатр… уф… летнийсаддомикпетрапервогоаврора
петропавловскаякрепостьботаническийсад
музейквартирабродскогомузейквартираблока
фонтанныйдоммузейистории
революционнодемократическогодвижения… бля… музей. арктики. и. антарктики. музей. хлеба. музей. квартира. а. с. пушкина. мама. ты. сука.
    Мамаша себя не жалела. Она с какой-то ненавистью впивалась в руль своими крепкими мужскими пальцами. За две недели она так заездила нас с Оксанкой, что мы и полизаться перед сном не успевали. Оксанкин рот напоминал ротовое отверстие резиновой секс-куклы, такой же круглый и широко разинутый: «Как красиво!» Потом: «Я влюбилась в этот город!» И напоследок: «Я хочу здесь жить!»
Я от этого «хочуздесьжить» ржала как ненормальная. Каждая девушка ее возраста хочет здесь жить, пока тепло и солнышко светит на достопримечательности. А потом холодно, сыро, серо и суицид. Я попыталась ей это объяснить — ни в какую. «Хочу» — и всё. Уперлась как коза. Говорила, что французский и английский знает, будет гидом работать. Как девочке объяснить, что тут своих навалом, и получше, чем она? Я кроме этой херни еще испанский учила, шведский, немецкий, китайский, японский, но у меня никогда не хватало наглости сказать, что я их ЗНАЮ. В Питере каждая собака брешет на базовом английском.
Оксанка спросила прямо:
— Ты не хочешь, чтобы я здесь осталась?
— Не хочу.
    Когда ее вагон медленно проплывал вдоль платформы, мне на секунду показалось, что… да нет, хуйня всё это. Плюс ко всему, я ее старше на десять лет. Послала — и правильно сделала.
    Потом еду в «семерке», а руки сами в откидной столик упираются, как будто поезд вперед толкают, чтобы ехал быстрее. Дома ее не оказалось, открыла расхристанная алкоголичка, маманя или тетка — я не врубилась. Нашла их контору, там никого, дверь не заперта. Они с помещением заморачиваться не стали — квартиру под офис переделали. Ванную оставили, кухню. И кто-то как раз моется в душе. Я на стол уселась, ножкой побалтываю. Думаю: «Вот сейчас, сейчас!» И Оксанка выходит в синем полотенце — бляяяяяяяяяя! Короче, прямо там я ее и завалила. Неделю мы жили в этой конторе, на улицу выползали только пару раз, чтобы купить пиццу с грибами. Потом я домой улетела. Оксанка даже плакала в Симферополе, когда я садилась на самолет, — как будто у нас большая любовь, не иначе. Забавная зверушка.
    Домой вернулась, там родаки допытываются, где я была, рожи свои гнусные всюду суют. Зарплата у нас в несезон — около пяти штук. Гидам делать нечего, группы ездят редко. Бабы раскладывают на компьютере пасьянсы, курят и жрут чай литрами. За окном лупит дождь. Набережная Мойки вся серая, мне холодно, сыро. Слышно, как вода плещется под колесами машин. Тоска дикая, хоть волком вой. И эти дуры у меня за спиной треплются о шмотках. Поубивала бы! Звоню Оксанке, она говорит: «У нас плюс девятнадцать». Ыыыыыыыыыыы!!! У меня здесь никого нет, а там солнце, море (холодное) и любимая девушка. Ну, может, не любимая, но я хочу быть с ней — и всё тут. Хочу в Ялту. Думаю о ней постоянно. Перезванивались неделю — и она прилетает ко мне. А потом я к ней. Сколько на нее просадила — страшно подумать. Хорошее было время.
В декабре какой-то финн предложил мне двести евро, сами понимаете, за что. Я даже не спросила, как его зовут, — помню только, что была сильно пьяная и блеванула от его поганого писюна. Ковровое покрытие загадила в номере, заставила его убирать. Этот идиот не побрезговал, оттер. Лопочет что-то по-своему, ни хрена не разобрать. Я спрашиваю: «What?»  И чухна выдает: «Зе вайлд рашен герл, итс кул!» С другом познакомил. Второй тоже оказался мазиком, я с ним даже не раздевалась. Поставила парнишку раком и отодрала как сидорову козу. Противно, а что делать? Оксанке я, конечно, не сказала. Приезжаю в Симферополь, она кидается мне на шею с диким визгом, облизывает все лицо, жмется, как потерянный щенок. Потом слезы, сопли: «Сонечка, не бросай меня одну, я таблеток наглотаюсь». А я и сама обратно не хочу. Не знаю, как мы выжили в эту зиму.
Она звонит — как бы по работе:
— Соня… Привет.
Я ей тихонько:
— Ну, чего еще?
    Говорить с Оксанкой было совершенно не о чем. Я ей про теплое — она мне про мягкое. Бесит это тупое воркование: «Что на тебе надето? А что ты щас делаешь? Дааааа? А я тоже. Я тебя тоже люблю. Сними трусики. Извини, у меня чайник вскипел». Вроде, я и рада, что она меня не забыла, но весь этот бред меня бесит. Оксанка мало что читала и мало что смотрела. Слушала группу «Тату», Земфиру, Бритни Спирс и заводную старушку Аллу Пугачеву. Позорище! Я ей даже послала кое-что для общего образования. Мля… Ей восемнадцать, мне — двадцать восемь.
    Пэтэушница, что с нее возьмешь. Но красивая пэтэушница. Самая красивая девушка на свете. Иногда кажется, будто мы всегда были вместе. Как сестры. Мне с ней легко: она никогда не спорит, буквально смотрит мне в рот и ловит каждое слово. А чаще всего мы просто молчим, и меня это нисколько не напрягает. Если ты можешь с кем-то молчать часами — у вас впереди долгая счастливая жизнь.
Не спорю, есть клавы, с которыми всегда интересно. На расстоянии. Пока я сидела без бабла, познакомилась по сети с какой-то Алёной из Москвы. С ней можно все ночи напролет базарить про Озона, Тома Стоппарда и прочую лабуду. Умная баба, театральный критик. Но до чего мерзкая жаба в реале! Приезжала три раза, номер снимала, еще и платила за меня везде — так я еле могла дождаться, когда она упиздует восвояси. Веснушки по всей морде и жирная, как моя мамаша. Плюс ко всему ей тридцать семь. На такое не кончишь. В общем, если вынуть Аленкины мозги и пересадить в Оксанкину голову — получится девушка моей мечты.
В апреле Оксанка перебралась ко мне. Мамаша, когда проссала, в чем дело,  сразу — на дыбы:
— Что эта девка здесь делает? Я ее не пропишу! Только через мой труп!
    Оксанка от нее шарахалась, как кошка от пылесоса. Даже в ванную боялась выйти без меня. Спрашивала шепотом:
— Соня, как ты с ней живешь вообще? Я бы из дому сбежала.
    Ну, вот я и сбежала.


    Вы еще не забыли? Да, именно так. Умницы и красавицы ищут фиктивного мужа-гея. Натуралам ака вонючие самцы просьба не беспокоиться.
З. Ы. Мойте свои убогие отростки. И побрейте сисяры, мрази волосатые.
    Никогда бы не подумала, что СТОЛЬКО мужиков тащатся от лесбиянок. Звонили малолетки, парни постарше и вообще старые облезлые кобели. Спрашивали одно и то же: «А чо, вы правда лесбиянки? А может, я вам помогу вылечиться?» Приглашали на свидание, кидали фотки своих прыщавых ебальников. Наверное, мечтали увидеть сисястую лесбиянку из порнофильма.
    Сим-карту пришлось выбросить, почтовый ящик долго не открывался. Оксанка уже хотела прописаться на левый адрес, где кроме нее числилось двести азеров. Сунуть на лапу паспортистке — и все дела. И нафиг нам не нужен какой-то мужик.
    А потом пришло письмо от некоего Рашида. Я думаю: «Только тебя не хватало, чурка тупая». Уже хотела удалить. Оксанка сзади подкралась и смотрит.
— Надо же, хачик. Сам еще, наверное, гражданство не получил. А туда же, сразу двух девушек ему подавай.
    Открываю. А там сопли…
«Здравствуйте, девушки. Я не знаю, как мне дальше жить. Мой папа — осетин, мама — наполовину азербайджанка, наполовину казашка. Сами понимаете, как они относятся к таким вещам. Учусь я в Консерватории, так что вряд ли когда-нибудь смогу обеспечить себе достойное существование. Содержит меня отец. Вернее, содержал до вчерашнего дня. Вчера мой экс-бойфренд позвонил родителям и сказал, что я пидор. Я думал, отец меня вообще убьет. Мама со мной теперь не разговаривает. Лучше бы папа меня убил.
Если вы можете убедить маму и папу, что я не голубой, позвоните, пожалуйста, по телефону...»

Я еще подумала: а хочу ли я помочь этому гомику? Считается, что мы с ними дружим. Вроде как, те и другие — извращенцы. Но на самом деле мне эти субтильные мальчики никогда не нравились и вряд ли понравятся. Детки вырастают и превращаются в жирных дядечек с замашками принцессы Дианы. Неманерных я вообще не видела, потому что они косят под натуралов. Может, и есть где-то нормальные пидорасы, но те, кого я знаю, — полные убожества, хуже гетеров. Не знаю, почему мои подруги от них тащатся. Вечно приглашают на дни рождения, ходят с ними в клубешники, театры, какие-то музеи. Но в том-то и дело, что манерным фиктивный брак не нужен. Они свою ориентацию тащат по жизни гордо, как икону Казанской Божьей Матери на крестном ходе.
Этот парнишка пытается спасти свою холеную задницу. Оно нам надо? И какое нам вообще дело до его проблем? Паспортистке на лапу — и прописка. И через пять лет — гражданство. А мальчик пусть сам со своими кавказскими родичами разбирается. Они, чего доброго, еще внуков захотят,  в гости начнут приходить стадами.
Вдруг слышу за спиной:
— Бедный мальчик! Соня, позвони ему.
— А почему я?
— Ну, позвони!
— Ты позвони!
— Нет, ты!
— Вид на жительство кому нужен — мне или тебе?
— Я боюсь! Он хачик…
    РРРРРРРРРРРРРРРРР!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! Дура. Ладно, сама набираю.
— Здравствуйте, могу я поговорить с Рашидом?
    В трубке — испуганный женский голос:
— Его нет дома. А кто его спрашивает?
— Знакомая… Из Консерватории.
— Ой, сейчас, сейчас! Рашииииииидик! — И нервно хихикает: — А вы с ним давно знакомы? Он у нас очень стеснительный, хы-хы-хы. Меня зовут Эльнара Дамировна. Можно просто «тетя Эльнара».
    Кто-то произнес убийственным голосом:
— Мама!!!!!
— Я ничего, ничего… Тебе девочка звонит.

    Встретились мы с ним у Мариинки. Родакам он сказал, что ведет девушек в театр. Я его сразу узнала: хорошенькая пассивочка. Темноволосый, худенький, носик тонкий, глазки чуть раскосые, оленьи. Весь чистенький, в стильной рубашечке и недешевых брючках. Дрожит как струна, оглядывается. Руку мне протянул, пальцы холодные-холодные. Оксанка заулыбалась как дурочка. Это еще что за фокусы?
    Парнишка лепечет:
— Спасибо вам, девушки. Не знаю, как бы я без вас. Ну что, может, поедим где-нибудь? А то меня от музыки уже тошнит, весь день слушаю. Но если вы хотите, конечно…
    Я его быстро осадила:
— Так. Учтите, отношения у нас чисто деловые. Натуралов будете изображать только в присутствии родителей.
    Он похлопал ресничками. Оксанка зашипела:
— Соня, фу!
Говорю:
— Ладно, хуй с вами, пошли жрать.
    Рашидик поглядел на меня с некоторым уважением и страхом, как на старшую сестру или начальницу:
— Я на вас буду жениться?
— На ней.
— А жаль. — Улыбается, дурачина.
    
    Начали мы в ирландском баре, а закончили на постаменте Римского-Корсакова. Ужрались в хлам. Перед нами мельтешили на скейт-бордах какие-то малолетки, рисовались перед Оксанкой. Самый шустрый больно пизданулся об асфальт и, по-моему, сломал руку.
Римскому-Корсакову было вообще похуй на это безобразие. А Рашидик признавался ему в любви. Странный мальчик, весь какой-то хрестоматийный. Любил Пушкина, Чайковского и Лермонтова, тащился от «Пиковой дамы» и «Дубровского». Короче, живой анахронизм и классическая попса. Говорит прочувствованно: «Чайковский… Нечеловеческая музыка!» Оксанка ржет в кулачок. Рашидик на нее вообще внимания не обращает, продолжает свою хуйню нести. У него от алкоголя уши заложило, на всю площадь орет. Сначала про классику, для затравки, а потом про свои пидорские проблемы. У них вечно так, любой разговор кончается хуями. А тенорок у милашки хорошо поставленный, люди шарахаются. В общем, к десяти вечера каждая собака в этом районе знала, что он расстался с мужем, что его отец — псих, а сам он — бедный, бедный, совсем несчастный пассивчик без всякой опоры в жизни.
Одним словом, вел он себя как полный дебил. Отлегло от сердца. С таким вот мальчиком-целочкой за Оксанкину честь можно не опасаться. Мне даже пришлось тащить его до дому. Гламурненькая квартирка, мраморные камины, хрустальные люстры. Похоже на антикварный магазин. У Оксанки челюсть отвисла, у его родаков — тоже.
Спрашиваю:
— Где его положить?
    Жирненькая тетечка показывает на софу в стиле Луи Четырнадцатого. Я ей:
— Вы уверены?
    Тетечка кивает. Седоватый дядечка открывает ротешник, но супруга его уводит: «Сандро, не мешай». Я так поняла, что мальчик впервые в жизни допился до поросячьего визга, и мамаша рада по уши. Ее жеманный отпрыск повел себя как настоящий русский мужик. Ха! Рашидик очень убедительно блевал на персидский ковер. Его рвотные спазмы согревали материнское сердце. Добрая тетечка засуетилась, притащила сынуле тазик, а мне — чай с печеньками. Извиняется за сыночка, сама поглядывает в его сторону гордо. Я чай пью с гвоздикой (говно жуткое), Оксанка рассматривает их фарфор, совсем как оценщица из антикварного салона. Маманю понесло: сыночек у нее и умница, и красавец, и замечательный музыкант. Расхваливает словно арабского коника на базаре. Предложила переночевать у них, потому что время позднее. Но я встала и учтиво с ней раскланялась, ухватившись за какой-то столик, чтобы не ёбнуться мордой вниз.
Моя девушка обвела гостиную нехорошим хозяйским взглядом, и мы свалили. По дороге Оксанка вякнула пьяно-мечтательно: «У них там красиво, как в Эрмитаже…»

Хыыыы… Мамаша Рашидика оказалась еще более ебанутой, чем моя. Таскала нас втроем на разные концерты, оперы, мать их за ногу, и прочую поебень. Я читала либретто и с умным видом что-то отвечала на ее восторги. Оксанка молчала. Она вообще всё время молчала, даже со своим так называемым женихом.
Помню, при подаче документов мамаша очень удивилась, что Рашидик женится не на мне, а на «двоюродной сестре», хоть я и старше его на восемь годиков. Злобно дернула сынулю за рукав:
— Ты чего????
А он:
— Мама, так надо!
Зачем-то отвела меня в сторонку, принялась утешать, сообщила под большим секретом, что он «гомосексуалист», и с этой «фисеткой» у них счастья все равно не будет. Типа, ко мне она всегда испытывала симпатию, ибо я властная женщина, а моя сестра — инфантилька и просто дура. Такая наивите, я ебу! И снова к своему дитяте:
— Рашидик, опомнись, не ломай себе жизнь!
Оксанка ржет, я себе в ладони впилась ногтями, чтобы не улыбаться.
Говорю:
— Оксана, желаю тебе счастья… С твоим красивым женихом. — И лицо в ладонях прячу, вся краааасная, типа у меня великая душевная трагедия. Выбежала из загса, Рашид — за мной. Поржали вволю, покурили. Он паспорт уронил, я поднимаю. Оказывается, его зовут Роман Александрович, а Рашид — это домашнее имя, в честь какого-то прадедушки. Смутился:
— А что, нельзя? Кстати, у меня мама по паспорту Алла.
— Занятно…
    Помолчали, еще по одной закурили.
— Соня, мне с ней на свадьбе целоваться не придется? — У самого рука с сигаретой мелко подрагивает. — Я с ними вообще никогда. Ни с одной девушкой.
Возвращаемся серьезные и печальные, как будто выяснили наши непростые отношения. Эльнара присела на пунцовый бархатный диван, убитая горем шо пиздец:
— Сын мой, ты делаешь ошибку!
И мебель вокруг золоченая, гнутая, резная, как бутафория в какой-то тупой опере. И мамашин пафосный речитатив. И Рашидик время от времени завывает: «Я люблю Оксану», — на мотив арии из «Евгения Онегина». Своим хорошо поставленным голоском, с верными модуляциями. Наверное, долго репетировал перед зеркалом.
Время шло, Рашидик нашел себе нового мужа, до тошноты опрятного еврейчика, который учился в первом меде и шел на красный диплом. Трахаться им было негде, так что он по дружбе водил хахаля к нам, и сладкие мальчики резвились в нашей койке, пока мы с Оксанкой возили по городу туристов и ругались с администрацией отелей. Уговор был один: Рашид после себя меняет белье и делает уборку, так у нас еще и домработница появилась. У них там, на Северном Кавказе, мужчина не может даже сумку с продуктами нести вместо жены, обычай такой. А ему нравилось вести хозяйство в нашей небольшой шведской семье, наверное, потому, что дома это запрещали.
Эльнара Дамировна присмотрела для сынули квартирку на Парке Победы, потом выбирала мебель и заказывала банкет. Мы с ней втроем ходили за свадебным платьем. Купили пышное, с корсажем, в таких бегали принцессы из советских фильмов. Оксанка почему-то радовалась как пятилетняя, ей даже не нужно было притворяться. Видно, с детства мечтала о таком, когда наряжала кукол. Ей светили новая квартирка, большая свадьба, цветы, шампанское, куча подарков и жених-красапета — правда, голубенький, но при свечах это почти не заметно. Мамаша почему-то уговорила меня тоже примерить это платьице. Сказала, мне очень идет. Да, и еще: она для меня купила неебическое розовое платье, расшитое стразами. Даже как-то неудобно стало ее обманывать. В сущности, она хорошая женщина, как и моя мама. Зря я тогда назвала ее сукой. Наверное, моя точно так же начала бы суетиться. Не с таким размахом, но все же.
А Оксанка вертится перед зеркалом, прихорашивается. Ну не дура?
Свадьба прошла в целом даже весело. Оксанкина мамаша-зассыха не приехала, зато я опизденела, увидев свою родительницу в зале. Они с мамашей Рашида чинно сидели на бархатных стульчиках и перешептывались. О чем — не понятно. Я-то ладно, мне вид на жительство не нужен, а вот Оксанке с Рашидом резко поплохело. Обе мамаши давили невесту тяжелым взглядом и, когда пришло время поздравлять молодых, даже не подошли. Слава богу, в церкви не надо было венчаться. Папаша у него оказался православным, а маманя — атеисткой.
Набежали разные бабки-тетки-сестренки с огромными вениками, все яркие, в нарядных платьях с рынка и червонном золоте. Их по такому случаю выписали из медвежьих углов и разместили в гостинице. Двоюродные братья Рашидика напоминали девчонок, что осетины, что азеры, что казахи — такие же худенькие, томные, с красивыми глазами. Они церемонно обнимали новобрачного и желали счастья.
Я твердыми пальчиками ухватила свою маманю за локоток и вытащила погулять на свежий воздух:
— Ты чего приперлась, пизда старая?
— Софочка, не матерись. Не твое дело. — И лыбится, тварь. Наверняка уже всё испоганила. А впрочем, какая разница? У Рашида теперь отдельная жилплощадь и роскошный траходром для нового мужа, у Оксанки скоро появятся прописка и вид на жительство, а обе мамашки отсосали большой страпон.
    Глупый осетинский мальчик прямо в дверях расцеловался со своим жидочком-свидетелем. Шокировал шелковых теток и темненьких симпатичных кузенов. Наверное, кто-то из них ему втайне завидовал, уж очень манерные были парнишки. Восточный папаша вспылил, схватился за сердце и уехал в неизвестном направлении. Сыночек-то у них один, кровиночка, дитятко ненаглядное. Теперь папаша, чего доброго, перестанет платить за обучение. Хотя нет. Любит он его. Простит.

* * *

    Рашидик тогда вел себя по-свински. Осмелел, маменькин сынок, — это все-таки была свадьба, а не лав-парад. Их консерваторские юноши приготовили в подарок нечто особенное, семицветный флаг движения ГЛБТ. И мы сфоткались перед загсом с этим флагом в руках: я с Оксанкой и Рашидик со своим еврейчиком. И еще несколько радостных музыкальных и балетных пассивок. Было шампанское, были женские истерики, а потом — большая пьянка у Мариинки.
Вот, кстати, та самая фотка, я сейчас держу ее в руках и прокалываю отверткой лицо белобрысой бляди в фате. Всего-то год прошел.
Рашидика бросил муж, эта восточная подстилка теперь звонит каждый день и пиздит, что хочет покончить с собой. Мальчику нечем платить за обучение, и его пасет военкомат. У него долг за квартиру, да еще на хую появилось непонятное уплотнение, похожее то ли на раковую опухоль, то ли на шанкр — мне по телефону не видно. Не понимаю, почему я должна вытирать ему сопли? Я что, товарищ по несчастью? И какое мне дело до его больных гениталий?
Поскольку хозяйство мне одной вести в падлу, а двести баксов — не лишние, я сегодня утром собрала вещи и позвонила маме. Мама подъехала только вечером, помогла отнести сумки вниз. Молчала почти все время, даже неудобно стало. Пока мы ехали, я мысленно прокрутила все свое детство: вот мама учит меня читать, потом кататься на коньках. Мы с ней играем в хоккей во дворе, я одета в синий американский комбинезончик, купленный у фарцовщика, и мальчиковую куртку. Мы с ней отдыхаем на море без папы, она долго плавает с тетей Женей вдали от берега, пока я загораю. У тети Жени четверо детей и муж-кореец, он тоже не поехал. Мама водит меня в футбольную секцию и на дзюдо. Папа спрашивает, не слишком ли для восьмилетней девочки. Она в шутку отвечает: «Это не девочка, это пацан». Ей часто говорят в троллейбусе: «Молодой человек, вы выходите?» И мне: «Подвинься, мальчик». Она же пропихивает меня в крутую в английскую школу, нанимает репетиторов. Я прибегаю после уроков к маме на работу, она кричит: «Умка, сколько двоек нахватал?» Мы с ней так звали друг друга, в мужском роде, а почему — хуй знает. У меня было два домашних имени — Умка и Котенок. Мамочка, прости меня… Да ни одна баба в мире этого не стоит. Но разве тебе, суке, объяснишь?
Ее губы сжали сигарету. Строгий профиль, как на римской монете.
— Мам, ты ничего мне сказать не хочешь?
    Она смотрит на дорогу. Вечно так. То пиздит часами, то слова из нее не вытянешь. Подъехали к заправке у стадиона «Петровский», она идет своей мужской походочкой, привычно вставляет «пистолет» в бак.
Я снова:
— Так ничего не хочешь мне сказать?
Молчит, сволочь старая. Ненавижу! Издевается, что ли?
— Мама, ты меня осуждаешь?
    Она бровью повела:
— Вообще-то нет. Но мне больше нравилась эта, как ее… Алёна.
— Чтооооооо?
— Ничего.
    Заправились, едем дальше. Мама зажала в левой руке очередную сигарету, пускает дым в окно. Говорит немного погодя:
— Дура ты, Соня.
    Я даже не стала возражать. И правда, дура дурой.
— У женщины должна быть твердая опора в жизни. Нормальная семья, понимаешь? С мужем, детьми и прочим калом. А у мужчины должна быть нормальная семья с женой и этими чертовыми детьми.
— Зря стараешься. Мне мужики не нравятся.
    Она пожимает плечами, кидает окурок за стекло. Его моментально уносит куда-то в небытие, в осенние сумерки. Только искры мелькнули.
— А думаешь, мне нравятся?
— Не поняла!
    В машине было темно, светилась только приборная панель. Но даже в темноте я разглядела ее недобрую, чуть кривоватую улыбку.