По стеклу тихой каплей стекая,
словно в омут летя головой.
Жизнь, обычная жизнь – такая,
что хоть волком завой, хоть совой

закричи – не воротится время.
Ход созвездий непоколебим.
Шелестят еле слышно деревья,
дышит небо, и выше – над ним –

все живет – до последней крупицы –
каждый неразличимый намек.
И бессмысленно торопиться.
И никто никогда не мог –

кроме Бога – увидеть сразу
миллиарды парсеков родства
и осмыслить единый разум
за фракталами естества.

Паранойя железобетона –
мир закованный в кандалах.
Со времен все того же Платона
и до наших – увы и ах –

ничего не меняется – в общем.
Мы такие, какие мы.
И когда-нибудь плохо кончим
в паранойе этой тюрьмы.

…и когда-нибудь плохо кончим
в паранойе своей тюрьмы.




водица


Еле скрипнула половица,
и разрезало, разорвало
годы памяти, милые лица,
и почудилось, что водица
превратится вот-вот в вино.

Жизнь, как оборотень в темнице.                
Полнолуние. Никого.
Только чудится, что водица
превратится вот-вот в вино.

И на дне опустевшей бутылки
скачет чертик, прося помочь.
В голове моей – дрянь, опилки,
этикетки, фантики, бирки,
бесконечная вечная ночь.

Ах, когда бы хоть кто-то сдюжил
хоть отчасти хоть малый миг
бесконечной и вечной стужи.
Безразлично – моей ли? Их?

Как же хочется возродиться,
отсидеться в немом кино.
Все, что так нестерпимо длится,
если было, то слишком давно,

и бессмысленно звать на помощь –
тишина за корсетом лет.
Только помнишь, по-прежнему помнишь
даже то, чего вовсе нет.

Скорость света и черные дыры
растворяются за спиной.
Вечность от сотворения мира,
если есть, то во мне. Со мной

ничего не может случиться –
ни ужасного, ничего.
Только чудится, что водица
превратится вот-вот в вино.

Нынче небо совсем в разрывах
и безропотно. На века
бьется память, как рыба в Рыбах,
уплывая за облака

мутной ложью по мутной жиже.
Ах, когда бы хоть кто-нибудь
стал на шаг к горизонту ближе.
Все, что надо забыть – забудь,

и живи, потому что стоит –
даже если вокруг чума
и наш мир потихоньку тонет.
Впрочем, ты это все сама

знаешь милая от рожденья:
наши тени – и те – всего
лишь нелепые глупые тени
наших обмороков и падений,
наших слишком невнятных видений,
не оставивших ничего

ни единому из потомков.
В заповедной, бедной глуши
слишком зыбко и слишком тонко
для одной на двоих души.

Будет ветер срывать антенны,
будет Солнце слепить глаза,
будем биться пульсом о стены,
будут пропасти и небеса…

Разве можно все это разом
превратить в придорожную пыль?
Не позволит вселенский разум.
Важно лишь, чтобы разум был.

Остальное – мелочи жизни,
перемолотая ерунда.
Я, конечно же, милая, шизик.
Это – да. Безусловно, да.

Будет Солнце дальше катиться,
освещая священное дно,
и мне кажется, что водица
превратится вот-вот в вино.

Будет искра лететь из печки.
Будет дым валить из трубы.
Будут травы леса и речки.
Будут бабочки и кузнечики,
и уставшие человечки
между речек, лесов и травы.

Будет думаться, будто снится.
Будет сон в целый век длиной.
Будут звезды во тьме светиться.
Будешь ты. Будешь ты со мной.

Либо так – ничего не будет,
кроме оторопи в пустоте,
и слепые, немые люди,
и промерзшая даль везде –

простирается по пустыне
бесконечной вечной тюрьмы –
от начала времен до ныне,
и во всем этом – только мы –

обезумевшие от злости,
ошалевшие от бытия,
как сухие, бездушные кости –
только мы – только ты и я.

Страшно, милая, и тревожно
мне от этих причуд ума,
и порой совсем невозможно,
и нельзя, даже если можно,
потому что – зима, зима

по Земле просквозит поземкой –
заметет, занесет, за сим
ни единому из потомков
не укрыться от этих зим.

Выбор делает каждый, каждый
движим, даже когда недвижим
его мир – каждый смертный, даже
если он никогда не жил

и не был, и не будет вовсе,
и не знает о том, как быть
и лететь, и разбиться оземь,
и забыть – навсегда забыть

все, что двигалось и дышало,
и любило Земную ось.
Ты же, мать, не затем рожала,
чтобы все это прервалось?

Получается – выбор сделан.
Глупо, милая, горевать
над дряхлеющим млеющим телом,
опрокинутым на кровать –

ведь Земля не устанет крутиться,
и не кончится, значит, кино,
и мне чудится, что водица
превратится вот-вот в вино.




--

Где-то мерещится – остальное мнится.
Больше смотри на звезды и чаще целуй Луну.
Что там Москва – всего лишь моя столица.
Даже цивилизации шли ко дну.
(Даже канализации шли ко дну.)

Жизнь гармонична. Это – единственный принцип
нашего неоправданного бытия.
Закомплексованные, обнищавшие принцы,
пасынки правды – и он, и ты, и я –

каждый, мать его – Циолковский, Сомоса,
лысые, толстые, девочки, мужики –
каждая, блядь, остопиздевшая гуммоза,
все эти взгляды и под глазами мешки.




--


Хорошо. Тишина по округе.
Сын уснул. Далеко жена.
И ни друга нет, ни подруги.
Хорошо вокруг. Тишина.

Скоро заморозки. Цикады
замолкают, и сто путей
от меня до рая и ада,
и до всех остальных людей.

Ни тебе угрюмой гримасы,
ничего, никого вокруг.
Только тяжесть собственной массы.
Только замкнутый этот круг,

состоящий из миллиарда
черных дыр и небесных тел –
на пути до рая и ада,
по которому я хотел

еще в детстве – далеком, безумном –
просквозить ветерком к звезде –
в этом небе густом безлунном –
оказавшись сразу везде –

за любым поворотом дороги,
под любым придорожным столбом.
…и куда-то несут меня ноги,
расшибая все стены лбом.






недетские стихи


1.

Я лежу и гляжу
на своем этажу
в потолок, по которому тени
пробегают туда,
где не знают труда
дети нечеловеческой лени,

и мне хочется к ним –
дорогим и родным –
мне бы только поменьше трудиться.
Я за ними лечу,
я лениться хочу –
до чего же люблю я лениться.

Всю бы жизнь пролежал –
никому б не мешал –
только ел бы и спал бы, и какал,
и гулял бы еще,
и играл бы еще,
и не плакал бы – точно не плакал.

2.

Одинокий сексот
захотел горизонт –
поначалу как будто бы в шутку.
Год за годом летел.
Все сильнее хотел –
как медведица хочет мишутку –

этот глупый сексот.
Много в мире мразот,
но таких поискать еще надо.
Лучше б ехал в Сибирь
этот гадкий упырь
или в Северную Канаду.

Но он здесь – среди нас –
презирающий нас,
потому что ему не понятно,
как другие вокруг
любят жен и подруг,
а хотя бы не лунные пятна?

3.

И зови, не зови –
с четырех до семи
он уходит за линию света –
огибает закат
и до первых цикад
тянет жизнь из слепого соседа.

Но соседу плевать –
у него есть кровать
и ведро с загнивающей свёклой.
У соседа душа
по ночам, не дыша,
очень тихо скребется в стекла,

за которыми в пыль
превращается быль
ослепленного, сжатого мира,
и сосед, как сурок,
ест творожный сырок,
и не страшно соседу вампира.