9.
"Олечка заболела, ночью у неё была высокая температура, даже скорую вызывали. Ты к ней пока не ходи, может что заразное" – сообщила мне утром мать. Я постарался выглядеть равнодушным, но только я один знал истинную причину Олькиной болезни. Температура наутро спала, но ещё несколько дней Ольку не оставляли дома одну и мне, несмотря на все мои старания, не удавалось к ней заглянуть. Наконец, на третий день мне было разрешено навестить больную сестру. Больше всего я боялся, что мы себя чем-нибудь выдадим, поэтому в комнате у неё я держался официально, сидел на стуле поодаль от Олькиной кровати и вёл с её мамой светскую беседу о моём предстоящем отъезде в пионерлагерь. Бдительность родителей была усыплена, и нас на пару минут оставили одних. "Это у тебя из-за меня?" – еле слышно прошептал я. Она замотала головой, уткнувшись носом в подушку.- "Завтра они уходят на работу, я буду одна" – прошептала Олька. И мы расстались - до завтра.
Наутро, не успели ещё родичи спуститься по лестнице, а я уже сидел на краешке Олькиной кровати и держал её за руку. Вечером, онанируя перед сном, я представлял себе нашу с Олькой встречу, и всё было так просто: я залезаю рукой под одеяло, она раздвигает ноги, я пролезаю туда, нахожу желанную щёлочку, глажу её... этого было достаточно, чтобы кончить. А сейчас я просто не мог себя заставить просунуть реку под одеяло, а Олька никоим образом не демонстрировала готовность к моим дальнейшим действиям. Как и я, она молчала, мы оба были смущены новизной наших отношений и не знали, как себя вести. За дни болезни Олька осунулась, повзрослела и в глазах её появилась грусть, никогда раньше ей не свойственная.
Молчание начало нас тяготить, а говорить было не о чем. "Ну ладно, я пошёл, поправляйся" – выдавил я из себя, поднялся и пошёл к двери. Олька молчала. Уже у самой двери я услышал за спиной какое-то движение и торопливое Олькино "Стой... Не уходи..." Я обернулся. Одеяло было откинуто, ночная рубашка задрана до шеи. Маленькие грудки, даже не грудки, а набухшие темные сосочки, похожие на крохотные половинки лимонов, торчали из-под складок ночной рубашки. Трусиков на Ольке не было. То, что я увидел, было поразительно прекрасно, несравнимо прекраснее всех моих мечтаний. Между Олькиных слегка разведённых ножек, выпирала круглая косточка лобка, его розовая кожа посередине гармонично переходила в пухлую складочку, уходящую внутрь Олькиного тела. Это было совершеннейшее создание природы, очаровательное в своей завершённости и целомудренности. В верхней части складки цвет лобка был не розовый, а с каким-то тёмным отливом. Когда я, как зачарованный, подошел поближе, то увидел, что это у Ольки на лобке, в верхней части складки, уже пробиваются реденькие волоски, придающие коже вокруг щёлки сероватый оттенок.
Я снова сел на кровать, слегка прикасаясь, провёл кончиком пальца от пупка вниз, к складке между ног, по мягкому пушку её первых волосков, ощущая тепло маленького девичьего лона. Как и вчера, я положил ей ладонь между ног, Олька сама раздвинула их пошире и согнула в коленях. Круглый, упругий, как теннисный мячик, детский лобок полностью поместился в моей ладони. Но повторение пройденного меня уже не устраивало. Двумя пальцами я осторожно развёл складочку и увидел то, что десятки раз представлял в своих фантазиях: внутри было скрыто отверстие, но не круглое, как я себе представлял, а узкое, продолговатое, миндалевидное, как полузакрытый глазик. А ещё дальше, в глубине отверстия, между розовых стенок влагалища – виднелась нежная плёночка, тонкая, прозрачная как папиросная бумага. Я был просто парализован красотой открывшегося мне создания природы и сознанием, что я был первый, кому досталось счастье заглянуть в потаённое место моей сестрёнки, невинное, нетронутое, недоступное.
Вид у меня, наверное был остолбеневший, потому что Олька, нарушив тишину, насмешливо спросила:
"Что ты там разглядываешь?"
"Олечка, так красиво.. ." - прошептал я.
"Глупый ты.. . Ничего особенного там нет. Всё маленькое, узенькое, и волосья почти не растут. Я в зеркальце целку каждый день проверяю."
"Зачем?"
"А вдруг порвалась. Никто замуж не возьмёт."
Я застыл от неожиданности.
"Ты что, суёшь туда что-нибудь?"
"Я только пальчиком глажу, но вдруг она лопнет."
"Дура ты, Олька, ты же себе и вправду целку порвёшь, а если родители узнают?"
Олька села на кровати.
"С чего это, они мне в пизду будут смотреть, что ли, я не дамся!"
"Тебя и не спросят, отведут к врачу, свяжут и проверят. И всё узнают, ещё подумают, что ты ебалась с кем-нибудь, потом доказывай, что ты просто сама себя пальчиком дрочила"
Это явно было новое слово для Ольки: весь её лексикон был позаимствован от меня, а про онанизм я ей рассказывать стеснялся.
"Что ты сказал?"
"Дурочка, то, что ты делаешь, называется "дрочить": онанизм, слышала такое слово? Девчонкам нельзя это делать, можно целку порвать"
"А мальчикам?"
Я задумался.
"А у мальчиков могут волосы на ладони вырасти."
"Почему на ладони?"
Тут я понял, что Олька плохо себе представляет процесс.
"Ну, мальчики берут в кулак и дрочат."
"И ты?"
После всего того, что разрешила мне Олька, и её откровений, соврать было невозможно.
"И я тоже..."
"Покажи!"
Я почувствовал, что наши роли поменялись и инициатива уже на Олькиной стороне.
"А давай вместе" – предложил я.
Олька на мгновение задумалась, потом соскочила с кровати с разбегу прыгнула в своё любимое кресло и уселась, обхватив колени руками.
"Давай, только ты первый начнёшь."
Я не стал спорить, подошёл к ней поближе и, собрав всю свою решимость, стащил треники. Олька молча исподлобья смотрела на меня, снизу вверх, опершись подбородком о колени. Потом она протянула руку и нерешительно, одним пальчиком потрогала дырочку на кончике розовой головки, провела пальцем вниз, обхватила, как бы примеряясь, ладошкой мои яички и внезапно отдёрнула руку, словно обжёгшись.
"Такой большой...Это всё засунут в меня? Больно, наверное, будет?"
"В книжках пишут, что только в первый раз, когда целку рвут"
"Не может быть, чтобы он весь залез, у меня там и места нет"
Я не знал, что возразить. Олька выжидательно смотрела на меня. Я отступил на пару шагов, чтобы не запачкать её в конце, оттянул кожицу и сжал кулак, что было силы. Наружу торчала красная, набухшая, действительно огромная залупа.
Последнее, что я отчётливо помню в этот ужасный день, были вытаращенные глаза Олькиной матери и её разинутый рот, беззвучно хватающий воздух. Она отпросилась с работы, чтобы покормить больную дочку, и, открыв потихоньку дверь, увидела своего онанирующего малолетнего племянника, пытающегося кончить на её ещё более малолетнюю дочь. Меня вышвырнули в коридор, тётка волокла меня, била, куда попало, потом впихнула в мою комнату, закрыла на ключ и бросилась звонить матери. С тех пор прошло уже много лет, но воспоминания об этом дне до сих пор терзают меня. Мать лупила меня узким брезентовым ремнём от чемодана и истерично орала: "Мой сын! Онанист! Какой позор!!! Извращенец! Ты хотел изнасиловать сестру! Какой позор!!! Насильник! Развратник! Какой позор!!!" Я не сопротивлялся, стараясь только прикрыть лицо, и всё время кричал "Я её не трогал! Я её не трогал!" Из бессвязных криков матери я понял, что в вину мне ставят "только" онанизм, а все наши с Олькой остальные дела до взрослых не дошли. Значит, Олька молчит (она действительно косила под дурочку, говорила, что ничего не поняла, что и зачем я делал). Клятва наша кровью оказалась крепка. Я был готов ради неё вытерпеть любую боль и унижение, только бы её не трогали. Слёзы, мольбы о прощении, обещания "никогда больше так не делать". Бред...
Вечером собрался "семейный совет", подробности которого мне никогда не рассказывали. Ольку на время отправили к родственникам, жившим где-то в новостройках, ни адреса, ни телефона я не знал, к тому же меня самого с утра и до вечера запирали в комнате, оставляя мне еду и горшок – справлять нужду. Как в тюрьме. Но выезд в пионерлагерь всё-таки не отменили; то ли взрослым утомительно было держать меня всё лето под замком, то ли они боялись, что без присмотра я ещё что-нибудь выкину или просто сбегу, а скорей всего, они решили, что коллектив и здоровый образ жизни помогут мне избавиться от дурной привычки (ха-ха! в нашей лагерной палате после отбоя дрочили все, коллективно, под руководством переростка Юрки Жигачёва, неизвестно как затесавшегося в пионерский лагерь).
Как бы то ни было, Ольку увезли. Её, конечно, не били - не за что - но по блату вызвали платного доктора-гинеколога, который осмотрел её и выдал справку, что она девушка. Какое счастье, что во время своих экспериментов она не порвала себе целку, иначе финал этой истории мог быть куда более печальным. Бедная Олька! Она билась и кричала, отец с матерью её держали, и, выполняя свой родительский долг, насильно разводили в стороны слабые ножки. В общем, мы были раздавлены; взрослые показали нам свою власть и постарались убедить нас, что шутить с ними нельзя.  

10.
В конце концов меня выпустили из заточения, строго-настрого запретив выходить на улицу. Потянулись томительные дни перед отъездом; я проводил время, сидяу окна и мысленно снова возвращаясь к пережитым событиям. В квартире было тихо, пусто и пыльно, поэтому когда у входной двери раздался звонок, сердце моё запрыгало от ожидания невозможного. Я открыл дверь. На пороге стояла Олька, но какая! Исхудавшая, повзрослевшая, огромные синие глаза смотрели жёстко и печально.
"Ты откуда?" - спросил я первое, что пришло в голову.
"Я сбежала."
"Насовсем?"
"Я вернусь. Я нашла запасной ключ. Я хотела увидеть тебя."
Оба мы понимали, что оставаться Ольке в квартире нельзя, мы вышли через чёрный ход и бегом поднялись на чердак. Там, за завалами старой мебели и строительного мусора, у слухового окна, выходящего на крышу, мы устроили когда-то наше укрытие, надёжно спрятанное от чужих глаз. Сидя на старом матраце, прижавшись как два птенца, мы рассказывали друг другу о событиях последних дней. Захлёбываясь слезами, Олька рассказала мне, как её допрашивали ненавистные родичи, как её осматривал врач, как её стерегли, и, сквозь слёзы, нервно смеясь, - как ей удалось сбежать. Мне, кроме как о битье ремнём, рассказывать особо было нечего. Я держал Ольку за руку, слизывал со щёк её солёные слёзы и впитывал её тепло. Наконец, выговорившись, мы замолчали. Первой молчание нарушила Олька.
"Знаешь что,- закрыв глаза, медленно проговорила она,- я их всех ненавижу. Я больше не хочу быть девушкой"
"Что значит – не хочу?" –обалдело спросил я.
"Они теперь уверены, что я целка. Больше проверять не будут. Я хочу, чтобы ты мне её... порвал..."
"Ты что, рехнулась, мы же брат и сестра, нельзя"
"Можно. Я читала. Молчи. Я так хочу"
Она приподнялась на матраце, стащила под платьем трусики и легла.
"Иди сюда. Не бойся. Мне не будет больно."
Мы прижались друг к другу, пытаясь соединиться. Как маленький слепой котёнок я тыкался в её тело, не находя входа, Олька пыталась помочь мне, крепко обняв меня, широко раздвигая ноги и подаваясь мне навстречу, но она тоже не понимала, что нужно делать. Её плоть, упругая, плотная, инстинктивно сжалась и не пускала меня. Я упирался в её лобок, не проникая внутрь, и в конце концов, не удержавшись, кончил ей на живот. От обиды, разочарования и напряжения последних дней, я разревелся, уткнувшись носом в Олькину шею. Остановить рыдания было невозможно, я всхлипывал и завывал, сотрясаясь всем телом. Олька обнимала меня и шептала на ухо: "Братик, не плачь... Всё будет хорошо...Я приеду завтра, и у нас всё получится... Ты большой и сильный... Братик, не плачь..."
По раскалённой летней улице грохотали трамваи, слёзы потихоньку высыхали, и сердце наполнялось надеждой. Олька ушла, а я ещё долго сидел один, на грязном дырявом прогнившем матраце, где только что лежал мой синеглазый василёк.
Назавтра Олька не пришла. И послезавтра. Наверное, её побег не прошёл незамеченным, и родители усилили меры предосторожности. Или просто отправили её на дачу. Мне так и не удалось спросить её об этом. Через два дня я уехал в лагерь, а когда вернулся, в конце августа, то в их комнате жили чужие люди - Олькины родители обменялись. Адреса я не знал, и мы встретились с Олькой только через год, на каком-то семейном торжестве. Чувствуя, что за нами наблюдают, мы лишь издали кивнули друг другу, так и не осмелившись подойти. Может быть, она посылала мне письма? Не знаю, до меня они не дошли. Жизнь её отдалялась от меня, боль утихала, события этого лета становились похожими на сон, пока совсем не скрылись под скорлупой повседневности.
Через семь лет Олька вышла замуж. Я, как и вся наша родня, присутствовал на торжестве, и впервые подошёл к ней близко. Чудные синие глаза были полны счастья, я поцеловал её в щёку и, пользуясь моментом, шепнул: "Я всё помню". "Я тоже,- улыбнулась она.- Спасибо тебе".
Много лет прошло с той поры, все участники этой истории уже умерли, остались только мы с Олькой, на разных концах света. За все годы мы не написали друг другу ни одной строчки, ни разу не позвонили. Уже и дети наши выросли, не подозревая, какие страсти кипели вокруг их родителей. А сердце моё по-прежнему сжимается от её шёпота: "Братик, не плачь...братик, не плачь..."

*********************