Ф школе (апять школа бля!) была у нас уборщица очинь загадачная, а попрасту – йобнутая на фсю седую голову. Маленькая такайа, худенькая, а в галаве адна йобнутость. Фсё малчит-малчит, патом как заверещит дурным голасом так, што яйца звенеть начинайут. Хуй знаит, как ана ф школу к нам папала, скарее фсево сбежала ис психушки. Причом вид у нейо как у божьиво адуванчика: аккуратнинькая такая с маленькими глазёнками, в белой кофтачке гонзает са шваброй и хуй дагадаешся, што у нейо глотка как надутый гандон.

Пастепенна мы поняли, што бабка не проста арёт: у нейо, аказываецца, пёрла реакцыя на апределённыйе выражэния, типа «хайль гитлер», «старайа сцука», «песда» и тэ дэ. Асобенна ана аткликалась на «хайль гитлер»: карга начинала калбаситься как ипилептик, швыряла швабру и савок об пол, а патом разевала хайло и начинала выть сваими касмическими децыбеллами. Хули, фсе сразу разбегались – перепонки фсё-таки дороже! А главное, што от неё можно было в любой мамент схлопотать по черепухе любым подручным предметом и красовацца с рассечонной бровью.

Кароче, песдец как она нас выдрессировала: как увидим бабульку – сразу ф пастойку «смирно», а патом начинаем чеканить шаг и, прахадя мима нейо, салютовать па-немецки и гавкать: «Хайль!» А чирез секунду ужэ съобывали: бабка владела шваброй как самурай. Помню, директриса спецыально ходила по классам, предупреждала: Хайль-бабку не трогать ни под каким видом! Ни-ни, бля! Ни боже мой, нах! Старая женщина, мол, свои причюды, хуё-моё.

Куда там! Трогать ейо никто и не собирался, а вот пастарацца штобы она на работе задержывалась – это мы могли. Кто-нить подбегал к падсобке, пока бабуська там шыроёбилась, и тихонечко так – вжык! – просовывал пару карандашиков в петли для навесного замка. Хайль-бабуська абычно не вкуривала, што ейо изолировали и грешила на зафхоза. А хуле, наша Раиса блять Петровна магла каво хошь па ашыбке замуровать, похуй, директор ты или повар. Глухой конь с яйцами, адним словом.

А мы после занятий сабирались и сматрели в окно с улицы на это реалити шоу, папивая пифко. Там, кстате, первый этаж весь был в решотках, паэтому палучалось натурально как в заопарке. Животное выдра стукалась плечом аб дверь, надеясь вынести её (позже так и палучалось, потому што карандаши уже не выдерживали: мы спецыально их использовали, што б после часового сеанса видеть кульминацыю – хищный зверь вырываецца на свободу! На волю! В пампасы! Йобана, хорошо то как! «Я свободе-е-ен, словна птица в небе-есах…»)

А поначалу ана аткрывала акно и пыталась нас убедить в необходимости аткрыть дверь или там зафхоза на крайняк позвать. Но как толька окно аткрывалось, в щель пускался мощный парик (из сигареты канешно, хули драп разбазаривать). Кароче, ана так и не обнаруживала  связи между заклиненной дверью и кучей гыгыкающих йобл за окном. Ка времени освобождения Хайль-бабуськи спиногрызы из продленки уже так успевали засрать сортиры второго этажа, што после уборки она выходила несколько поутихшая и даже не реагировала на дружно распеваемый марш «Дойче зольдатен…»

Да уш: ф школе адин персонаж был другого краше. Мы канешно звери были реальные, бес комплексоф реализовывали все сваи обезьяньи фантазии, но всё это в прошлом. А вот сейчас, видимо, ф парядке вещщей хуярить из абреза аднаклассников и учитилей или в открытую барыжить каким-нить кайфом. Так што есть с чем сравнить, спрасите у Инштейна, он на бля ответит.