ОСЕНЬ

Мерзкая осень…
В носу ещё застрял чудный запах лета и пересушенной августовской травы, в голове висели фрагменты пьянок на лавочках театральной площади, причём висели так явно, что иногда появлялся во рту привкус свежее срыганного пива. Родители летом стали давать десять гривен в день, вместо пяти, и это значительно улучшало ситуацию: можно было пройтись пешком – сэкономить, не поесть – сэкономить, и выпить две бутылки «Славутича» вместо одной. Иногда даже съесть шаварму или ерунды хрустящей.
Стартовала я с моей неразлучной подругой по кличке Лукас. Изначально кличка звучала как Лука Пачоли, но слишком долго было выговаривать, да и Лукас звучало позвонче. Она была обладательницей типично-еврейской внешности и имени – Эля; глаза её занимали ровно треть лица, а огромные ресницы томно двигались в заданном биологией направлении. В общем – само очарование. Однако, помимо красоты, она обладала настолько слабым и ранимым здоровьем, что там, где меня хватало на две бутылки, она после первой рыгала под ближайший столб, если успевала добежать.
Мерзкая осень…
Улица, по которой я растаптывала осеннюю грязь, была покрыта трамвайными путями, бычками от студенческих окурков, изредка мелькали между деревьев местные цыгане. Я поёжилась и высоко подняла воротник куртки из шанхайского барса. Знакомый поворот в переулок. Ворота. Народ отдыхает уже два часа – я их не догоню.
Хозяином вечеринки был мальчик Cаня. Когда я увидела его впервые, то не могла совладать с мучавшей меня мыслью: если есть Бог, то за что и зачем он создаёт таких патологических уродов? Всё, что было в его лице и теле было искажено, до тонкой грани между патологией и нормой. На кривом, хотя и оспортивленном теле Эверестом торчал начинающийся горб. Познакомились мы в мае. В августе случайно встретились на поле перед парашютным прыжком. Случайно приземлились рядом.
Я была права: меня встретил толстый матрас конопляного дыма, выпивки уже почти не осталось, на столе лежали визитные карточки – асфальтоукладчики кислотных дорог. Это было так ново, так странно и так отдавало запретом и развратом, что я решила остаться. Я никогда не принимала наркотики: не хотела. Мне было страшно, я блюла мораль и представляла себе, сколько человек падёт от моей шизофреничной руки. Нет, это не для меня. Но посмотреть можно.
Через дымный туман доносились возгласы приветствия. Я сняла со стола недопитую бутылку с водкой и воткнула её между ног. Они и так обдолбанные, а мне догнать всех надо.
Я стартовала быстро, уверенным темпом, поэтому, когда встала поссать, круто качнулась и чуть не рухнула. О, это уже результат. Жалко, что Лукас не смогла приехать…Я открыла дверь в коридор и замешкалась перед огромным зеркалом: хоть и распиздяйка, но всё же бабские штучки и молотом не выбьешь. Подошла поближе, и застыла: в отражении зеркала вырисовывался предбанник.
Всхлюпывая и кряхтя, горбатый хозяин дома облизывал уродливое и прыщавое лицо одного из гостей – гитариста модной рок-группы. Они невероятно страстно целовались, запихивая языки друг другу в глотки и оставляя на щеках блестящие следы слюны. Горбун подхватывал Гитариста под жопу и чуть ли не засаживал ему хуй. Они вздыхали, лапали друг друга и стягивали растянутые свитера, пытаясь дотянуться до ширинок и путаясь руками.
Мне не хотелось уходить. Тянущее, вязкое чувство внизу живота приковало меня к полу.
Прыщавый Гитарист добрался до ширинки, со звоном пушкинских колокольчиков расстегнул её, рухнул на колени и распахнув слюнявый рот поглотил здоровенный кривой хуй. В это время Санечка на секунду открыл глаза, и наши восхищённые взгляды пересеклись.
- Ёб твою мать!,-он оттолкнул Гитариста, захлопнул ворота, и с нескрываемым ужасом пятнадцать минут объяснял мне, почему не надо никому ничего рассказывать.
Мерзкая осень…
Лил дикий дождь, в трусах у меня было так же мокро и грязно, как на улице, фонарь освещал мою сигарету и гулкий козырёк, под которым я пряталась. Внутри было скучно: кто спал, кто ушёл, да и вообще вряд ли кто-нибудь мог бы меня впечатлить так же сильно, как коридорная сцена. Она параноидально прыгала по моему черепу, билась и пердела.
Металлический лязг несмазанной дверной ручки оторвал меня от красочных картинок. Вышел Саня. Его лицо как-то изменилось: то ли от пережитого испуга, то ли от выпитого, но оно как-то разгладилось и похорошело. Он начал говорить, текст превращался в жалкую околесицу. Я успокаивала его, рассказала, что мне понравилось, вроде бы успокоила и обняла. От него запахло давним одеколоном, перегаром и сигаретами. Я знаю свои губы. Даже дружеский поцелуй они бесконтрольно и опрометчиво превращают в необратимое.
Я сделала ему минет, впервые не задумываясь над тем, что и как делаю. Он густо брызнул на окно, выходящее на крыльцо. Штора соседского окна качнулась и предательской тенью проявила тучное тело соседки.


                                         ЗИМА

Новый год опять был жалким: ни тебе снега, ни ощущения праздника – ледяной мокрый ветер и корявые глыбы льда на тротуарах. Это тебе не Пенза. Там зимы настолько красивые, безветренные, ровный глубокий снег алмазными гранями переливается под лучами солнца – будто нежится – а в тени сияет ультрамарином.
Я споткнулась и чуть не упала – Саня успел схватить меня за локоть. Мы шли праздновать к его женатым друзьям. Я их раньше не видела, никогда о них не слышала, и это меня дико пугало – вдруг они деграданты? Ведь мы пошли к ним, потому что нас никто не позвал и к нам никто не пришёл.
Сгорбившись, прячась от озверевшего ветра, мы шли через пустырь к двум одиноко стоящим высоткам.
Приятное удивление: пара оказалась вполне милой – Лысеющий красавчик Лёша и Олечка, маленькая, худая, похожая на мышку. Красивая, богато вычиненная квартира. Стала ясна контрастность пары: Олину некрасивость скрашивали деньги её папы. Ребята обладали странным для Сашиного окружения запасом эрудиции и интеллекта, к середине вечера я перестала замечать с кем пришла и полностью переключилась на Титовых. Они цитировали Ницше, мы затевали ярые споры о Фрейде, любовались друг другом и, кажется, влюблялись.
Мы напились. Ирландский виски оттачивал ощущения, заливал светлой радостью, душило восхищение необыкновенностью, танцующие в килтах тела превратились в сказочные персонажи, и по всему телу вибрировали звуки варгана.
У меня есть такая особенность, в принципе у людей нередкая – я чувствую, когда на меня смотрят. В углу дивана из серебрёной кожи, поджав под себя крохотные ножки, сидела Олечка и любовалась мной. Я улыбнулась и подсела.
Виски лился по горлу мягко и незаметно, Олечка, глядя туманными глазами, рассказывала о своей несчастной любви к подруге Свете: та, мол, сука, поебала меня и бросила, умотала в хуев Питер, а я теперь страдаю и пишу ей жалостливые письма. Я понимала её, хотя смотрелась она жалко и немного тошно. Когда мне было четырнадцать, я по уши втрескалась в подругу Таню: она красива как бог и умна, чувство юмора заточенным копьём резало моё самолюбие – я никогда не была так искромётна, смуглая кожа и глаза с восточным разрезом. В общем, пиздец полный! Однажды, я не сдержавшись, прижала её к стене туалета в одном модном ночном клубе, и поцеловала. Сердце перестало биться, в голову ударила кровь. Если бы у меня был хуй, я бы отъебала её так, как не сделал этого никто до того момента, и как, я уверена, никто не отъебёт до конца дней. Я не слышала, что она мне говорит – я поняла. Потом долго плакала и не звонила. Я была ей не нужна.
Губы?
Губы.
Да.
Оля целовала меня.
Пока я вспоминала стену туалета и Танин сладкий рот, пахнущий малиной, то схватила Олю за волосы, и, навалившись всем телом, испражнялась на неё своей запылённой страстью к утерянной подруге.
Мы разогнались до скорости болида. Титова была очень лёгкая, я без труда подхватила её и, посадив на себя, перенесла на кухню. Мы беспрерывно целовались, она тёрлась об меня, плотно обхватив ногами. Я опрокинула её на стол и сорвала одним рывком колготки и трусы. Хруст тонкого капрона ударил меня током и затуманил голову; я задрала её юбку. Она слабо и нарочито пыталась отбиваться, мне не составило большого труда скрутить ей руки. Рывком я придвинула её к себе, собой раздвинула её ноги и опустилась. Пизда была покрыта недельными волосами, сладко пахла мочой, смазкой и кремом для тела. Этот запах невозможно ни стереть из памяти, ни перепутать с каким-либо другим, он имеет невыносимую власть.
Я впилась в неё губами, жестоко мяла грудь, хватала за плечи и тонкую шею, вставляя в мокрую, ароматную дыру пальцы и сладостно измываясь. Оля, извиваясь как змея, соскользнула со стола, и мы рухнули на пол. Я уже не могла ничего анализировать, все ощущения притупились. Я впивалась в её губы, быстро и глубоко двигая пальцами. Рука случайно соскользнула, и я большим пальцем коснулась клитора. Оля так истошно всхлипнула, что я превратила случайность в беспрерывный процесс.
Олино лицо исказилось, она захрипела, изогнулась как червь и, воткнув ногти мне в спину, обмякла. Она плакала, улыбалась и беспрерывно целовала меня. Потом начала по-дурацки барахтаться, пытаясь подобрать рваные колготы. Я убрала с лица упавшую прядь волос, и от своей руки ощутила мускусный, резкий запах. Я была в крови. Олины ноги и живот были измазаны кровавыми полосами. Я отвернулась. С дверцы кухонного шкафчика на меня смотрел размазанный кровавый след от руки.


                                 ВЕСНА

Вот и всё. Человек, с которым столько было пережито, переосмыслено, создано, берёт и бросает меня. Я знала об этом задолго до отъезда, но мне всё казалось, что Эля передумает и найдёт в своей безвольной голове силы, чтобы послать родителей нахуй.
Лукас уезжает в проклятую Германию. Я вообще когда-нибудь ещё её увижу? Она же не справится там. Она вообще сама мало что может, тонкая и ранимая, как ребёнок. Пока она здесь, у меня под боком, я защищу её, вытяну, раскрепощу, развлеку. Она же без меня загнётся. Как и я без неё.
Я уже начала сама зарабатывать деньги. Воспоминания о летних десяти гривнах вызывали умиление, мой прогресс у Лукаса восторг. Я первая стала настолько взрослой.
Мной было принято решение устроить для Луки не просто вечеринку, а шабаш, чтобы она забыла, что уезжает, чтобы, уехав, ей было что вспоминать, чтобы, вспоминая, ей захотелось вернуться.
Мне удалось.
Была самая вкусная еда. Была нескончаемая куча бухла. Был огромный многоэтажный дом с множеством спален. Крутили пластинки лучшие ди-джеи, задорные весельчаки с гитарами пиздели у мангала. Была целая армия хоть и тупых, но сладких обладателей огромных хуёв, которых я понаскребала по сусекам своих записных книжек. В общем, Лукас должна была насладиться гламурными радостями по всем параметрам.
Элечка присмотрела себе парнишку – тупорылого Кирюшу-стоматолога. Какое-то время они улыбались, потом заигрывали, потом облизывались, и в конечном итоге растворились в пространстве. Как выяснилось на утро, Элечка, не смотря на мою заботу и разбавленные коктейли, всё-таки вырубилась в то время, как Киря прыгал на ней, пытаясь потыкать полумягким членом.
Вообще Лукас была ангелом. Я не встречала ни одного человека, который был бы настолько добрым и порядочным. Эля обладала сложноскроенным внутренним миром, была кристально чиста и из-за этого рыгала сама от себя. До позорного на её взгляд возраста она оставалась целкой. В итоге обломалась и поеблась с админом компьютерного клуба на расшатанных советских креслах в холле ДК Ильича. Потом, хныча и подтягивая окровавленные штаны, пошла домой.
Мы проснулись глубоким днём, сквозь дикую головную боль скалясь друг другу приветственными улыбками. Дом был пуст, грязен и прокурен. Заказали пиццу, сауну и такси. Позвонили Бомжу и попросили привезти кокаин.
Сауна оказалась хоть и дешёвой, на отшибе, но чистой. Кирюша, слабо соображающий, раскошелился и купил фрукты и шампанское. Очень, даже слишком быстро, мы опять нахуярились и забыли, зачем пришли. Простыни, прикрывавшие нас, быстро сползли на пол, Эля со стоматологом пьяно лапали друг друга, целовались и пытались подключить меня. Я не хотела – куда интереснее было находиться в роли наблюдателя, тем паче, что ничего нового и интересного я от Кири не ждала.
Они развалились на диване, и стали ритмично скрипеть обивочной кожей. Эллины ноги, как паучьи лапы, растопырено смотрели на меня отпедикюренными пятками. Она мило постанывала и соскребала с журнального столика апельсиновые шкурки.
Изображения начали вибрировать: дешёвые цветочки прыгали на стенах в ритм с Кириной жопой – я поняла, что уже слишком пьяна.
Киря изминил позу: поднял Элю, облокотил о спинку дивана, по-собачьи выгнул и вдруг, неожиданно для меня, засадил ей в жопу.
Эля с детства болела геморроем.
Киря пёрся, орал, скрипел, охал, зверски корчил лицо и двигался с такой скоростью и силой, будто заколачивал сваи. Элечка кусала диван и стонала. Говно понемногу вываливалось из неё, оставаясь незамеченным обоими участниками процесса, и размазывалось по пьяным ногам.
Кирино лицо сморщилось, он ускорился, а потом резко стянул с себя Элю, развернул её и кончил, воткнув хуй в глотку.
Лукас первый раз в жизни кончила.
Я первый раз в жизни, глядя на смесь говна и спермы, вытекающую из её рта, нарыгала на себя.


                                 ЛЕТО

Я получила анализ крови.
Медсестра Клавдия Антиповна протянула мне серо-коричневую бумажку с приговором, и сказала, что аборт они мне, конечно, сделают, но можно и не стараться – дитя, мол, скоро само выпадет, потому что у меня СПИД.
Я пришла домой и легла на диван, рассматривая уже немного выгоревший постер, прибитый к потолку, как карта звёздного неба.
«Выставка-аукцион экспрессивных работ Софьи Лурье
  помещение Дома Архитектора, ул. Карла Либкнехта, д.7
  открытие 17 июля в 19:00. тел 744-45-15 »
Вот тебе, невзъебенная Софья!
Чего хотела - славы? Денег? Хуи? Скучно было?
Я не нацистка, но думаю, что это тот здоровенный ниггер мне подкинул болячку блядскую. Не просто так же говорят, что это чёрные СПИД притарабанили на наш континент.
Зря я тогда к пидору-Нарциссу поехала. Вечеринка была говно – для гомосеков. По дороге домой ёб меня какой-то ниггер. Ёб небрежно, без чувств и толку на заднем сидении такси. А потом, дома, когда села на унитаз, из меня на известью покрытое дно драный гондон вывалился. Потом, через неделю рыгать начала. Через месяц поняла, что не от перепоя. Потом пошла в больницу.
«Выставка-аукцион экспрессивных работ Софьи Лурье…
А все говорили, что я перспективная художница, будущее пророчили большое.
Я поднялась, сняла с себя одежду и, включив горячую воду, улеглась на растрескавшееся, шероховатое дно ванной. Скрутила душевую головку со шланга, переключила воду и закрыла глаза. В голове мелькали яркие события жизни и любовники. Почему-то всплыл Коля Некрасов – моя первая, многолетняя и многострадальная любовь. Он улыбнулся мне, посмотрел нежно хитрыми глазами, прижался выпуклой красивой грудью и начал двигаться…Я кончила так, как никогда ещё…Металлическая обмотка шланга врезалась мне в руку - так сильно я её сжала. Заплакала от безысходности и от того, что никогда Коля не смотрел на меня нежно.
Я вскрыла себе вены. Оказывается это совсем не больно. Лучше умереть так, быстро, чем долго мучаться на чужой больничной койке.
А ещё жаль, что я не смогу написать такую картину: безумно красиво смотрится цветками алыми распускающаяся под водой кровь.

                                  ЭПИЛОГ
Неправда.
Нет никакого разделения на плохих и хороших.
Нет ни рая, ни ада.
Лаборант перепутала пробирки. Так что зря я сдохла.
Теперь сижу себе и наблюдаю, как там, на Земле, меняются
времена года
                                                                          Софья Лурье