-    Игнат Матвеич! Сколько лет, сколько зим! – прокричал маленький толстый человечек в очках с толстыми линзами, из толпы огромному, на вид цыгану, усатому мужчине с большой копной густых кудрявых иссиня-черных волос.
Огромный мужчина сурово вгляделся в толпу, скопившуюся перед магазином и, заметив кричавшего, улыбнулся, обнажив ряд золотых зубов и помахал ему рукой. Круглый толстячок, активно работая локтями, начал выдираться из толпы. Неожиданно перед ним возникла сморщенная физиономия какой-то старушенции.
-    Куда ты котисся, Колобок? Аль на свидание с лисой опаздываешь? – сострила бабка и захохотала, брызгая слюной.
Толстячок поманил ее рукой к себе, бабка подставила покрытое порослью волос ухо.
-    Дуууураааа!!! – проорал ей в самое ухо толстяк с такой силой, что вены вздулись на его короткой шее.
Бабка покачнулась и побледнела. Молодежь в толпе довольно заржала.
Толстяк вырвался, наконец, на свободу и кинулся в объятия к другу. Чернявый великан даже прослезился от переполнявших его чувств.
-    Едреть твою меть, Силыч, - только и смог вымолвить золотозубый.
-    Ну что, Матвеич, покуролесим, как в молодости? – радостно спрашивал толстяк.
-    Я год только об этом и мечтал, Силыч, - признался гигант, который, если бы был собакой, сейчас, очевидно, резал бы хвостом воздух со сверхзвуковой скоростью.  
-    В парк?
-    В парк!
Парочка пошла в гастроном. В магазине толстяк образцово-показательно стянул кошелек у какого-то иностранца:
-    На мели сижу, - прокомментировал свой поступок Афанасий Силыч.
Великан понимающе кивнул. Накупили водки и всякой закуски.
-    Суууука, как же давно я в приличной компании не пил! – признался толстяк.
Игнат Матвеич как всегда ответил кивком. Он набил полный рот закуски и никак не мог проглотить.
-    Боже, целый год с одними уебанами общался! Тупость непролазная! О Достоевском, слышишь, о Достоевском не слыхивали, а лезут с нравоучениями, твари тупые!
Великан, выпучив глаза, заталкивал пальцем пищу в рот, и было трудно сказать, слушает ли он Афанасия Силыча. Толстяка, похоже, это особо не смущало, и он продолжал, наливая себе снова и снова:
-    Вот взять хоть нашего бухгалтера, Зябликова. Почтенный с виду старик и как бы даже бухгалтер, да? – сказал толстяк и кивнул за Игната Матвеича, который немного подавился и ладонью громко стучал себе почему-то в область затылка:
-    Так что этот хам выкинул? Подходит ко мне как-то в обеденный перерыв и заявляет со своим жидовским акцентом: «Нехорошо-с, батенька, Вы поступили. Недостойно-с». Я, натурально, интересуюсь, мол, чего-с, курва старая, те опять не нравится? Он ебло-то в сторону, театрально так и чуть ли не на идише, скотина, говорит: «Вы, Афанасий Силыч, место в автобусе Анне Поликарповне не уступили, в то время как женщине 50 лет и она беременна».
-    Место в автобусе? – вдруг оживился Игнат Матвеич.
-    Ну да. А ты б видел ту корову. Ей не место, а автобус надо уступать. Полотно железнодорожное таким составам уступают, а не место бля. Я ему: «Что Вы говорите! И что ж? Как же она доехала и не умерла? Вы ей уступили?» Он так, по-бычьи надулся и, значит, кумекает, как бы ловчее вывернуться. Ну а я стою спокойно и непринужденно так жду. Мол, думай, думай, это тебе не платежки по банкам развозить, жидяра.
-    А че, те трудно уступить было? – пробасил Игнат Матвеич, отчего-то злясь.
-    Да я эту корову поганой метлой бы давно из кооператива! Уступить! Да я эту рассомаху жирную сам автобусом бы переехал с удовольствием! Дуре старой далеко за 50, а она еще рожать удумала – очередного дегенерата Рассеи-матушке подарить ей бля не терпится!
Всегда спокойный Игнат Матвеич сидел мрачнее тучи. Он перестал есть и пить и только злобно смотрел не переносицу толстяка.
-    Что еще ты ей делал?
-    Что значит «делал»? Не уступить Кинг-Конгу место еще не преступление.
-    А автобусом кто хотел переехать ее? Достоевский?
-    Чего ты пристал, Матвеич? Речь не о том вообще.
-    А она что тебе сделала, что ты ее так ненавидишь? Козни тебе на работе строила? – не унимался Игнат.
-    Ой, я тебя умоляю. Козни бля. Пустит газ, что потом по коридору перебежками от двери к двери передвигаешься, чтоб не задохнуться – вот те и все ее козни. Самое большое зло, которое она может причинить – это запереться где-нибудь в подвале и сдохнуть, чтоб город в смраде ее разлагающегося мяса несколько лет стоял…
-    А вот, предположим, перейдет она на другую работу. А ты ее встретишь где-нибудь на пустыре, что ты тогда с ней сделаешь?
Толстяк улыбнулся:
-    Прибью, конечно. Потом вырою большую яму и зако… Кхэ! Хээээ! Ты чего?! Кхээ!
Великан схватил толстячка за шею двумя руками и начал душить, приговаривая:
-    А не трогал бы ты моей жены, убийца, а не трогал бы…
Лицо толстяка побагровело и немного надулось, Игнату даже показалось, что еще немного, и оно лопнет, окатив его кровью и мозгами. Ручки Афанасия Силыча то колотили по предплечьям великана, то пытались разжать его железную хватку, но все было бесполезно. Наконец, в его шее что-то хрустнуло, руки безжизненно повисли вдоль туловища.
-    Отстрелялся, Достоевский, - мрачно сказал Игнат Матвеич, вставая.
Он отошел на несколько метров от трупа, потом развернулся и, подбежав, изо всех сил пнул тело Афанасия Силыча:
- Я те покажу «автобусом переехать»!