Тесть появился неизвестно откуда, и сразу же отправился неизвестно куда – то есть  оповестил о самом  факте своего существования своей же смертью. Если бы он не помер, я бы и не знал, наверное, что он вообще когда-то жил. Старенький такой, аккуратненький алкаш лет шестидесяти, проживавший на отдельной жилплощади с какой-то пожилой и, как выяснилось впоследствии чрезвычайно тупоголовой бабенкой, вдруг неожиданно катанул, чем доставил, мне прямо скажем не так уж и много удовольствия.



Говорят, смерть его была живописна – Евлампий Евлампиевич пришел записываться на лечение в ментовскую больницу, и уже стоя предпоследним в очереди, вдруг почернел, схватился искалеченной в боях с бандитизмом рукой за впалую грудь, и склеил ласты. Падая, Евлампий Евлампиевич опрокинул гинекологическое кресло, стоявшее в коридоре лечебнице, и так застыл, упираясь остекленевшими глазами в спинку этого пытошного инструмента и сжимая в кулаке тысячные купюры, скопленные годами на лечение застаревшего геморроя. Медики сказали – «инсульт», выковыряли из кулака купюры,  по-быстрому запихали папашу моей жены в видавший виды УАЗик и отправили бренное тело бывшего начальника шарыповского ГАИ в общий морг при краевой больнице.



Нет желания описывать скромную, но героическую жизнь честного труженика советской ментовки, спившегося еще до получения капитанского звания, жадного, как Гобсек и скрипучего, как щеколда на воротах деревенского дома. О его великодушном характере говорит хотя бы один факт из биографии - придя на совершеннолетие дочери, за год до смерти он подарил ей бутылку просроченного пива, да и с той забрал крышечку, надеясь выиграть обещанный  в рекламе телевизор «панасоник».



Как бы там ни было, счастливо обретенного родственника надо было захоронить со всеми надлежащими почестями, включая рыдающую вдову, смахивающих скупые мужские слезы друзей, кутью с дешевой водкой и пластмассовые венки,  неоднократно ворованные с чужих могил циничными по ситуации бомжами. Все бы ничего, но друзей, желающих  за свои кровные совершить благочестивый погребальный обряд, у покойного не оказалось. Дочери, одна из которых по случайности оказалась моей женой, ничего общего за бутылку пива с папашей иметь не хотели. Он их еще в глубоком детстве задрал привычкой курить в детской в пьяном виде папиросы Беломорканал, и постоянным желанием пиздить чад по любому подвернувшемуся поводу медным тазиком.  В общем, дочери так любили покойного папу, что хотели, как можно скорее и как можно дешевле увидеть ту землю, под которой он обретет вечный покой, причем землю, над, а не рядом с телом. Теща, золотой человек (да,  и так тоже бывает) с грустью во взгляде присутствовать на похоронах отказалось. В конце-концов получилось, так, что хоронить бравого подполковника выпало мне, при номинальном присутствии дочерей, и его второй тупорылой жены, за которую в дальнейшем будет произнесен отдельный тост.



Черт бы их побрал, эти русские похоронные обряды. Нет, чтоб, как в жарких странах – запихал труп в свежую яму в тот же день, присыпал землей, и пей в свое удовольствие за упокой души раба божьего. Нет, блядь! Мы, русский народ богаты уебанскими традициями, и невыполнение их равноценно преступлению сколь омерзительному, столь и безнравственному.  Если, блядь, покойника не отпеть, зеркала в квартире не закрыть темными тряпками, гроб вынести вперед лицом, с кладбища не забрать полотенца, на которых труп опускали в могилу, не выпить кисель и не сожрать кутью, а через девять дней не нажраться, якобы вспоминая этого никчемного чумодана, то, бля, на том свете упокойнику предстоит глобальный ахтунг. Память о нем, которой и при жизни то не было,  улетучится во мгновение ока, могила зарастет ковылем, а сам умерший по ночам с ехидной ухмылкой будет доебывать твой и без того нервный сон.



Особенно порадовал меня обычай, воспрещающий оставлять труп на ночь в полном одиночестве. Видать, он дошел до нас еще со средних веков, когда гадские анатомы-исследователи пиздили тела и раздербанивали их для того, чтоб после Леонард Да Винчи мог в правильных пропорциях нарисовать член кобылицы Александра Македонского. Но сейчас времена уже не те. Кому на хуй, нужен раздувшийся, обложенный наформалиненными салфетками подполковник, в сосновом гробу, стоящем посередине однокомнатной хрущевки?! Как бы там ни было, к традициям, забившее на папу метровый фаллос, дочери относились гораздо трепетнее, чем я, и почетный караул в ночь перед похоронами безответственного товарища был поручен вашему покорному слуге.



Около 11 часов ночи, прикрыв «папу» крышкой дешевого гроба, и открыв настежь все окна в его обезлюдевшей халабуде (вот уже жесткое нарушение традиций) я в грусти уединился на кухне покойного, стараясь по мере возможного придать мыслям своим ход печальный и возвышенный. Поллитровка водки должна была уничтожить ту пропасть, которая пролегла между мной и покойником, а старая банка абаканской тушенки, заботливо заныканая мертвецом для будущих поколений являлась приятным дополнением к бутылке. К сожалению, тризна моя не удалась, и через пять минут была прервана малознакомым мне другом родственника жены по имени Ганс. Какие дела были у него с упокоившимся мне неизвестно, но приятно было посмотреть в его охуевающие глаза вытаращенные на гроб. Одно ясно, в эту квартиру он шел не ради отпевания «папы», что сразу стало ясно по аппетитно звякающему пакету:

- О! Бля! А чо с Евлампиевичем?!

- Хуево Евлампиевичу. Очень хуево.

- Катанул, что-ли?! – наивно удостоверился в факте смерти Ганс.

- Вероятно – уклончиво ответил я – в гробу лежит точно.

- Хуясе, а я к нему с блядью пришел, думал пустит.

Блядь пришлось отпустить, как не вовремя вызванного таксиста. А Ганс поведал мне полную драматизма историю взаимоотношений с теперь уже трупом, который время от времени за бутылку пускал к себе в дом молодых друзей, алчущих плотских наслаждений, но не имевших на это свободной от жен жилплощади. Познакомившись, мы пошли на кухню пить водку.



К двум часам ночи, компания наша не увеличилась, но изрядно изменила сознание самым бычьим способом – водкой и пивом. О покойном оказывается, мы оба ни черта не знали, и поэтому разговор не принял характер дружеских воспоминаний о безвременно покинувшем друзей товарище. К моему стыду, он наоборот, как змея изворачивался вокруг совершенно аморальных тем, и мы уже выяснили, что в свое время имели одну и ту же бабу, и раза два даже пили где-то вместе. Вот с этой бляди все и началось. А как, спрашиваете, я должен был ответить на следующий вопрос Ганса:

- Не мог ты Аню ебать! Она мне про тебя рассказывала, у тя ни хуя не стоит!

- Хуясе. Как так не стоит? Ты, бля пей и не борзей!

- Ни хуйа! Она мне так и сказала, что у Психопатриева, ни хуя не стоит!

- Не могла она такого сказать, я с ней уже после тебя, выходит, встречался!

- Значит ты пидорас.



Я ткнул его кулаком в голову, ощутив мягкость его резинового лица. Он вцепился ногтями в мои руки и мы повалились на пол. Через минуту, пыхтя, я уже седел на нем и держа обе его руки в своей, наотмашь бил другим кулаком по расплывающейся красным цветом физиономии…

Нечеловеческим рывком Ганс вырвался из моих дружеских объятий, и через зал, в котором лежал покойник побежал в прихожую. Я поднялся, шатающимися ногами прошел по залу  и за шкирку вырвал Ганса с корнем из коридора. Мы не удержали равновесие и покатились на пол, заодно уронив отдыхающего Евлампия Евлампиевича. Покойник стукнулся головой об пол, издал кряхтящий звук, из рта его вытекла струйка бурой жидкости, а восковое лицо от удара потеряло форму. Я выпустил Ганса из рук и медленно, не отрывая глаз от мертвеца, поднялся на ноги. Ганс тоже вскочил и подвывая побежал в коридор. Взгляд от покойника я отвел только когда хлопнула дверь:

- Эй, бля! Ты куртку забыл – крикнул я Гансу на лестничной площадке.

- Ааааааааа!!! – ответил снизу мне Ганс и выбежал на улицу.



Полчаса я обливался потом поднимая гроб и запихивая тело. Особенно трудно было запихать раздувшегося тестя в ящик. Я вытер его лицо половой тряпкой, смахнул веником крошки с пиджака и закрыл крышку гроба. Потом опять открыл, и обшарил карманы покойного. Нашел, кстати, неплохую зажигалку во внутреннем кармане пиджака. «С паршивой овцы хоть шерсти клок». Это русская народная поговорка.

После я допил остатки водки и лег спать на диван возле гроба. Потом я узнал, что в этот вечер Ганс пытался перегнать свою машину с одной стоянки на другую и врезался в столб. Машину он убил в усмерть, да и его самого через полгода зарезали в Питере.



Дочери покойного очень удивились разглядев утром синеющий вокруг моего глаза аккуратный кружок и треснувшие губы. Пришлось придумывать историю об уличных хулиганах. По легенде их было трое, но я победил. Лишний героизм никогда не помешает.



Появился единственный друг покойника. Тоже бывший подпол. Он сурово разглядывал нас через семикратные линзы, и негодующе краснел, когда я отпускал ту или иную остроту о всем происходящем безобразии. Пятеро ментов присланных для выноса тела, чувствовали себя не в своей тарелке. Они и понятия не имели, что за типа придется им таскать за грошевую зарплату по узкой лестнице хрущовской пятиэтажки. Но глаза у них были все-таки печальны. Еще бы. Квартира Евлампия Евлампиевича находилась на пятом этаже.

И тут появилась Раиса Михайловна. С букетом осыпавшихся роз и в парике. Как грациозная шестидесятилетняя лань она вместе с осенним ветров ворвалась в квартиру и с колен бросилась в гроб цветами:

- Я в последний раз дарю тебе эти цветы Евлампушка, как дарила их тебе каждую неделю! – и разрыдалась.

Довольно долго мы наблюдали за ее стенаниями и причитаниями. С тестем его вторая жена не жила уже два года. Вот ведь какая она штука любовь. В конце концов Раиса Михайловна смогла взять себя в руки, приосанилась, поправила парик и выравнивая голос обратилась к моей жене:

- Квартира по закону моя. Он в завещании ее на меня хотел оформить. Я думаю, вы войдете в мое положение.

- Вот еще – парировала жена – ты здесь уже два года не живешь – моя квартира и сестры. Отец нам и так много должен был.

- Вы сучки малолетние отца своего забыли – взвилась Раиса Михайловна -  не разу даже на день рождение не пришли – забирайте гараж и машину, вам и так много будет.

- Сама гараж забирай, на хрен нам эта коробка. Квартира наша. Еще с детства.

- Ты, сучка мне не дерзи. Я свои права знаю.

- Ээээ, бабка… Хата наша. По закону – вклинился я – я тебя вообще в первый раз вижу.

- Я тебя тоже, пьянь – морда забулдыжная.

- А за это можно отсюда и вылететь – поддержала нас сестра жены – мы за свои деньги хороним, а ты тут приживалкой была.

- Взииииииииииииииииииииииииииииии – выкрикнула Михайловна и вцепилась в голову моей жены.

Мертвый подполковник слышал все, но стоически молчал.



Раиса Михайловна сидела на диване напротив гроба, выла и размазывала по дряблому лицу дешевую косметику со слезами:

- Вы…вы…ыыыыыы… вы… я… я … я … старая женщина, хоть бы старость мою прощадили. Одна с сыном алкоголиком живу… Он меня бьет… ыыыыыы… он меня пьяный бьет… ыыы.

Живой подполковник гладил ее по съехавшему парику и злобно матерился на не знающих милосердия детей покойного. Жена с сестрой курили на кухне. А я с приглашенными ментами выносил гроб в коридор.



Закопали подполковника быстро. Пихнули гроб в узкую неглубокую могилку, засыпали мерзлой землей и воткнули в холмик дешевый деревянный крест. С 1999 года я не разу не был на этой могиле. Мы просто забыли, где она находится.



Оказывется Евлампия Евлампиевича Евлапиева больше всего на свете любили соседи, которых он ненавидел. Весь подъезд. Нет, весь дом провожал бывшего начальника шарыповского ГАИ, пожирая купленные на мои деньги водку и закуску. Они волнами заходили в заставленный столами-досками зал, уничтожали очередной запас пищи и исчезали, захватив с собой пару бутылок халявной водки. Всего я насчитал четыре волны, человек по тридцать. Моего мертвого тестя ценили. Когда последняя волна схлынула, я встал перед оставшимися родными покойного, поднял стопку водку и сказал:

- Сегодня мы хоронили человека без паспорта. Евлампий Евлампиевич Паниковский. Пусть земля тубе будет пуком – За столом цинично заржали.

Это были самые веселые похороны в моей жизни.



11 октября 2004 года. Психопатриев