Безработный Колян шел домой по темной улице. В карманах было пусто, а под сердцем, как у всякого никому не нужного человека, копошилась грусть. Гуляющий в организме хмель требовал добавки, однако Колян решил, что на сегодня хватит. Вообще-то, добавить, конечно, следовало, но застольные разговоры приятелей убили в нем всякую охоту к «продолжению банкета». Кореша словно двинулись головой: вместо того, чтобы праздновать, только и говорили, что о готовящемся теракте.
Заварил всю кашу Ваня: приперся с утра и рассказал, что вчера пил с одним знакомым таксистом. А этот таксист якобы повадился тайком прослушивать ментовскую радиоволну. И там, как сказал он Ване, кто-то кому-то ляпнул, что в День города возможен теракт. Причина в эфире названа не была, однако, мол, и так всё ясно: не иначе, обозленные «черные» собираются отплатить новому губернатору за то, что прогнал их с городских рынков.
Похмельный Колян флегматично выслушал падкого до сенсаций друга и предложил поменьше якшаться со всякими трепачами. Ваня страшно обиделся и пропал на полдня. Но под вечер всё равно вернулся, томимый скукой и желанием выпить. Они побродили по улицам, размялись пивком, на остановке встретили Санька — и понеслось…
День города был как раз сегодня. Вопреки Ваниным ожиданиям его никто не отменил, и никакого теракта, понятно, не произошло. От этого было даже как-то скучно. Досидев до одиннадцати в занюханном баре с работающим телевизором и ничего не дождавшись, приятели стали расходиться. Решившие «продолжить» Санёк и Ваня купили бутылку и привычно порулили к Гарику. А Колян обломался. Выслушивать всю ту же чушь о чеченских происках, да еще в присутствии страдающего национализмом Гарика, ему не хотелось. Ну их всех к черту, и так голова ноет…
Со Светкой ничего толкового не вышло — она работала сегодня во вторую смену, а когда он неуклюже попытался позвать ее в гости, только ухмыльнулась:
— Ай да кавалер! Рубашку бы хоть сменил! Проходи, не мешай работать…
Но это всё были мелочи. После ухода жены Колян, как истинно потомственный механик, забил на противоположный пол ядреный болт. Светка — не Светка. Какая разница. Все они одинаковые. По правде, не очень-то и хотелось.
Куда больше занимала Коляна пропажа полосатой кошки Марыськи. Домоседка, добрая душа и любимица хозяина, позавчера утром она сбежала, лишь только он, Колян, отворил дверь, чтобы вынести переполненное мусорное ведро, которое вот уже четыре дня топорщилось во все стороны пустыми бутылками и воняло, как мертвая лошадь. Детство Коляна прошло в Казахстане, и запах этот был ему особо неприятен — он напоминал о родительской нищете, о побоях, о не задавшейся с самого начала жизни. И вот теперь, избавляясь от запаха прошлых неудач, он потерял Марыську. Март месяц — кошачья пора, будь она проклята…
Марыська была почти как собака. Она не ловила мышей, зато Колян научил ее служить за угощение. И они часто смеялись с Ваней и Гариком, когда при словах «Марыська! Сосиська!» — кошка садилась и подымала лапу, прося лакомства.
Колян кормил ее лучше, чем себя. По ночам клал на подушку, засыпая под мерное кошачье тарахтение. И даже если приходил слишком пьяным, чтобы дать кошке ужин, поутру все равно находил мягкий кошачий бок под своей щекой. Кошка не отличалась злопамятностью, она воспринимала хозяина таким, какой он есть. В отличие от всех двуногих прямоходящих, кто любил в обществе Коляна рассуждать об искренней дружбе и любви, за четыре года она ни разу не предала его, не унизила и не оскорбила.
Относительный комфорт, который существовал прежде в его жизни, с пропажей Марыськи резко улетучился. Вот уже три дня никто не ждал его дома, не мяукал призывно у кухонного стола, не путался под ногами и не грел щеку по ночам. Он верил, что Марыська нагуляется и вернется — и всё равно боялся за нее. Странно, но этот пушистый комок с зелеными глазами и непородистыми полосками на хвосте был ему дороже, чем ушедшая жена.
С трудом дошагав до своего подъезда, Колян присел на лавочку. Вообще-то все лавки в районе давно выкорчевала босота из соседних домов, но эта каким-то чудом сохранилась. И то хорошо. Облегченно вздохнув, Колян достал пачку «Беломора». Дерьмо, а не курево, но существовать тоже как-то нужно.
Денег остались копейки, подработку найти непросто. В эту зиму удачно получалось только подменять магазинного грузчика. Тот пил беспробудно уже третий месяц, и Колян этим пользовался, приходя каждое утро к заднему крыльцу гастронома в оставшейся с заводских времен драной спецовке с продавленными коленями. Несколько раз просил взять его на постоянную работу, но безрезультатно. Говорили:
— Без толку. Шило на мыло: что один алкаш, что другой…
Колян закурил. С близкого неба светились остро-выпуклые звезды, проникая своими мерцающими лучиками в самую глубину покрасневших глаз. Двор был тих, все вокруг дышало умиротворением. Сделав пару затяжек, он неожиданно успокоился. Подумаешь, праздник не удался… Сто еще таких будет.
Сидел, выпуская дым и глядя на дом напротив. Спешить было некуда.
Дом 13а светился окнами. Эту девятиэтажку построили недавно — лет семь назад. Колян еще помнил соседей из предыдущего дома, снесенного по ветхости. С некоторыми он иногда забивал козла в деревянном домике на разгромленной ныне детской площадке, а одну студентку даже раскрутил на пьяный секс. Правда, то было еще до отсидки. Сейчас он женщинам не нравился. И на фоне этой отверженности еще острей воспринималась утеря кошки. Для Коляна ее побег был равнозначен предательству, хотя он и понимал всю абсурдность своих обид: март есть март.
Он с силой втянул дым, оглядел светящиеся окна. Где-то там живут люди, любят друг друга, пьют по праздникам шампанское, едят икру, отбивные и салат «оливье», воспитывают детей, принимают нарядных гостей, обнимаются в постели, а он — вот тут. На облупленной скамье, с написанными неприличными словами, один. Горько, что ни говори…
Колян снова загрустил.

А ведь так было не всегда. Он работал на заводе наладчиком моторов, приносил в дом зарплату, радовал подарками молодую супругу. Поженившись, они ездили каждый год на море, строили планы не будущее, любили друг друга каждую ночь, копили на машину, хотели завести маленького…
Но началась черная полоса: у Татьяны случился выкидыш, врачи поставили диагноз — бесплодие; парус любовной лодки прожгли первые слезы, упреки; Колян стал приходить под мухой, еще позже его стали приводить друзья. Жене начали звонить какие-то незнакомые мужчины, несколько раз она не ночевала дома. Потекли бесконечные ссоры, выяснения отношений. В конце девяностых завод закрыли, и потерявший работу Колян запил окончательно. Какое-то время еще перебивался с пятого на десятое, потом неожиданно сам для себя загремел в тюрьму за пьяную драку. И — ни писем, ни передач. Вернулся — в квартире пусто. Мебели нет. Жена ушла, не оставив даже записки.
Он нисколько не удивился этому закономерному, в общем-то, финалу.
Возвращаясь однажды поздней осенью от Гарика, Колян остановился, чтобы помочиться на забор. И не заметил, как откуда-то пришкандыбал хромой котенок с голодными глазами. Серый бродяжка принялся жадно тереться боком об его ботинки, потом поднял остроухую мордочку и жалобно всплакнул, показав опаленные чьей-то зажигалкой усы. Колян застегнул штаны, нагнулся и поднял котенка. Худой — кожа да кости. Лапы грязные, мордочка несчастливая. Совсем как он…
Три недели зверек бродил по квартире безымянным, осваивал туалет, откармливался и смотрел в окно, где вскоре выпал первый снег. Хромота его прошла, шерсть постепенно стала приобретать блеск. А в конце ноября в гости к Коляну завалил Ваня. Пока хозяин дома открывал шпроты, кореш успел разбудить спавшего на батарее найденыша и сноровисто определить его пол.
— Как зовут? — осведомился он,  закусывая первые 50 граммов жирной шпротиной и кивая на котенка.
Колян лишь пожал плечами:
— Никак.
— Не, ну так нельзя! — возмутился Ваня. — Надо, чтоб было имя, а то хозяина любить не будет. Вот пусть будет, например, Марыськой.
— Ладно…
— Ага! Я плохого не советую… — Ваня погладил котенка, подул ему в нос и захихикал. — Гляди, как жмурится…
— Не дуй, она этого не любит, — ревниво сказал Колян. Он уже привык к кошке и в обиду ее давать не собирался.
— Ладно, не буду. — Ваня ссадил котенка на пол. — А мы давай-ка вот что сделаем — накатим еще по пиисят! Чтоб, как говорится, имя хорошо сидело.
— Давай.
Они чокнулись. Потом Колян подцепил вилкой рыбку, бросил на пол.
— Марыська, лови шпроту!
Так она и стала Марыськой.

Мало-помалу окна гасли, в некоторых из них светляками оставалось теплиться телевизионное свечение. Из форточки на пятом этаже громко донесся песенный обрывок: «Ниже ростом только Губин, о, е, только дело не в размере…», — после чего форточку поспешно захлопнули.
«Наверное, одиннадцать уже», — подумал Колян. Часов у него не было. — «Кому-то вот завтра на работу…»
Он собрался встать и уйти в подъезд, но что-то привлекло его внимание. Какое-то пестрое пятно под кустами. Шорох веток. Спустя секунды на дорогу вышла, потягиваясь, гибкая хвостатая тень. Колян напряг слабое зрение, и горло его сжалось.
— Марыська! — Ахнул он, со стыдом чувствуя, как моментально повлажнели глаза. — Ах ты ж, сволочь…
Он весь вмялся в скамейку, изо всей силы боясь спугнуть. Мимо воли начал бормотать что-то успокаивающее, в то время как в горле першило, першило, и по телу разливалась счастливая теплота.
Тишину прорезал резкий треск, докатился волной. Колян опешил, задрал голову. В небе расцветал брызгами зеленый бутон.
«Салют», — подумал он.
Снова сноп икр — теперь уже красного цвета. И еще один. Теперь трещало бесперерывно, словно разгорался большой пионерский костер. Разноцветные фонтаны рассекали черное небо один за другим, летящие искры мешались с неподвижными белыми звездами.
Кошка припала к дороге, глянула наверх и прижала уши к голове.
— Марыська! — Опасаясь, что невиданное зрелище спугнет любимицу, Колян поспешно встал со скамейки. — Не бойся, дурочка, это ж салют!
Он сделал шаг к кошке.
Одновременно с этим торцевая стена дома напротив, подсвеченным ромбом уходящая в небо, сдвинулась. Словно перекосило кадр в киноаппарате.
Коляну показалось, что его качнуло, и он сейчас упадет. Но ноги твердо стояли на раздолбанном асфальте. Хуже — они словно приросли к нему... Пот брызнул из Коляна, потек по подмышкам. В брюках вдруг стало тепло, глотка перестала пропускать воздух. Хмель сжался в комок и рывком вылетел из организма.

Потом уже, задним числом, Колян вспомнил, как перед тем воздух встряхнулся и будто бы остекленел. Всё вокруг замедлилось, увязая в каком-то незримом киселе, цементируясь, замирая натюрмортом внутри янтаря.
Остановилось.
Звук пропал, словно выключили рубильник.
«Без звука! Как фотокарточка!» — отчего-то подумал Колян и сам удивился, потому что это было не беззвучно, а просто как-то… как-то не-звучно.
Замедленный кадр двигался, рывками меняя картинки. Сперва в подвальных окнах что-то мелькнуло, выхлопнув во все стороны клубящуюся пыль — как будто с крыши уронили мешок с мукой. Потом накатила ПОЛНАЯ тишина, накрыла двор плотным покрывалом, и в этой тишине Колян увидел, как медленно-медленно поднялась шерсть на спине у Марыськи.
Из придорожных кустов вверх тянулся 20-летний тополь, его верхушка доставала до 8-го этажа. Что-то сделалось со зрением Коляна — он отстраненно сообразил, что сейчас может рассмотреть каждый листочек…
…каждую веточку…
…каждую трещинку в коре…
Перевел взгляд.
…каждую шерстинку в полосатом кошачьем хвосте.

Время снова побежало.
Дым вырвался из легких Коляна.
Что-то остро расклевало его лицо, изжалило лоб и щеки игольными уколами.
Расстегнувшись десятком трещинок, стена сдвинулась набок. И продолжала сдвигаться, как в ожившем сюрреалистическом кино — вместе с окнами, лампами внутри, людьми, семьями, мыслями. Кренилась в сторону дороги.
Где сидела Марыська.
Хвост кошки стоял трубой, лапы дрожали, но Колян не слышал шипения. Он оглох.
Ноги больше не вязли в асфальте, он ощутил, что может двигать ими. Миг ужасающего разрывания на две части — между броском вперед и назад. Между Марыськой и спасительным входом в подъезд.
Кадр скакнул: в следующий момент Колян ощутил себя уже на лестнице.
Двигаясь бессознательно, словно робот, успел взбежать до второго этажа и броситься на пол, по какому-то наитию закрыв локтем лицо.
В подъезд втолкнулась волна воздуха, и на него посыпалось стекло. Вокруг что-то прыгало, падало, катилось, один раз в спину ударил и отскочил обломок кирпича, заставив нечеловечески закричать.
Этот удар пробудил его, прочистил болью мозги. Колян встал, его занесло. Ударился о стену. Завыл.
«Марыська! Марыська!» — звякало в голове. Глаза горели ужасом.
Он бросился вниз, упал. Выкатился из подъезда через вваленные внутрь деревянные двери. Споткнулся, снова упал, порвав мокрые брюки и разодрав колени. По ногам что-то потекло, но боль не чувствовалась.
— Марыська, — прошептал он, и не услышал собственного голоса. — Марыська!!
Дом 13а исчез. Двора не было. Света не было. В упавшей темноте серели лишь груды кирпича и обломки бетонных плит. Плотные облака дыма, пыли, какой-то сладковатой гари лезли в легкие, выжигали глаза. В уши хлынул монотонный вой, под сводом черепа зашумело. Колян запнулся о торчащие из хлама доски, недоверчиво задержал взгляд на надписи «Лёха лошара»: всё, что осталось от лавочки.
Но он помнил — помнил, где видел Марыську. Скользя по битому стеклу, добрался до расколотого тополиного остова. Разбил второе колено. Рыча, вгрызся руками в ломаный кирпич. Выворачивал обломки, беззвучно крича. Отбрасывал в стороны, ломая ногти, кровеня пальцы. Падал, снова вставал.
Неожиданно он провалился в какую-то впадину. Путь загородило мягкое. Со стоном выволок наружу и вышвырнул человеческое тело. Еще одно. Дальше шли обломки дерева вперемешку с мясом, кровью и осколками посуды. Видимо, какая-то семья ужинала дома, отмечая День города. Крича, Колян продолжал пробиваться к Марыське. Он копал. Нащупывая очередную преграду, вырывал ее из земли, бросал сзади, скользил, оступался, падал. Снова подымался. Кричал, перекосив лицо. Сзади что-то мелькало, суетно метались световые полосы, зажигались окна в окружающих домах. В небе еще какое-то время полыхал салют, потом перестал. Подъезжали какие-то машины, толпились какие-то люди. Над выброшенными им телами склонились, суетясь, белые пятна.
Колян не видел ничего вокруг — он уже устал, но продолжал распихивать руками месиво дерева, штукатурки, обоев. Кривил рот в матерщине, отбивался ногами, заехал окровавленным локтем в лицо какому-то человеку, пытавшемуся его оттащить. И сдался окончательно, только наткнувшись на глухую бетонную плиту.
Марыську было не достать. Она погибла.
Распластавшись по гладкой поверхности, Колян горестно завыл, содрогаясь всем телом. Всё вокруг завертелось, и он потерял сознание.

Очнулся в больнице. Оглохший, в шрамах, в бинтах. Контузия. Шок. Порезы. Пять щепок под кожей. Левая рука спеленута плотным коконом. Болит.
Ночью несколько раз просыпался от кошмаров. Стонал, плакал. Потом перестал.
С людьми не общался.
В палату к Коляну дважды приходили телевизионщики — долговязая девица с кольцом в носу и толстый оператор в бейсбольной кепке. Первый раз он послал их к такой-то матери. Второй раз просто закрылся простыней и отвернулся к стене. Бесплодно помыкавшись у кровати, акулы пера и объектива зафиксировали на цифровую камеру угловатые плечи Коляна и убрались восвояси.
Больше его не беспокоили.

Прошло две недели. В пятницу Коляна выписали, за два дня до того сняли швы. По дороге домой он зашел к Гарику, взял денег. Разговаривать с ним не стал. Да и о чем?
Постоял во дворе, откуда еще вывезли не весь хлам. Покурил у проволочных заграждений. Поднялся к себе и распечатал водку.
Во вторник с утра пришел милиционер с официальной миной на устах. С ним еще какие-то люди. Пьяный Колян долго смотрел на них в глазок, потом открыл. Морщась от звуков работающих за окном бульдозеров, мент пытался что-то втолковать Коляну, однако тот показал, что ничего не слышит. Взяв у него из рук бумагу, молча закрыл дверь и прошаркал на кухню с сорванными обоями. По дороге повалил батарею пустых бутылок. Сел, почесал небритую, исчерканную порезами щеку, положил голубоватый прямоугольник на стол, опустил на него голову и вырубился.
Проснулся вечером, в сумерках. Разлепив мутные глаза, долго пытался сфокусировать взгляд на непонятных словах: «проявив героизм и мужество», «троих пострадавших», «самоотверженно», «награждается»…
В бутылке еще оставалось.
Колян присосался к горлышку. Выдохнул, борясь с рвотными спазмами. Голова его упала на грудь. Он надвинулся, упал на стол. Из глаз полились слезы. Влага закапала на плотную бумагу, размывая размашистую подпись губернатора.
— Ма...ры…ська…
Не переставая всхлипывать, Колян кое-как перебрался в комнату, упал на диван и зажег сигарету. Потом уснул. Ноги его еще несколько минут подрагивали, а покрытая заживающими ссадинами правая рука елозила по подушке, словно он гладил несуществующий серый мех.

Наутро к Гарику пришли Санек и Ваня. Долго сидели, глядя в стол. Говорить не хотелось.
— А знаете, мужики… Он же любил ее, только виду не показывал, — выдавил Санек, обгрызая ноготь.
— Кого? — Задумчиво проговорил Ваня. — Кошку?
— Какую кошку! — Санек посмотрел в окно. — Светку…
— Киоскершу, что ли?
— Ага, её. Постоянно там терся, пиво у нее покупал, всё такое… Только она не поняла ни хрена…
— А я думал, он из-за взрыва этого так бухал, — подал голос Гарик. — Вон, у меня дядька, когда из Афгана без ноги вернулся, тоже пил по-черному…
— И что он? — Ваня сплюнул на пол огрызок ногтя. — Тоже сгорел?
— Нет, живой.
— Ну, вот видишь…
Они переглянулись. Гарик вздохнул, молча встал из-за стола и пошел в комнату за водкой.

1, 6, 12 октября 2004.