Вике Страшко – женщине, которая меня удивила

Она похожа на корову в своем платье за двенадцать тысяч: плечи квадратные, грязно-коричневое вымя в мелких полосках растяжек. Если бы я был бабой и имел такую грудь, не носил бы декольте и не торчал бы в солярии. Я, как брат жениха, возил ее в этот самый свадебный салон и расписывал, как ей идет. Не слишком полнит? Ну что ты, Ира, ты же такая стройная! На втором месяце это совершенно не заметно. (Интересно, она специально забыла принять противозачаточные?) Бери и не сомневайся.
    В белом платье она черная, как папуаска, губы светлые, волосы платиновые, белые накладные ногти лопатой — я вообще не понимаю, как на такое пугало может стоять. Невеста Франкенштейна. Дома мать заметила, что у меня взгляд недобрый.
— Завидуешь Дане, Павлик?
— Мама!
— Ничего, и у тебя сложится. Ну признайся, тебе Ирочка тоже нравилась? Ведь нравилась?
— Мама, хватит, а?
— Да ничего, он тебя бы понял. Ты же не чужой человек.
    Это оттого, что я везде шатался с ними – по кабакам, по клубам; ходил с ними на презентации, на концерты, слушал осипшую Уитни Хьюстон, которую видел в гробу и имел в виду. Естественно, приходилось оказывать Ирке знаки внимания. Вообще, сколько себя помню, подаю дамам пальто, открываю двери, целую ручки и мило улыбаюсь — за это меня любят бабушки и тетки бальзаковского возраста.
    За рулем их «мерина» должен сидеть я, по крайней мере останусь трезвым. Ирка втиснула на заднее сиденье широкое платье на обруче, я прихлопнул дверцу, прищемив белый клок, — она не заметила. Фата съехала на бок, я ей поправил, смазав на рукав рубашки тональный крем, которым ее наштукатурили в салоне. Она зашипела: «Осторожнее!», спохватилась, приветливо обнажила зубки. Даня медведем влез на переднее сиденье, потому что сзади не было места – везде платье и Ирка в середине, придушенная корсетом. Через десять минут попросила остановить, выдернула платье из машины, заляпав подол в луже, кинулась на тротуар, к ближайшей урне. Вернулась, виноватым голосом попросила у меня жвачку:
— Мне так неудобно, Паша…
— Что ты, со всеми бывает.
Даня поморщился, когда ее рвало. Мелочь, а приятно. Ему слишком коротко подстригли волосы, потому что ей, видите ли, так нравится. Морда от этого кажется больше, чем есть на самом деле. Он перестал быть похожим на меня – потолстел немного, обесцветились глаза. Раньше были серыми, а теперь – водянистые. Бросил курить – она заставила. Теперь Ирка пялится на мою левую руку, в которой зажата наполовину скуренная «Мальборо». Я похлопал Даню по борту темно-серого костюма:  
— Раскормила тебя Ира?
— Не твое сраное дело, Паша. Веди машину.
    Было пасмурно, холодно и моросил мелкий дождь. Ирка снова остервенело запихивала на заднее сиденье свое платье.  Платье было забрызгано грязью, помялось сзади и вообще потеряло товарный вид.
— Надо было вам нанять экипаж с кониками, так оно эффектнее.
    Даня больно ткнул меня локтем под ребра. Ирка согласилась со мной – любила коников, пять лет занималась верховой ездой.
    Гости мерзли в нетопленом вестибюле загса, грудь и плечи Ирки стали желтыми от холода и покрылись мурашками. Она тут же убежала в туалет. Даня вцепился в манжету моей рубашки и вывел меня во двор.
— Прекрати эти подъебки, понял?
    Я прикинулся валенком, спросил, какие такие подъебки, я даже слова такого не знаю.
— Ты над ней стебешься постоянно. И я не хочу, чтобы ты портил ей настроение в день свадьбы… Чего молчишь?
    Мне отчего-то стало больно смотреть ему в глаза, они отталкивали, отражали мой взгляд, как стекло. Предложил ему закурить, пока ее нет. Затянулся у меня, подобрел и попросил прощения. Я вспомнил, как мы курили одну на двоих лет в четырнадцать, тайком от родителей. Сказал ему. Он отчего-то снова обозлился и швырнул хабарик мне под ноги, обсыпав ботинки пеплом.
    Глянул на часы, встрепенулся и потопал улаживать мелкие формальности. Ко мне сзади подкатилась свидетельница, фигуристая русская красавица, наряженная круче невесты и с таким же букетом. На ее макушке красовались модные крупные завитки, как будто она забыла снять бигуди. Поразительное сходство с овцой. Она неожиданно писклявым голосом попросила сигарету. По-моему, ее звали Мариной. Я дал прикурить и сделал комплимент ее прическе, она гордо заулыбалась.
    В зале бракосочетания для меня не хватило стула – обычный говнизм. Все места позанимали какие-то полузнакомые бабы, Иркины подруги детства, и их мужья. Я посчитал: их было не меньше тридцати, хватит на целый класс. Одна из этих коров прочно втиснулась в первом ряду, на место родителей, и нахамила при этом моей маме, которая пришла последней. Сотрудники Дани сиротливо жались к стенке, пропуская разных Иркиных дальних родственников, друзей семьи. Я охуел от их количества. Скрипели в целлофане букеты, какой-то дед уже светил вспышкой.
Пришла лениво полная, но еще красивая женщина лет сорока в ярко-фиолетовом наряде и встала за столом.
Марш Мендельсона заиграл, и мой брат с Иркой вот-вот должны были торжественно спуститься по лестнице вместе со свидетелями. На душе стало невыносимо погано. Я увидел наверху, на галерее, забрызганный грязью белый подол. Он колыхнулся и поехал к лестнице. На первой же ступеньке Ирка на него наступила и чуть не свалилась, Даня вцепился в ее локоть. Она спускалась медленнее его, как будто он волочил ее расписываться насильно. Споткнулась опять, выронила букет, покраснела до ушей. Ее маманя зарыдала; моя, глядя на нее, — тоже. При первых же словах тетечки в фиолетовом заревела Ирка. Не сообразила, подтерла глаза, размазала тушь. Дед с фотоаппаратом чихнул. Тётка в фиолетовом распиналась кисло-сладким голосом минут десять, потом Даня с Иркой пошли расписываться. Ирка от волнения расписалась не там. Завыл «Мурку» чей-то телефон. Сослуживцы заржали. Лицо брата налилось кровью. Потом на Иркин палец не лезло кольцо – из-за перчатки. Даня старательно накручивал его, как гайку, и я видел, как она морщится от боли. Когда они целовались, вновь заиграла «Мурка», перекрывая свадебный марш. Так они и поженились – под «Мурку». С Дани градом валил пот.
Фиолетовая баба поздравила их зачем-то с днем рожденья, выдержала паузу и добавила: «вашей молодой семьи». Сослуживцы уже не стеснялись ржать в полный голос. Никто не стремился расцеловать взмокшего жениха, невеста истекала тушью и соплями, и подруги, обнимая ее за плечо, чмокали воздух за ее щеками — берегли макияж. Вокруг молодых образовалась давка, им совали в руки букеты ненормальных размеров. Меня оттеснили, и я потихоньку смылся на улицу под мокрый снег, никто не заметил.
Ирка пулей вылетела минут через пятнадцать – ей снова было хреново. Я поздравил ее как мог. Молодые злобно запихали цветы в багажник «мерина», втиснулись вдвоем на заднее сиденье, и мы тронулись во главе длинной вереницы разнообразных тачек. До венчания решили прокатиться  — мотаться под дождем часа два по центру города. Вокруг вечного огня образовалась нехреновых размеров лужа со снежной кашей, и Дане пришлось шлепать по ней со своей пушинкой на руках. На середине он крикнул: «Не донесу!» — и ему помог я, изгадив при этом ботинки.
По дороге в собор я сказал Ирке, что это главный день в ее жизни. Даня решил, что я снова издеваюсь, и опять врезал мне по ребрам.
Венчание прошло довольно прилично, у свидетельницы онемела рука с венцом, а я по выходе из собора ухитрился засветить Дане в глаз пятаком, отчего он прослезился, а в машине отпиздил меня локтем в солнечное сплетение.
Когда все, наконец, добрались до ресторана, молодые прошли за стол, наплевав на тамаду, и выпили от усталости — без всяких тостов. Харя тамады побагровела: бабенка сразу возненавидела и жениха, и невесту, и гостей. Особенно недисциплинированного жениха. Он ей мешал работать. Тамада донимала гостей часа три, съебала наконец, и после ее ухода началась нормальная попойка. Трезвым был один я. Братуха грустно, по-детски взглянул на меня со своего конца стола, подошел и налил мне граммов сто. Ирка снова блевала в туалете, иначе не позволила бы. Выпили, он положил мне руку на плечо (первый раз за восемь лет). У меня перехватило дыхание от его прикосновений, как тогда.

* * *

Тогда нам было по пятнадцать, мы спали в одной комнате, родители – в другой. Это случилось весной, в апреле, я помню, что было холодно, и мы грелись в одной кровати – моей, тем более, с нее был лучше виден телевизор. Тогда мы еще были похожи, и родители различали нас по одежде и по стрижке. Их постоянно не было дома, приходили не раньше восьми, нагруженные сумками, как верблюды, несмотря на дефицит. Мать запоздало ругала нас за то, что не помогли стоять в очереди, и шла наспех готовить ужин, при этом с кухни воняло чадом. Обедали мы с братом, естественно, сами, и готовил я; моя жратва Дане нравилась больше. В одиннадцать предки валились без сил и засыпали перед своим теликом, так что мы снова были предоставлены сами себе.
Перетаскивали видик в свою комнату, ставили родительские порнокассеты и отрывались по-своему. До этого в квартире топили, и каждый лежал на своей кровати в зимней темноте. Что происходило на соседней, было плохо видно и не особенно интересно. Кассеты были немецкие, с польской озвучкой. Я до сих пор думаю: зачем они были нужны предкам? Они не трахались неделями, иначе мы бы услышали. Сами предки их не смотрели вообще. Может, специально подложили на видное место для нашего самообразования? По крайней мере, родители ни разу не пытались нам объяснить, что к чему. Они никогда не поднимали эту тему «при детях», и правильно делали – дети знали теорию куда лучше. Дети слышали сквозь тонкую стенку их ровное сопение. Дети не могли понять, почему родители не трахаются, и втайне их за это презирали.
В это утро мы проснулись в одиннадцать – родаки уже были на работе. Мы не стремились в школу – нас там никто не считал по головам, и слава богу. Опоздали так опоздали. У Дани мерзли ноги, он закутался в одеяло, как в плащ, и перебрался ко мне греться. Нарочно прижал ледяную ступню к моему бедру. Я его пожалел, не прогнал и даже растер его несчастные лапы. Видимо, у него кровообращение уже тогда было плохое – курил бы меньше.
— Одевайся. — Сказал я. — Хоть носки надел бы.
Брат лежал рядом в одних трусах и майке. Ответил, что лень, у меня под одеялом и так тепло. Выгнал меня сначала в комнату родителей за сигаретами (я заодно и кассеты принес), потом на кухню за чаем. Мы поставили пустые кружки на пол, по обе стороны кровати. Я продрог от беготни по холодной квартире. Мы положили одно одеяло поверх другого, залезли в эту норку с головой и включили внутри мамин фен. Мое личное изобретение, кстати. Нагревает постель за две минуты.
На экране мелькала реклама других порнофильмов. Брат высунул голову наружу. Мы первый раз смотрели эту кассету вдвоем, при свете дня. Знали ее уже наизусть. Появилась первая пара – немка в кудряшках и мужик в желтых ботинках и белых носках. Нам они не особенно нравились, и я их промотал. Тем более, там не было крупных планов.
— Останови, — сказал Даня. На экране мастурбировала девушка в лиловом корсете. Я случайно задел поверх одеяла его напрягшийся член, просто задел, ничего такого. Брат покраснел, я взглянул на него – и тоже стало неловко. Я чувствовал, что он держит его в руке. Видимо, я погладил через одеяло головку.
— Не смотри на меня так, а? — Он толкнул меня локтем под ребра. — Как будто сам не дрочишь. Давай и ты тоже.
— Пошел в жопу!
    Я почувствовал его холодные пальцы у себя на животе, все ниже, ниже.
— Да у тебя не стоит ни хрена. Не дано!
Я вздрогнул от неожиданности, но руку его не убрал, мы и раньше друг друга трогали, даже члены измеряли сантиметром – у кого больше вырос. Мылись вместе, терли друг другу спину.
— Ты горячий, как печка. Можно, я руку погрею? — Вот он, синдром курильщика, мерзнут кончики пальцев. Я ему разрешил. Так он и лежал: глаза на экран, правой терзает себя, а левой трогает меня. Левая тоже дергается в такт, ясен хрен.
    В телике уже лизались на краю бассейна две лесбиянки, помню, у одной была очень аппетитная задница, она стояла на четвереньках, а другая, черненькая, которая мне нравилась меньше, изо всех сил тянула язык. Помню, как тянулась слюна из ее рта, ей, наверное, было противно, но зарабатывать-то надо. Черномазая совала язык моей любимице во влагалище, та была уже вся мокрая. Я отчетливо видел, как сжимается и разжимается ее анус, как пульсируют обе дырки, подрагивают ноги. Думаю, она на съемках действительно кончила, не имитировала, как у них принято. Не сразу сообразил, что рука Дани по-прежнему на моем члене, а он был уже твердый, как полено, и мне было насрать, чья там рука, лишь бы не обломаться и кончить. Он дрочил медленнее и слабее, чем я сам, я положил руку поверх его пальцев, через пять минут очень сильно кончил, пиздец просто.
— Ты мне руку обспускал… — Он вытер пальцы об одеяло прямо перед моим носом.
— Подумаешь, руку обспускал.
    Брат кончил еще раньше. Мы оба понимали, что ничего особенного в этом нет, ничего такого позорного. Переглянулись, довольные, и не стыдно было, мы же не педерасты какие-нибудь, а родные братья, да еще близнецы. Брательник лежал рядом теплый, грел меня, щекотал плечо волосами. Я его очень любил тогда, очень. Мы эту кассету посмотрели до конца. На другой была одна сцена с мужиками, они там сосали друг другу, мы эту сцену всегда проматывали, потому что не хотели на пидоров смотреть, и на этот раз тоже промотали.
    Через неделю мы снова смотрели порнуху днем, и он опять положил мне руку туда. Я убрал сначала, он смутился, и я сказал:
— Ладно, только побыстрее.
    Еще помню, он провел по нему языком ради интереса, спросил, приятно ли, но сосать не стал – не понравилось. И меня попросил сделать это ему. Я, надо сказать, не побрезговал, взял в рот, но он так и не кончил, хоть и сказал, что заебись. Аж вздрогнул, когда я задел головку, но не вышло. Я заметил, что он при этом смотрел не на экран с двумя бабами, а на меня. Глаза его блестят, с каким-то синеватым отсветом, это гормоны в них играют. Переглянулись – и внутри словно что-то оборвалось. Я ушел на кухню и долго готовил обед, молился про себя, чтобы он не пришел за мной. Даня притащился через час, одетый, стоял на пороге, прятал глаза. Я взъелся на него за то, что не убирает посуду из комнаты. Мы долго орали друг на друга, и я швырнул в него под конец грязной сковородкой из раковины, так, что его облило жирной мыльной водой. Она капала с его волос на нос, и братишка был похож на мокрого побитого щенка с большими ушами. Он не дал сдачи, и я врезал ему по скуле. Он, вроде, не понял, что я это серьезно, попытался улыбнуться, и я заехал ему по зубам так, что они громко щелкнули. Он снова не ответил, стоял в ступоре. И я назвал его пидором. Через минуту в дверь позвонила мать, и мы обо всем этом больше не говорили. Я наскоро извинился, он тоже — и пошел отмываться. Видик потом смотрели только по очереди.

* * *

    В следующий раз нам было по 18. Родители уехали к дедушке с бабушкой в Саранск, а мы остались до конца июня, сдавать «хвосты». Собственно, у меня никаких таких рудиментов и атавизмов уже не было – это Данька засыпался в своем Политехе. Он готовился и страдал от жары. Помню, был самый разгар инфляции, все судорожно старались потратить заработанные «деревянные» сегодня, потому что завтра цены снова вырастут. Я тогда что-то перехватил и выпивал каждый вечер, на зависть своему правильному брату-зубриле. Тогда же я встретил в метро своего первого парня. Он был так себе с морды, обычная внешность, но держался очень прямо. Весь в черном, в обтягивающих джинсах (а тогда вся страна одевалась на рынке хрен знает как, в основном в костюмы спортивные из Китая). Короче, хорошо выглядел, собака, я ему позавидовал. Он, видимо, заметил, как я на него пялюсь, и подошел сам. Было около пяти, он спросил, можно ли ко мне. Я был датый, не так, чтобы очень сильно, но вполне достаточно, чтобы не послать его сразу.
    У меня с собой был еще ликер «Амаретто», и мы его распили по дороге. Его звали Мишей, и он был чуть-чуть старше. Самую малость. Лет на пять, как я потом узнал. Мы сидели в каком-то сквере в центре, около Военмеха. Нам показалось мало, и мы купили еще какого-то палева, по-моему, спирта «Рояль». Разбавляли его лимонадом. Сейчас я бы блеванул от такого, а тогда шло на ура. Обоим было понятно, чем мы собираемся заняться, солнце пекло башку, мы часто ходили отлить к дальним кустам и долго трепались о Германе Мелвилле: у него в «Моби Дике» явные педерастический подтекст – Рафаэль лежит с Квикегом в одной постели. Потом незаметно перебрали голубые памятные места Петербурга – короче, интеллектуально развлекались. В довесок я выяснил, что он окончил тот самый факультет, на котором я сам учился. В одиннадцать мы уже были с ним как братья и пели Цоя, пугая теток с собачками.
    У нас в подъезде, как всегда, выкрутили лампочки, он упал и разбил колено. Мы говорили громко, я долго не мог попасть ключом в замок, матерился, и Даня сам открыл, услышав матюги.
— Миша. — Мой новый друг протянул ему пахнущую табаком руку. — Вы что, близнецы? Он тоже, да?
— Что «тоже»?
    Даня его руку не пожал. На нем были только трусы, в гостиной горел свет – опять занимался. Мишин взгляд откровенно пополз по его телу сверху вниз.
— Чего он здесь делает? — Брат явно злился и обращался ко мне, будто Миши рядом и не было.
— Тебя ебет? Он со мной пришел. Иди, ботан, зубри дальше. — Я зубами вытянул из пачки сигарету «ВТ». — Зажигалку принеси лучше, я свою проебал в парке.
— Обойдешься, скотина нажратая. Иди проспись, синяк. И этот пусть валит отсюда.
— Если я ему так неприятен, могу уйти, — оскорбился Миша. — Я никому не навязываюсь.
— Я его пригласил, ясно? — И я потащил Мишу в ванную, зажав в зубах незажженную сигарету.
— Я так не могу, я уйду лучше, — сказал Миша громким пьяным шепотом.
— Да мне насрать, пусть остается. — Брат хлопнул дверью в гостиную так, что посыпалась штукатурка.
— Жестоко! — Хохотнул Миша и расстегнул рубашку, обнажив загорелую грудь без признаков шерсти. (Шерсть на мужиках мне никогда не нравилась.)
    Мы долго плескались вдвоем в душе, так, что залили весь пол. Обоим было в падлу вытирать, и я крикнул Дане:
— Вытри!
— Хуй вам! — Огрызнулся он из-за стены. Немного погодя я услышал, как он шлепает по полу мокрой тряпкой. Боялся, что соседи придут.
    Мы уже лежали на моей кровати и лапали друг друга, Данька просунул в дверь руку и швырнул на пол его джинсы — они висели на полиэтиленовой занавеске.
    Мишка умело целовал меня взасос, потом резко пригнул мою голову, и я очень старался не сблевать – сопля попала в горло. Он быстро просек, что я ни хрена не умею, и обрадовался. Еще бы, все любят учить. Все рождаются с синдромом педагога. И он прочел долгую лекцию на тему: «Сосание хуя, вред острых клыков и правильное глотание результатов». Брат зарычал за стенкой:
— Заниматься мешаете, уроды сраные!
— Мы тихо! — С достоинством ответствовал Миша. — Смотри, как надо. Я могу взять целиком, только зачем? Эффект тот же, зато челюсти сводит. А если ты будешь делать так, тебя никогда не вырвет. Если тебя вырвет, любому мужику станет неприятно. И вряд ли он с тобой захочет снова. Вот смотри, у тебя уже рвотные позывы. Как у собаки Павлова. То есть у нее слюни, у собаки, а у тебя блевота. И при этом, заметь, я сейчас взял в рот, а не ты. А тошнит тебя. Это условный рефлекс.
    Я пулей пролетел к открытому окну и блеванул вниз.
— Фу, блядь, как неэлегантно. — Он взял очередную сигарету и чиркнул спичкой. — Иди зубы чистить. Не, пошли вместе, ты свалишься.
    Мы пошли, и он тоже блеванул – в раковину:
— Дико извиняюсь. Я щас всё уберу.
    Он почистил зубы пальцем – моей щеткой побрезговал. Мы поцеловались взасос мятными ртами и потащились обратно, задевая стены.
— Я проверялся недавно, ты не бойся. И у меня уже три месяца никого нет, честное комсомольское. Веришь? — Он сидел в позе лотоса на кровати и вещал громко, хорошо поставленным дикторским голосом (позже я узнал, что он работает на радио).
— Верю, верю.
— С резинкой в первый раз практически ни у кого не выходит.
— Я и не собирался.
— Да ты шо? Научим! Не боись…
— Я не особенно хочу. Не горю желанием. Может, в другой раз?
— Многие вообще не занимаются анальным сексом. Считают, что это больно и грязно. Они идиоты. На самом деле это намного приятнее, чем кажется, особенно если пассив при этом дрочит. Мне лично это даже больше нравится.
— Тихо, брат за стенкой.
— Да поебать мне, кто за стенкой. И если хорошо смазать… У тебя есть чем смазать?
— Нет, вроде. Масло сливочное есть.
— Иди в пизду со своим маслом сливочным, пачкотня сплошная… Так вот, если хорошо смазать и вставить под правильным углом, больно не будет вообще. На худой конец можно просто как следует харкнуть. На худой конец, гыгыгы.
— Заткнись.
— Чего ты меня затыкаешь? Я тебе щас сам заткну. Худой конец. Он у меня, правда, не худой, но тем не менее.
— А по зубам?
— Ага, ага, я уже обосрался от страха.
    Брат рявкнул за стенкой, мы оба вздрогнули от неожиданности и затихли.
    Он продолжал уже шепотом:
— Короче, я могу встать раком или лечь на спину – выбирай. Если я встану раком, тебе будет удобнее вводить, но я так не увижу, как ты кончаешь, а я посмотреть хочу.
— Не надо.
— Чего, блядь, не надо? Чего ты из себя целочку строишь? — Мишка снова завелся и трепался в полный голос. — Давай, короче… Подожди, у тебя не стоит.
    Он работал ртом, я полусидел на подоконнике, прислушиваясь к шорохам в гостиной. Брат явно не занимался, это понятно. Через пару минут мне было уже глубоко насрать на Даню с его «хвостами», Политехом и вынужденной трезвостью.
    Этот наглый пассив стоял на четвереньках передо мной и командовал:
— Выше! Чего ты мне в яйца тычешься? Теперь ниже. Куда суешь, блядь? Порвать захотел? Плюнь еще.
— Не ори, я стараюсь. — У меня с непривычки задрожали руки.
— Вводи сильнее… Рукой придерживай…
— Я придерживаю.
— Не придерживаешь ты ни хуя. Убери грабли, я сам. Связываешься тут с вами… Так. Не вынимай. Не вынимай, ёбт…
    В воздухе промелькнул кулак брата. Он был полностью одет и молча, с наслаждением бил этого голосистого пидора по морде.
— И заткнись! — Припечатал Даня. — Еще раз сюда полезешь – яйца отобью. Усек? А ты чего уставился? — Брат повернулся ко мне. — Мудило пьяное. Ты хоть понимаешь, что ты с ним только что делал?
— Пшел вон! — Сказал я и подтолкнул брата к двери.
— Отойди. — Миша потянул меня в сторону и ударил его в солнечное сплетение. Дальше я вспоминать не хочу.
С этим Мишей я встречался полтора года.

* * *

Ирке стало совсем худо: беременная, да еще и выпила. Я помог Дане погрузить ее в машину.
— Ну, поздравляю. — Я обнял брата и похлопал по почкам.
— ПНХ, сладенький. — Он убрал мои руки.
    Поздравление и правда выглядело как издевательство. Он сидел рядом на переднем сидении и глотал шампанское из горла. До его новой квартиры ехали молча. Осторожно занесли в лифт посапывающую Ирку, подметая ее платьем пол подъезда. На брачную ночь он уже мог не рассчитывать.
    Мой бережливый братец сохранил в багажнике еще шесть бутылей шампанского, я сбегал за ними, запил коньяком на голодный желудок и скоро догнался до его кондиции.
Ирка спала с открытым ртом на кровати.
— Можешь хоть так ей вставить.
— Кончай с этим делом. — Даня вцепился в мое плечо и поволок вон из спальни. — Кончай над ней стебаться, пидор. Ты же пидор сраный, у тебя никогда с бабой не получится. Чего ты вокруг нас трешься, сука? Жить надоело? Я тебя отучу. — Он ткнул меня так, что я свалился, стукнувшись спиной о стенку коридора.
— Ну, отучай, я посмотрю. — Я попробовал сделать вид, что мне смешно.
    Брат расстегнул штаны:
— Соси!
— Трусы сначала приспусти, умник.
— Простите, доктор, у меня не было такой обширной практики. Сосите, Ватсон. — Он оттянул резинку.
— Застегнись. — Я отвернулся.
— Ты же этого всю жизнь добивался, верно?
— Застегнись.
— Соси, пидорас горбатый.
— Уже! — Я поднялся с нового сероватого линолеума. Уже сосу!
— Ну, чего рот не подставил? Стесняешься?
— Стесняюсь? Было бы кого, знаешь ли… Ты в курсах, что у тебя того? — Я снова встал на колени.
— Что? — Брат качнулся и для равновесия уперся ладонями в стенки.
— Хуй в пальто. Стоит у тебя.
— Ну, так приступай.
— Уже упал.
— Не пизди.
— Пить меньше надо было.

Дальше я не хочу рассказывать. А в общем, всё это даже грустно, товарищи. (И на хера это автору – он так и не может понять.)