...Правильно, что обмотал шарфом рот и нос. Дышать невозможно. А так - запах дыма, пота, пороха и горящего мусора хоть немного отбивает эту вонищу. Чертово подземелье...
Никаких папирос. Никаких фонариков. Никакого шума. И плевать, что молодые шугаются - эту часть коллекторов под "Красным Октябрем" я знаю как свои пять пальцев.
Вот он, знакомый тупичок. И кровать в нем стоит так же. И дедушка на кровати как лежал, так и лежит - мумие. Нам в школе про таких рассказывали. А сейчас вот посмотрел в натуре. Всегда мимо него хожу, здороваюсь с ним. Он у меня вроде талисмана. Ребята говорили - свихнулся,  ну и что... Где сейчас те ребята? А я в свой пятнадцатый поиск иду...
Теперь направо. Стоп! Свет. Тонкий лучик света сверху. Люк сдвинут. Не было этого! Два дня назад не было!
Коридор пустой, но впереди развилка...  
По коридору... не шлепать в воде... огибая луч света... Кто мы? Крысы, крысы в коллекторах.  Самые крупные, самые опасные.  Серые спины в засаленных ватниках. Запах, от которого воротит даже ко всему привычных местных. Вши, расчесы, незаживающие язвы. Колит от настоянной на трупах воды. Лучшие бойцы, защитники Сталинграда...
А давай - ка проверимся... Подходящий булыжник... Бросок!
ГРОХОТ! Я повалился прямо в мутную жижу под ногами, закрывая ладонями уши. Уши, уши мои! Оглохнуть здесь - смерть! Уши!
Засада в соседнем коридоре все долбила, заглушая свой страх грохотом MG-34...
Тихо ступая, я вернулся к своему тупичку. Не подвел дедушка... Спасибо ему...  В кармане наскреб несколько махорочных крошек, подошел к кровати, высыпал на истлевшее одеяло... Покури. И приглядывай за мной.  Мумия улыбалась мне проваленным ртом.
Пора идти... Есть у меня на примете еще один лючок... Как говорится, нецелованный...

...Генрих Майнс, унтер-офицер 79-й Пехотной, лежал на бетонном полу и смотрел через дыры в крыше на бледное, серое небо. Иногда на его лицо падали снежинки, холодя лоб и щеки. Колено, превращенное русским снайпером в кашу из мяса и костной муки, болело уже не так сильно.  Морфин словно накрыл его пуховым одеялом, заглушая боль. Иллюзий по поводу ноги у него не было - Генрих был опытным солдатом. Он провел в городе две недели - "считай что восемьдесят лет на обычный счет", как сказал один парень из его взвода.  Случайный приятель прожил немного меньше - через десять минут после того разговора с простреленной головой  лежал на площади у мартеновского цеха. Там многие лежали.  Ничего. Главное, все это кончилось.  Скоро пленные русские, которые таскают раненых, погрузят его в старый автобус со снятыми сиденьями и он поедет - проваливаясь в заледеневшие лужи, под крики и стоны товарищей, мимо куч мусора, бывших когда-то домами - к аэродрому.
Самолет поднимет его над грязно - белой равниной, и он полетит домой. Черт, конечно не домой! Но так приятно помечтать. Генрих улыбался. Он был жив и в его голову возвращались мысли, образы, воспоминания. Зимним вечером, простуженный, в жару, он лежит в кровати, а мама читает ему сказку про Щелкунчика и Крысиного Короля. Генриху страшно, он боится тени в углу и прижимается к маме. А потом, когда мама уходит, просит ее не гасить лампу. Ребенок встревожен, не может успокоиться. И женщина оставляет лампу, хотя отец Генриха, конечно, будет недоволен.


...День - не наше время. Днем они нас бьют. Днем надо отсиживаться, а выходить - в сумерки или рано утром. Пошел я сегодня днем - и нате. Чуть не попал под раздачу. Нет, не буду больше судьбу дразнить. Опасное это дело. Вот, люк мой. Постоять, прислушаться... Сука, чуть не оглох ведь сегодня... Вверх по колодцу... Ощупать скобу, не шатается ли... Лежать с переломанными ногами на дне - плохая смерть. Выше, выше... Тихо. Вроде тихо. Расперся в колодце, люк поднимаем всей спиной. И-и-и... Тронулся. Пошел. Главное -  не стукнуть. Пот заливает глаза... Стоп. Все.
Твою мать. Вот это да. Это что же, госпиталь? Сколько их, интересно? Лежат, охраны нет. Далеко же я забрался... Ладно, крышку на место. Ну все, можно отдохнуть и подумать. С одной стороны - люк не паленый, жалко терять. С другой - их ведь там человек сорок лежит, не меньше. А может, и поболе будет. Взять  восемь-девять бойцов да и устроить им врачебный обход на ночь глядя... Да, так и сделаем. Вниз... Сапоги не скользят на скобах - хорошо, что резину на подошвы набил. Секундочку... Шум внизу.  Крыса? Да нет, крыса мельче топает. Расперся, ППШ смотрит вниз... Ребенок. Да, точно ребенок. Хотя откуда он тут? Остановился. Смотрит вверх. Видит меня, видит! Уходи. Уходи, ради Бога. Откуда ты взялся? Не должно тебя здесь быть, никак не должно... Кроме разведки и секретов, нет живых в этих коллекторах. Не должно быть.
Ушел. Шаги затихли в коридоре. Я бесшумно соскочил с последней скобы и привалился к осклизлым кирпичам. Холодный пот тек по спине, не впитываясь в грязную рубаху. Этого мне еще не хватало. В моих катакомбах жилец появился, непонятно откуда. И мне мимо него сейчас идти. Я нащупал под рубахой крестик, поцеловал. Станешь тут суеверным, хоть и комсомолец...


Генрих увидел их первым. Как черные, злые карлики они вылезли из подземелья, подняв почти неразличимый люк в пыльном полу. Зажав рот, быстро резали глотки сонным людям. Разбивали черапа  прикладами. Убивали ударами кулаков и саперных лопаток.  Уже через пять минут их работа была закончена. Никто не пришел на помошь раненым - передовая откатилась к берегу Волги, а два санитара, вооруженные винтовками, умерли в первые секунды. Генрих скорчился у своей стены, укрывшись с головой грязным одеялом, и молил Бога о том, чтобы солдаты с азиатскими лицами не заметили его, прошли мимо. Чтобы его не выдало дыхание и запах пота. Чтобы лужа мочи не просочилась через одеяло.
И тут сквозь дырку в одеяле он увидел Его. Крысиный Король поднялся из люка, чтобы посмотреть на дело рук своих солдат. Он был ненамного выше низкорослых  убийц и одет был так же. Но Генрих видел, как встает дыбом жесткая, грязная шерсть у него на загривке, как он настороженно нюхает воздух, как дрожат небольшие, голые уши.
Король учуял его. Учуял кислый запах его страха, запах его мочи. Мягким прыжком выбросил свое тело из люка и легко, быстро подошел к нему. Сдернул одеяло. Секунду смотрел на него горящими в темноте глазами. Потом тихо и с ненавистью сказал подбежавшему солдату:
- Ты что же, Салахов? Пропускаешь?
Побледневший азиат склонился над ним с ножом. Генрих тонко закричал, заплакал и забился.  
И вдруг проснулся.

Зимнее солнце светит в окно. На крыше соседнего дома кричат галки. Маленький Генрих чувствует себя совсем здоровым, но не встает - так приятно понежиться под пуховым одеялом! Вошла мама. Потрогала его лоб прохладной ладонью и улыбнулась. Поставила на стул у кровати поднос с горячим шоколадом и его любимыми печеньями. Склонилась над ним - волосы щекочут ухо. Поцеловала в нос и прошептала:
- В школу пойдешь послезавтра. Поваляйся. Папе ничего не скажу.
Генрих обнимает ее за шею, они тихо смеются.
МАМОЧКА!...

...Устал. Устал.  У Салахова на спине весь ватник исполосован - этот, последний, вцепился как в бабу. Насилу отодрали. Хрен с ним, новый найдет. Право, правый поворот! Самокрутку забычкуй, мудак! Жить надоело?
Ты не смотри мне в спину. Завтра отдыхаем, а послезавтра я тебя найду. Найду, слышишь! Я в эту бредятину не верю. Это, блять, мое подземелье. Мне здесь непрописанные не нужны.
Что, Салахов? С кем разговариваю? Ни с кем я не разговариваю, охуел ты что ли? Устал я... Выспаться мне надо. И помыться, постираться. А то бабы на кашеварке мною брегуют. Говорят, страшный ты, Михаил, на крысу похож...