Леха Глыба, сорокапятилетний путейщик сосредоточенно ссал на поросшую
мхом стену клуба. Струя мочи упруго хлестала по серым бревнам барака и
падала на разросшиеся лопухи. Голова мучила Глыбу с самого утра и
бутылка дешевого пива, почти силой отнятая у кривой бабки Фомичевны
почти нисколько не помогла. Застегнув ширинку, он тяжело и вяло
передвигая растоптанные сапоги, спотыкаясь направился к входу в
сельский магазин.
Напротив магазина столпилась очередь из старух с бидонами и мужиков в
серых телогрейках. Лехин взгляд выхватил из толпы Федора, сидевшего и
задумчиво смолившего «Беломорканал», его слабоумного внучка Андрюху, и
Егор-палыча с Грихой Ужваком. У всех троих взгляд был одинаково
голубоглазый, прозрачный и терпеливо-страдальческий. Такой взгляд
бывает только у тех, кто пребывает в какой-то бесконечно далекой и
недостижимой реальности, которая открывается лишь человеку, пьющему
постоянно в течении пары десятков лет.
Водка в сельпо была—это Леха знал, но по унылой и нервной интонации, с
которой переговаривались в очереди, он понял, что пенсию—единственный
источник дохода Рабочего Поселка опять не привезли. Опять приехала
толстая кассирша из райцентра и равнодушно развела руками: Денег пока
нету. Ждите. Может на следующей неделе. И уехала следующим поездом.
Сколько можно ждать! Людям не на что пи-ить.
Леха все сразу понял. «Если не я, то кто же!?» фраза прозвучала в
голове громогласным пионерским горном. Будто сам Рафаил протрубил
трижды ему в ухо и где-то в груди застонало, и где-то в коленях
содрогнулось, кулаки сжались, глаза впились в лица стоявших вокруг
людей. «Иди!» прозвучал голос внутри.

«Братья и сестры! Я в жизни этой имею понятия и на любую тему могу
поговорить просторно! Вы меня все знаете.»
Такими словами начал Глыба свою речь. Он стоял уже на крыльце
деревянного барака-клуба, служившего по совместительству магазином. Его
горло клокотало и раздувалось от напряжения, глаза горели, а руки
ожесточенно метались в воздухе, изображая удары в невидимого врага. По
началу он как-бы с трудом выхватывал слова, но постепенно его речь
становилась все свободнее.

«Вы знаете о чем я буду говорить. О том, что наболело. О том, что не
терпит больше молчания. Доколе, братья и сестры, мы будем терпеть
глумление бесстыжих чиновников и ворюг-банкиров, лишивших последней
копейки малых и сирых мира сего? До каких пор, спрашиваю я вас мы будем
послушно пережевывать кислую кашу лжи и гнусной клеветы, подслащенную
пустыми обещаниями жирных зажравшихся скотов в добротно сшитых
костюмах?»

Чем дольше Леха говорил, тем больше изменялся он внешне, тем
одухотвореннее становился взгляд его и легче лилась речь. Он как будто
повторял по памяти урок, который учил давно, может быть всю свою жизнь
и чем увереннее он говорил, тем сильнее росла в нем гордость, за то,
что так хорошо выучил... ничего не забыл.

«Вся Банда паразитов народа отпустила на волю стаю бесов и вурдалаков,
жирно лакающих народную кровь. Дамного их, готовых растоптать и
измарать в крови все что было святого для русского человека. Жидовство
забыло все заветы праотцев своих и наплевало на закон Божий. Не мы ли
братья и сестры последние на Земле праведники? Не мы ли потерянное
колено Израилево, сохранившее в непорочности совей святая
святых—праведность и боязнь Бога, заветы праотцев?»
Что-то рокотало в груди Лехи, как в микрофоне, что-то вливалось в его
тело и с напором выливалось из него, как из духового инструмента, звуча
в нем акустическим раскатом.
«Поднимитесь, братья, откройте печальные глаза свои, просветлите
затуманенные страданием взоры! Есть ведь еще надежда! Есть царствие
небесное. Не нам ли оно принадлежит? Есть жизнь земная, очищенная его
ожиданием. Не нам ли воспринять ее? Воспряньте, поникшие и заброшенные
сыны и дщери Израилевы. Танцуйте буйный танец радости. Пойте песнь
птичью. Да сбудется, что сказано.»

В каком-то оцепенении стоявшие вокруг смотрели на Глыбу. Словно
услышали такое, от чего нужно немедленно упасть на землю и молиться или
плакать, или дрожать от страха. Словно в ужасе или в экстазе. Даже
Егор-палыч с Грихой Ужваком не отрывали глаз от Лехи, словно видя в нем
долгожданный эффект многолетнего практикования алкогольной медитации.
Андрюха как-то странно вывалил язык на голову сидевшего рядом деда
своего Федора и впервые за девять лет своей слабоумной жизни перестал
беспорядочно елозить и бормотать.
«Разверзнитесь хляби небесные,—продолжал Глыба,--откройтесь врата
райские! Пойте ангелы голосами лебедиными песнь прозрачную! Ибо я буду
говорить о Нем.
Леха говорил еще долго. Никто даже не думал перебивать его. Когда он
закончил свою речь все еще секунд двадцать стояли молча и не двигаясь.
Все словно ждали сигнала.
Он знал что нужно сказать: «Так возьмем же что нам принадлежит по
праву рождения и покинем этот край проклятый. Пойдем же братья искать
землю нашу—землю Израилеву.»

По прежнему не произнося ни слова все кто стоял вокруг клуба ринулись
ко входу в сельпо. Продавщица Любка еще не открыла свою вонючую,
загаженную мухами лавку и поэтому кто-то уже ломал дверь раздобытым
где-то ломиком. Любка еще прихорашивалась и красила свои толстые губы
памадой за пятнадцать пятьдесят, когда ворвавшиеся в магазин мужчины и
женщины стали лихорадочно рассовывать по карманам и запазухам все что
имелось на прилавках. Быстрее всего под оголтелые крики Любки
расхватали водку «Русская» и портвейн, а также консервированных килек,
тушенку и другие консервы из небогатого ассортимента сельпо. Когда
стали разбирать крупу и сахар Любка уже не сопротивлялась, осознав всю
бесполезность этого занятия и как бы примирившись со своей судьбой.
Очистив магазин народ снова ринулся на улицу вслед за Лехой, ставшим в
одночасье непререкаемым вождем.
В тот вечер деревня почти опустела.
В тот же вечер в районном отделении миллиции раздался нежданный
телефонный звонок. В ухо сонному старшине Кирееву взволнованный женский
проглатывая слезы голос сообщил о разбойном нападении на сельпо в
Рабочем поселке. Старшина проснулся и неожиданно громко харкнул в
трубку: «Как? Когда? Ничего не трогай! Оставайся на месте. Выезжаем!»
«Тревога!»,--будил он спящего капитана Дуева, толкая дубинкой в жирный
серый бок. «Вставай, ебло картонное. В Рабочем поселке магазин
обокрали!».

Осмотрев место происшествия менты кинулись ловить преступников с
поличным, надеясь застать всю деревню пьяной за столами или спящей в
кроватях или на худой конец в кустах. Вот тогда то и выяснилось, что в
поселке остались только кривая Фомичевна, муж ее глухой Лукьяныч, да
еще пара старух, куры, три грязных коровы, свинья да собаки.
Побросав хаты, оставив все добро и хозяйство без присмотра все жители
поселка словно растворились в спустившемся на крыши тумане. «Да...
Хуйня...»,--чесал затылок окончательно сбитый с толку капитан Дуев и
машинально вытащив из кармана Киреева пачку «Петра Первого» задумчиво
закурил. «Что делать будем, командир?»,--спросил Киреев. «Звони в
райцентр!»

На следующий день в поселок прибыла поисковая группа с собаками и
стала прочесывать лес вокруг поселка. Никаких отчетливых следов местных
жителей найти не удалось. Собаки покружив четыре часа окончательно
потеряли интерес к дальнейшим поискам. Прибывший с группой майор
Челышев, начальник районного УВД грязно и бессильно матерился. «Еб вашу
мать, безмозглые твари, след не можете взять? Может мне самому на
карачках ползать. Толку от вас нихуя.»
Поиски пропавших продолжались две недели. Слухи о таинственном
исчезновении жителей рабочего поселка просочились в районную газетенку,
а оттуда перекочевали в областную в виде статьи с амбициозным названием
«Случай коллективного психоза или исход жителей деревни Рабочий
поселок». Приехала киногруппа. Поснимали, показали по местному ТВ,
потом по областному каналу.
Отшумев несколько месяцев случай стал забываться и скоро совсем стерся
из памяти земляков, заполняемой ежедневно новой информационной
баландой. Помнили о нем только оставшиеся жители Рабочего поселка, за
исключением кривой Фомичевны, успевшей за это время отдать Богу душу.
И вот однажды, сырым осенним утром, через два года после «исхода» на
окраине поселка появилась фигура тетки Нины Заварзиной. Тетка эта ушла
тогда вместе со всеми, а сейчас неожиданно вновь материализовалась,
вызвав у односельчан суеверный испуг и полнейшее удивление. Когда же
земляки оправились от первого шока к их вящему недоумению выяснилось,
что пятидесятилетняя тетка беременна. Нину скоро увезли в райцентр в
больницу, а в местных газетах потихоньку опять стал распространяться
мистический душок. Редактор и два похмельных журналиста пытались зубами
вырвать, вытрясти из несчастной Нины хоть три слова о том, что
произошло тогда, два года назад и где она была потом, и почему
вернулась, и живы ли все остальные. Но все что могла ответить Нина
Заварзина было невнятное «Не помню. Ничего не помню. Помню как сюда
дошла, а больше ничего». Журналисты давили, наседали и уже довели тетку
до слез, когда сердобольная бабушка Тоня—медсестра и акушер пригрозив
половой щеткой выгнала назойливых людей из палаты роженицы.
Через три месяца после появления Нинки к ужасу односельчан появился
сам Леха Глыба. Он был бледен, тощ, но во взгляде его появилась
какая-то могучая сила и властность. Почему-то теперь он звал себя отцом
Наумом и ходил в странном сером подряснике неизвестно откуда у него
взявшемся. Жить он стал в одной хате с «молодой матерью» Ниной
Заварзиной. Однако прожили они не долго, ибо Леха—отец Наум скоро опять
исчез также внезапно как и появился. Нина как будто и не удивилась его
исчезновению, словно знала что-то, но никому и словом не обмолвилась.
С тех пор разные ходили слухи про Леху. Кто говорил, что видели его в
Архангельске, работавшего грузчиком в порту, кто-то рассказывал, что
лежал Леха в областной больнице для «психических». Поговаривали даже,
что отмотал он срок на зоне, но толком и подробно никто летописать
Лехину судьбу не мог.


*************************************

Недавно в Москве в районе Болотной площади появился бомж. Он спал на
водопроводных трубах или ютился в одном из подвалов близлежащих домов и
часто бродил по окрестным переулкам. Он всегда в любую погоду, даже в
жару был одет в растрепанный, бесформенный плащ и под ним какое-то
подобие подрясника. Тем, кто обращал на него внимание казалось, что он
словно на ходу рассыпает вокруг себя зерно. Толи он делал вид, толи
действительно кидал на землю зерно, но вокруг него постоянно вертелись
голуби. То по-два по-три, то целая стая. Птицы перетаптывались у него
под ногами, садились ему на плечи, на голову. Он подставлял им руки и
при этом постоянно что-то бормотал, обращаясь к голубям. А иногда он
запрокидывал голову и громко с ораторским пафосом произносил: «Братья и
сестры!» или «слава тебе Господи, что не дал мне потерять их», «обрел и
окормлять буду» или «пастух ваш, пернатые мои, последнее колено
израильское».
Среди местных бомжей он получил прозвище Леха—проповедник, хотя сам
любил называть себя отцом Наумом.
Говорят, утром того дня, когда он насовсем пропал с московских улиц
что его сбила поливальная машина, но полежав полчаса он встал,
недоуменно посмотрел вокруг, отряхнулся и побрел дальше в переулки
собирать свою пернатую паству, но не нашел в округе ни одной живой
птицы.
И тогда запротестовало что то в его естестве, какая-то мятежная часть
его души запросилась наружу и вверх. Кровь в его жилах стала течь
медленнее, а потом остановилась и душа его в этот момент поднялась на
голубиных крыльях, покружила над Болотной площадью и полетела в сторону
Юга, догнала над полями крикливую стайку грачей, а потом, отстав от
них, поднялась за облака.