Он встал и заходил по кабинету.
- Нет, ведь позвольте, что-то какое-то несоответствие. Все не укладывается в обычную пироговую схему. Долевую. Ну, понимаете, когда пирог режут на части и схематично показывают доли - доля преобладания среди людей разного типа онтогенеза в квадрате поискового солнечного зайчика… Ах, да, вот это мысль. Генерировать солнечный свет с других участков земного шара и использовать его там, где темно. С одной стороны - колоссальная экономия электроэнергии, с другой - чудовищные потери той же электроэнергии при техническом воплощении данной задачи. Пиррова победа. Как и у каждого из нас.
Он сосредоточенно мерил шагами кабинет, тикали непонятно как туда попавшие большие антикварные напольные часы, а я поворачивал голову вслед за ним. Туда, куда он передвигался - от потрескавшейся раковины с загаженным косо висящим зеркалом и нечистым вафельным полотенцем над ней, и до вешалки на противоположной стене, на котором висело его потрепанное асфальтное пальтишко. Ну, или роскошное бронированное пальто. С хвостиком его мыслей, которые незаметно волочились по полу вслед за его мерными шагами и постепенно собирались в клубок.

- Вы знаете, Михаил, я сейчас все чаще, в силу данной моей тенденции, смотрю на вещи несколько иначе. Однако, несхожесть этого взгляда, в отличие от детства, выражается как раз в его подобии или даже смежности. Нелепость какая-то. Понимаете, я лет с трех как-то сам по себе знал, что моего немца, который сидит у меня в голове и иногда там ворочается, звали Фердинанд. И никогда никому об этом не говорил. Даже маме или старшей сестре, которую нежно люблю и по сей день. И представляете, в первый же или второй день в первом классе школы Слава Наседкин, тот самый полугидроцефал, который в тетради, называемой "рабочая пропись" не рисовал галочки, как мы все, а размазывал зеленые сопли, вдруг ни с того ни с сего посмотрел мне в глаза и сказал: "Привет, Фердинанд! Я ждал тебя!". И снова замолчал и стал дальше размазывать сопли. Потом меня всю жизнь все стали звать Фердинандом. Даже мама и сестра, когда им об этом сказала учительница.

Он подошел к столу, схватил с него трубку с оплавленными краями и набил ее табаком из новой пачки. Первый клуб сизого дыма отправился в потрескавшийся потолок, а он продолжал:

- Странно… Как-то не хочется вспоминать, но все же рискну. Первая же девушка, которая мне понравилась и на которую я, стыдно сказать, столько бессонных ночей мастурбировал, представляя ее себе в разных видах, сказала мне: "Знаешь ли, Фердинанд, у тебя есть один недостаток. И я лягу с тобой в постель, и пройдусь перед тобой медленно голая в чулках, и позволю тебе осмотреть мое тело и сделать все, что ты со мной хочешь, если ты сделаешь только одну вещь. Сделай так, чтобы твое отражение в зеркале двигалось точно в такт твоим движениям и с такой же скоростью, как и ты сам".
Если б вы знали, Михаил, чего мне стоило заставить свое отражение двигаться в точности так же, как и я. Я использовал много зеркал разного качества и часами разговаривал со своим отражением, даже ведь и семя изливал, глядя на него, и уж как я его уговаривал, как уговаривал. Но когда оно, наконец, согласилось и торжественно пообещало мне продемонстрировать это перед моей пассией, и я позвал ее, во время контрольного просмотра (она уже была в чулках и парике, раздетая и готовая при наличии доказательств лечь со мной в постель и покориться всяческой моей воле) я просто повернулся налево и показал язык, отражение же, тот другой проказник Фердинанд, - он всмотрелся в мутное зеркало над раковиной, - достало свой член и сказало моей невесте: "Щас ты отсосешь довольно круто, шалава!".
С тех пор я ее не видел, хотя и даже был женат. Жаль, что не на ней.

Он снова внимательно всмотрелся в поганое небольшое зеркало и вдруг взвизгнул, как ужаленный. Я подошел и стал всматриваться вместе с ним. Он медленно повернулся вправо и влево, отражение в точности повторяло его движения, но делало это еще медленнее, чем он. С небольшим запозданием. С небольшой задержкой рейса.
- Послушайте, доктор, Фердинанд. Любую такую задержку ведь можно приравнять к определенному шаблону и досконально описать с помощью математической модели! - сказал я, откинувшись на спинку кресла, но тут же замолчал, пораженный синим намерением, вылетевшим у него из темечка.
За десятую долю секунды, за миллиметр расстояния его кулака о мутную поверхность, за все миллиарды лет существования зеркал во Вселенной я знал, что не смогу его остановить.
От центра, куда попала костяшка его сразу опухшего и обросшего паутинкой тонких струек крови кулака, разошлись во все стороны бодрые кривые трещины, образуя длинненькие треугольнички осколков. И мне даже можно было не вставать, глядя на его перекошенного от горя лицо, зная, что не успею, не успею, не успею, когда он страшно медленно поднес и вдавил один осколок себе куда-то под кадык.

Когда он начал падать, я успел заметить, что его неровное отражение в оставшихся на месте осколках зеркала стало тоже падать.
Только чуть-чуть помедленнее.

(2)

- Запись. Запись. Пациент номер три, семнадцатое октября две тысячи третьего года. Рабочая запись. Если вы, Михаил, не возражаете, я буду записывать. Это рабочая запись, и я должен вас предупредить, что она является строго конфиденциальным внутренним материалом. Никто о ней не узнает. Не узнает о ней никто, - последнюю фазу он произнес нараспев и улыбнулся.

В кабинете были задернуты шторы, и стоял приятный сумрак. Высокий тощий неопрятно одетый человек, скрючившийся в кресле напротив него, всхлипнул и невнятно кивнул.
- Расскажите, что вас беспокоит.
- Я это… доктор … по-простому… так сказать, прямо к сути перейду. Я зарплату тогда получил. Да. Прямо к сути. Вкратце постараюсь сначала. Вы поймете зачем. Получил я тогда зарплату, ну стою у метро, пива уже пару бутылок выпил, похорошело. У метро стою, думаю куда двинуть, - эти подходят - один высокий такой, как я, лысый, Шаляпиным назвался, прямо вот так, по фамилии, говорит, называй. Высокий этот, да. А второй толстый такой, ниже его на голову, Эдик, толстый да вертлявый такой. Ну че, разговорились, то да се, пятое-десятое, пошли, говорят в кафешку буханем. Эти громко они назвали, кафешка, это гадюшник был, зверинец такой, с водкой дешевой паленой. Ну че, мне-то денег не жалко, да и не так их много, чтоб развести меня да ограбить, пошли. Выжрали там литр наверно на троих в блевотине этой, потом Шаляпин говорит, пошли, говорит, к нему, по дороге еще пару флаконов возьмем, дешевле будет. Ну пришли к нему, хата у него грязная, как у алкаша, стали еще пить да за жизнь говорить, потом я им дочку показал, достал из сумки. А они озверели, штаны поснимали, члены свои лиловые достали и говорят - мы, говорят, щас ее выебем. Ну вы поймите, хоть и кукла она, но дочь моя родная все-таки. Они ее изнасиловать хотели, Эдик этот говорит, я первый типа, давай, лысый, уступи. И на меня - ноль внимания. А дочурку мою, Настеньку, уж на столе разложили, ножки-ручки ей чуть не вырвали.
Там рядом со стулом, где я сидел, гантель ржавая валялась. Шаляпин ему говорит - ты, грит, ей на клык дай скорей, а я раком ее поставлю. Только увлеклись они, так я одному сначала по черепу, потом второму. Сильно так ударил, от души. Хотел уже сваливать, а тут оказалось, бабка старая спала дома, как раз проснулась. Хотел и ее - не успел, в подъезд выскочила, крики, вопли, милиция… Дочку-то они конфисковали, жалко.

- А вот скажите, Михаил, не было ли у вас…
Тощий человек по имени Михаил встал, подошел к доктору, с добротой посмотрел ему в глаза и сказал:
- Уже все начало меняться. Надо идти. Пошли, доктор. Вам же лучше будет.

И взял его за руку.

Эта улица была так же разбита и безжизненна, как и все остальные. Часть мостовой почему-то поднималась вертикально и забегала на стены домов, а некоторые дома как-то странно выделялись горизонтально прямо из тумана. Грязи почти не было, неба не было видно за белесой пеленой, а ямы имели прямоугольные очертания.
- Это так иногда улицы проворачивает, ложит в горизонт, - сказал Михаил, ведя бодро обходя нагромождения обломков и ведя доктора за руку, - город, надо заметить, живет своей отдельной жизнью. Он разбит и разрушен, но не обездолен. Ведь качественные достижения, даже в худшую сторону, все равно не изменят суспензии достижимости. Моей суспензии, а, следовательно, и твоей. Я тебя сюда привел не за тем, чтоб осколками мира любоваться. А чтоб опознать, что ты можешь приобрести, а что не можешь. Мы сейчас найдем одного человека, он тебе объяснит.

Они шли довольно долго - то спускаясь в ямы, то взбираясь с трудом на ушедшие глубоко в землю перекошенные дома с уцелевшими стеклами. Иногда они шли вертикально вверх, прямо по стене, и тогда доктор понял, что здесь изменяется даже вектор гравитации. Это было так необычно, что он, было, захныкал, на что Михаил строго сказал: "перестаньте, доктор, вы же мужчина. Вам еще предстоит выполнить миссию. Просто я не могу это толково объяснить, вот и веду вас к Космонавту".

Наконец, они нашли Космонавта. Тот спал прямо на земле и громко храпел, казалось, в тяжелом пьяном сне, однако быстро вскочил, едва только Михаил легонько потряс его за плечо, и бодренько подошедши к доктору, протянул ему руку.

- Зеленый Космонавт.
- Э… Доктор. Просто доктор. Э… Фердинанд, если вы не против.
- Приятно познакомиться, - Космонавт склонил голову, отчего чуть завибрировали две антенны у него на шлеме, - это вы не беспокойтесь, доктор, что я простужусь на земле. У меня ведь скафандр толстый, - он обвел себя руками, - это ведь толстый он, ни в жизнь не простужусь. Это я вам говорю, потому что вы - доктор. Да.

- Слушаю вас, господин Космонавт. Что вас беспокоит? Вручил ли вам господин Президент уже звезду Героя?

- Ах, не надо ерничать, господин доктор. Вы здесь по делу, а вовсе не за этим. Давайте экономить время, пойдем же скорее со мной, я вас введу в курс дела. Вы, Михаил, пойдемте без промедления тоже.

Прежде чем они нашли то, что искали, им пришлось покружить еще по нескольким угловатым кварталам с вросшими в землю и висящими в воздухе зданиями.
Небольшая площадь была почти свободна от развалин и осколков домов. Они перед ней остановились. Космонавт, вдруг ставши необычайно сосредоточенным и серьезным, показал рукой вперед:

- Видите, доктор, тропинку? Вон там, в конце площади, между двух двухэтажных домов? За ней - стена. Сейчас плохо видно, издалека, но подойти ближе пока что нет возможности, я вас уверяю. По стене надо залезть. Это будет не очень трудно - из нее торчит арматура всякая и есть много выступов. Когда залезете наверх, там и увидите то, что надо увидеть. И сразу прыгайте вниз. Да не бойтесь - вода теплая. Вот, собственно, и все. Ах, да, чуть не упустил самое важное. По дороге до стены может быть пара мин. Необычных. Вы поймете их значение, сами поймете. Не трогайте их ни в коем случае. Все, идите. Прямо, никуда не сворачивая.
- А точно надо-то? - с сомнением спросил доктор, - ведь неизвестность прямо какая-то…
- А то… Надо, доктор, надо. Идите.

Доктор, неуверенно озираясь, стал двигаться через площадь. Сначала его шаги были неуверенны, потом он чуть ускорил темп. Космонавт некоторое время смотрел ему вслед, потом дернул за рукав застывшего Михаила и повлек его к ближайшему окну.
- Будем смотреть здесь - здесь лучше будет видно, - сказал он и улыбнулся, - посмотрим, как он справится с минами.
Михаил снял солнцезащитные очки и вытер обильный пот со лба. Становилось жарко.
Когда доктор увидел ее, ему стало немножко не по себе. Задрожала слегка картинка затянутого низкими облаками неба, и застучало сердце низким тяжелым гулом. Кукла сидела на асфальте, облокотившись об стену. Ее голубые глаза смотрели прямо на нее. И без того короткое платьице было задрано, обнажая соблазнительные донельзя точеные пластмассовые ноги, а в самих глазах, почти осмысленных - нет-нет - точно осмысленных, он прочитал такой призыв, от которого сразу же оттопырилась значительно ширинка его серых брюк, и вспотели ладони. Когда он обратил внимание на ее руки - они были протянуты к нему - последние пять-шесть шагов к ней он пробежал.

Она совершенно не сопротивлялась. Она покорно дала себя в его руки и покорилась ему. Ее глаза смотрели все также миролюбиво, и только закрылись, подчиняясь неизбежному вектору гравитации, когда он ее повалил на спину и содрал с нее узкие шелковые трусики. При этом он случайно отодрал ее ногу, но сил приделывать ее обратно уже не было. С утробным стоном он засунул в нее свой разбухший до пределов член - ему хватило только пяти-шести слабых фрикций.

Потом он тяжело встал и огляделся. Вокруг никого не было. Тогда он издал вздох облегчения и стал заправляться и застегивать ширинку.
Кто-то легонько похлопал его по плечу. Он сильно вздрогнул и поднял глаза.
Высокий и лысый и подвижный, казалось, никогда не перестающий вертеться, толстый стояли и недобро смотрели на него.

- Послушай, уважаемый, а ведь это - наша сестра. И ведь ты ее изнасиловал. И ведь, видимо, придется заплатить. Хорошо заплатить, - очень спокойно и размеренно сказал лысый. Толстый молчал и смотрел на него.
- Ребята, так послушайте, я ж не знал… Это… Ребята, вы меня разыгрываете, да? Может, выпьем пойдем где тут? Может…
- Нет, мы тебя не разыгрываем, - сказал лысый все также спокойно. Толстый, глядя непроницаемо, извлек из кулака метр веревки и стал удобно наматывать ее на второй кулак. Кукла молча валялась у стенки. У обрывка ее оторванной ноги было сыро. Почему-то почти все визуальное пространство доктора было занято именно этой сыростью. Мелко, противно задрожали коленки. Захотелось сказать что-то видное и большое, но ничего не шло на ум.
- Ребята… так она же… кукл… …Ааааа!!! - надрывно заорал он и бросился бежать.

Пробежав метров сто, он понял, что не слышит за собой тяжелый стук подошв погони и оглянулся. Они стояли все на том же месте, только оба просто покатывались от дикого хохота. Они не обращали на него никакого внимания, а просто стояли и смеялись и смеялись. Даже с такого расстояния ему было прекрасно видно, что им - хорошо.
Когда он снова посмотрел вперед, то увидел, что прямо перед ним - утыканная арматурой обшарпанная стена. Тяжело пыхтя и досадуя на лишний вес, он стал упрямо карабкаться вверх.

С вершины стены был очень хороший обзор - нестерпимо ярко сияло тропической солнце, на дне лагуны прорисовывалась каждая отдельная ветвь коралла, а у маленьких пристаней стояли длинные узкие пироги с боковыми балансирующими поплавками. За высокими кокосовыми рощами проглядывались крыши лачуг. Над океаном спешили куда-то по небу длинные грозди веселых облаков. Слышалось спокойное пение птиц.
И прыгать надо было именно туда - в прозрачную воду лагуны, в стада резвящихся разноцветных рыбок - веселую и беззаботную страну Баунти. Высота была метров десять, и прыгать было страшновато, но доктор был уверен, что в том месте у лагуны достаточная глубина.

Космонавт, нехорошо улыбаясь, подмигнул Михаилу.
- Прыгнет или нет? Теперь-то, проколовшись на первой же мине! - пробормотал он.

Михаил пожал плечами, но даже и за десять метров до соприкосновения доктора с прозрачной неподвижной поверхностью он уже слышал жуткий звон разбивающегося под весом врезающегося в него падающего тела стекла и видел проваливающееся куда-то бесконечно вниз освежеванное, словно стейк-полуфабрикат, тело доктора…

(3)

Он встал и заходил по кабинету.
- Вы знаете, Михаил, я сейчас все чаще, в силу данной моей тенденции, смотрю на вещи несколько иначе. Однако, несхожесть этого взгляда, в отличие от детства, выражается как раз в его подобии или даже смежности. Нелепость какая-то. Понимаете, я лет с трех как-то сам по себе знал, что моего немца, который сидит у меня в голове и иногда там ворочается, звали Фердинанд.
Но никому и никогда я не рассказывал один случай из моей жизни. Когда мне было лет пятнадцать, я увлекался клеящимися моделями - самолеты, кораблики разные, танки, в основном все периода Второй Мировой. Тратил на эти большие коробки все свои карманные деньги и тихо радовался, когда вот из такого "торта" вылезал очередной шедевр, который можно было подвесить к потолку или поставить на полку. И была у меня среди моих истребителей, штурмовиков и торпедных катеров немецкая самоходная пушка под названием "Фердинанд". Масштаб - один к тридцати пяти. Я ее склеил и раскрасил песчано-зелеными разводами. Ее орудие было калибром восемьдесят восемь миллиметров. Внутри сидели симпатичные фигурки немцев и подмигивали мне своими бусинками-глазками. Они пообещали мне никогда не наводить на меня это орудие и не причинять мне никакого вреда, потому что я же их создал, сам создал эту самоходную артиллерийскую установку, она была моим детищем. Моей дочерью. Моей любимой дочкой.

Она долго стояла у меня на столе, я любовался ей, когда делал уроки, и вскоре, где-то через год, она превратилась в прелестную соблазнительную девушку. Ее имя было, конечно, Фердинанда. Мы с ней часами разговаривали обо всем на свете - о солнце и звездах, гравитации и разных планетах - потому что она носила очки и была очень начитанная. И, когда мы познакомились поближе и пришла пора, я ее впервые поцеловал. Эта сладость поцелуя меня очень возбудила и я почувствовал половое возбуждение, то есть мой член эрегировался и я привлек ее к себе, потому что она уже надела чулки и сказала мне, что только потому что я такой красивый и умный и только потому, что я ее создал, я смогу к ней приблизиться и прижаться и обнять ее в своих объятиях и делать с ней все, что я только захочу.
И я действительно, долго дела с ней все, что я захочу, совершал с ней половой акт и совершал с ней акт вагинальный и анальный и потом хотел совершить с ней еще акт оральный, но она, когда я ввел свой половой большой пенис и член ей ввел я в ротовую полость, она, девушка моя еще юный бутон самоходный мой бутоне и детский мой развитый пенис она сжала своими самоходными челюстями и очень сильно сделала мне больно. Но ведь даже и я не запачкался, совершая с ней акт. А она сделал мне очень больно.

За это я ее сильно растоптал, потому что все-таки она была сделана из пластмассы. И мне стало очень ее жалко, и я долго плакал над ее обломками.
Вот… С тех пор меня терзает чувство вины и различного рода терзают меня терзающие очень-таки комплексы.

Он подошел к поганому небольшому зеркалу над грязной ржавой раковиной и всмотрелся в него. Всмотрелся и вздрогнул, потому что оттуда, поворачиваясь чуть медленнее, чем он, но, тем не менее, точно наводясь, подчиняясь тяжелым движениям гусениц, разбрасывающих в стороны грунт и управляемых фрикционным тормозом, грозно рокоча и пуская мощный выхлоп, на него смотрела стволом своей восьмидесяти восьми миллиметровой пушки чудесная расписная самоходная артиллерийская установка Фердинанд, укрытая в небольшой лощине на краю какого-то поля под Курском.
В величайшем изумлении застыл он перед зеркалом, услышав в наступившей тишине, как в глубине стальной махины невидимый голос крикнул: "Kannone bereit!".
И мне даже можно было не вставать, глядя на его перекошенного от горя лицо, зная, что не успею, не успею, не успею, когда раздался уже другой приглушенный броней голос:

"Feuer!"