Вот ты ответь мне, знаешь чего? Почему я никогда не могла жить именно так, как мне бы хотелось. Так карма легла? Чушь ведь собачья, разве человек не сам своему счастью кузнец, отец, жнец, жрец и, кто там еще... на дуде игрец? Я сама виновата? В чём, скажи мне? И кто вообще виноват? Я рождалась в таких муках, что акушер, выковыривая меня за голову сначала узловатыми пальцами, а затем и стальными холодными щипцами, умаялся и, осмотрев мою сплющенную в борьбе с чревом голову, сказал: Наверное, песданутой вырастет. Если выжывет, конешно.
Поэтому я с децтва оптом отстрадала наперед, чтобы сейчас, наконец-то, начать уже жыть. Жыть, понимаешь ты? Как люди - пусть даже и с горестями, со своими там трудностями, но и с тихим семейным счастьем, которое непременно, хотя бы и один только раз, но посещает каждую семью. И у меня для этого есть всё, что мне нужно: свой угол, пусть и не хоромы, но по-настоящему своя квартира, Олежка - смысл всей моей жызни и я с Витей, который меня несомненно...м-мн... ценит, да-да, несомневайся даже, и, главное, он замечательно относитса к моему ребёнку, они уже даже стали друзьями, хотя тебе, наверное, и трудно в это поверить. Вот видишь, всё у меня уже есть, и не хватает лишь самой-то малости, осуществлению которой, ты уж прости, мне очень мешаешь ты. Да, именно ты.
Ты снова стоишь под моим окном, прячась в тени тополя, я вижу тебя, я всегда знаю, когда ты там стоишь, так горестно, что душа моя сжымается, меня знобит и всю трясёт, глядя на тебя; и каждый раз я снова выглядываю в окно, чтобы физически ощщутить на себе пристальный взгляд твоих ищщущих глаз, калёной иглой втыкающийся мне прямо в сердце. Да, я люблю тебя, я любила тебя всегда, верь мне, и я знаю, что ты, несмотря ни на что, всё также сильно любишь меня и Олежку, но сейчас ты просто-напросто ломаешь мне жызнь. Своим постоянным присутствием ты разрушаешь мою семью. Просто-напросто.

Ну зачем, зачем ты там стоишь? Чего ты всё ждёшь то, Господи? Ты же прекрасно понимаешь, что жыть вместе с нами ты не можешь - Витя никогда не согласитса пустить тебя обратно, сколько бы я его ни уговаривала. А мне неловко уже перед соседями, я уже даже боюсь выходить из дома - они постоянно косятса на меня и некоторые презрительно сплёвывают в мою сторону. Уйди ты, пожалуйста, иди куда хочешь, ты пойми, что я ничего уже не могу для тебя сделать. Ни-че-го! Сейчас приедет на обед Витя и если он тебя увидит, снова будет гнать от окон, орать на тебя, а я не смогу этого вынести. Опять мне будет невыносимо мерзко и тошно за себя, жалко тебя да и себя, наверное, и, ты подумай, что мне сказать Олежке, когда он спросит, кого и за что его папа бьёт на улице. Я знаю, что мне никогда не отмолить мой грех, мне нет и не может быть никакого прощения, но я так сильно хочу, я до полусмерти хочу сейчас себе хотя бы маленький, совсем хрохотный кусочек счастья. Уходи, я очень прошу тебя. Прости меня, мама. Пойми, если сможешь, и, пожалуйста, я заклинаю тебя, прости.

Старенькая женщина, конечно, никак не могла слышать через толщю оконного стекла. Она не умела также читать по губам, она прочла эти горькие и давно уже понятные для себя слова в глазах своей дочери на втором этаже когда-то и её квартиры. Она ушла сразу же, сутулая, замотанная в какую-то хламиду и перепоясанная грязным, аляповатокрасным платком - какие обожают черноокие, всегда беспричинно весёлые и вонючие цыганки. Она ушла, чтобы действительно ненароком не встретитса с Витей, вторым мужем её единственной дочери, человеком, конечно, грубым и своенравным, выгнавшым её на все четыре стороны прошлой осенью, но пусть, может, у них действительно всё сложитса хорошо, дайтобог!
Она залезла в тот самый подвал, куда неделю назад приводил её глупый и добрый Вова-Жмых - внутри было пусто и, может, от того так страшно и неуютно. Старенькая женщина усроилась поудобнее на трубе, долго ворочалась, стараясь не прислушыватса к жалобным завываниям ссохшегося желудка и к утру, как только в затянутой паутиной квадратной амбразурке забрезжыл рассвет нового дня, тихо выдохнув, умерла.
Не в силах выносить больше такую жызнь, она просто умерла от этой жызни, и от этой безграничной тоски, сумев, за минуту до смерти простить и свою дочь, и Витю, и про себя пожелать Олежке вырасти пренепременно любящим сыном и обязательно хорошым отцом.