Воспоминания. Или вспышки памяти, но не своей, а проблески псевдосознания, как это бывает после разглядывания чужого фотоальбома со скуки. С тобой что-то происходит. Абсолютно непонятное, чуждое, другое вИдЕние жизни. Со всеми деталями, вроде запаха или цвета. Мне хочется быть здесь. То есть не мне, но тому, кто навеял это воспоминание. Кто-то очень близкий, быть может, мой двойник, брат из параллельного мира. Хотя смешно мне даже надеяться на такое развитие сюжета - этот ход исписавшегося беллетриста вряд ли уместен в начале современного авангардного текста.
Я аккумулирую в своей голове образы, нагоняю на себя фантазию чужих воспоминаний. Они принадлежат людям, которых я никогда не знал и не мог видеть. Только представить их, услышать голоса где-то внутри себя. Почувствовать их присутствие в самом неожиданном месте, моменте времени. Именно прислушавшись к этим голосам, причастившись их истории, рождается спонтанное, истинное творение. Поток чужого сознания, поток истины чуждого сознания.

1.

Мы поссорились. Из-за какой-то глупости. Сейчас уже не важно, почему это произошло. Кажется, он потерял сигареты и сказал мне, что я их спрятала. Или выкинула. Естественно, мне пришлось защищаться, он был особенно раздраженный в это утро, какой-то заведенный..., как будильник недавно его разбудивший. Вообще-то мы часто ссоримся и я к этому уже привыкла - ничего особенного эти ссоры не значат и мы быстро миримся.
Я быстро оделась и выскочила на улицу. Не хотела в тот момент быть с ним. Пусть получше проснется. Я вовсе не обиделась, к тому же на улице все становится проще, понятнее.

Было солнечное, теплое майское утро. Воскресение. Я решила сходить в магазин на той стороне улицы и купить-таки ему сигареты. Красные, "Marlboro", за доллар тридцать пять. Я думала: "Какая глупость... Из-за сигарет... злиться? Выяснять что-то. Доказывать - гораздо проще пойти купить, в такое прекрасное утро...".
Я никогда не ищу правых и виноватых. Правда, у Алекса по утрам всегда скверное настроение - это все из-за будильников. Они так противно и тревожно кричат, что можно подумать происходит нечто серьезное. Просыпаешься уже раздраженным и нервным. Ждешь чего-то жуткого. Пьешь этот мерзкий кофе, ищешь сигарет, а их, как назло, нет и пошло-поехало...
Но я не ищу виноватых - только рефлексирую на эту тему.

Я перешла дорогу сразу же, напротив магазина. Она у нас узенькая. Машин в ближайшем будущем вроде как не предвиделось, тем более в воскресное утро они редко проезжают через нашу улицу - мы живем на окраине города. А в воскресение все либо спят, либо поют в церкви. Отдыхают, в общем.

Помню, как по тротуару метрах в десяти слева от меня прогуливался пожилой мужчина с собачкой. Из заднего кармана его джинс неуклюже торчал пакетик для сбора собачьих сосисок. Я обратила внимание на его собачонку - таксу, вежливо укутанную в детский шерстяной костюмчик, кажется, темно-синего цвета. Меня еще удивило: зачем в эту теплую погоду он так измывался над ней? Но потом я подумала, что вдруг собака чем-то болеет - у животных множество болезней связанных с нарушением теплорегуляции - этому учили в колледже одного моего знакомого-зануду, да так хорошо это делали, что при особом желании я бы могла выписать его таксе рецепт на какое-нибудь чудодейственное средство.
Мне захотелось улыбнуться этой милой страдалице, но мой взгляд перехватил ее хозяин - пришлось отделаться дежурным соседским приветствием. Видимо, учуяв мою фальшь, не без того человекоподобное выражение собачьей мордашки исполнилось еще большего страдания. Мне даже показалось, что у этой собаки более глубокомысленное и утонченное лицо (теперь я имею полное право так сказать), чем у ее хозяина. Наверное, именно грусть делает человека человеком, а животных одушевляет.

Я уже была на середине дороги, когда выскочила эта машина - желтая "Ferrari". Я даже удивилась: откуда в нашем районе такая дорогая машина. Она приближалась ко мне, плавно и почти бесшумно одолевая пространство между нами.
Я остановилась, как кассета в видеомагнитофоне, не зная что делать: перематываться назад или идти дальше в режиме "play"? Неестественно вывернув голову в сторону машины, я пыталась дать водителю понять, чтобы он меня объехал - в тот момент моя идея показалась мне вполне съедобной, тем более, что я не думала над нею ни секунды, как бы повинуясь своему заторможенному инстинкту самосохранения. Вообще все инстинкты городского человека приобретают под влиянием среды какие-то странные формы. В итоге я только еще сильнее застряла посередине дороги.

2.

Я буквально разрывался на части. На заднем сидении стонала Жаклин - жена моего брата уже начинала рожать. Нужно было ей как-то помочь, поговорить с ней, подержать за руку, а вместо этого я молча вел машину, причем не свою (моя в ремонте), а брата - он уехал в Детройт, к матери. Прав на нее у меня никаких не было, поэтому ехать нужно было окольными путями, чтобы не попасться, а я, как назло, плохо знал этот район города - семья брата только переехала сюда. Еще мне дико хотелось в туалет.
В общем, башка была забита. Я посматривал в зеркальце как там она, ведь теперь за нее отвечал я и Бобби, если что, убил бы меня. Об этом мне совсем не хотелось думать, тем более что от недостатка головоломок я не страдал.

Утро не предвещало быть таким тяжелым. Хотя что-то особенное я почувствовал, когда проснулся в доме своего брата. Было в этом дне какое-то настроение, возможно, утренний свет был настроен не так, как обычно. Я проснулся уже каким-то одухотворенным и готовым к чему-то важному, хотя ничего такого я не планировал - брат попросил меня поухаживать за своей беременной женой, пока он отъезжал на пару дней. Бобби очень доверял мне и я всегда оправдывал его доверие.

Мы с Жаклин бодро позавтракали. Она чувствовала себя в норме, мне казалось, что выглядит она даже лучше, чем обычно. Но я, естественно, этого не сказал. Потом ей позвонила ее подруга, а я, чтобы не скучать, вышел посмотреть что там с машиной.

Примерно часов в двенадцать я услышал ее голос. Она звала меня по имени. Я не особо спешил, потому что думал она зовет смотреть меня телек - мы как раз договорились вместе посмотреть матч Лейкерз против 76-тых. Она стала звать меня громче и я поспешил.
"Господи, только не надо меня испытывать!" - лишь об одном просил я в тот момент.
Жаклин в какой-то странной позе лежала на кровати, так что я не сразу разглядел, где ее исполинский живот. Она промямлила мне что-то про "воды" и больницу. Я понял, что все началось.

Сначала я побежал вывозить машину из гаража, потом уже за женой брата. Все эти действия, я как будто наблюдал со стороны: я двигался так холодно и четко, что, казалось, для меня это все равно как выбирать канал на телевизоре. Наверное, я просто знал что делать и как делать, во всех деталях.
Мне не было страшно или неуверенно - я как пожарный на тренировке, не с погорельцами имел дело, а с манекенами и их резиновыми жизнями.
Уже вставляя ключ зажигания в желтый братский "Ferrari", я понял, почему это так - от меня по большому счету ничего не зависело.

3.

Я по-настоящему запаниковала, только тогда, когда машина была в сантиметрах двадцати от меня. В тот момент я поняла, что должна двигаться, но как это бывает во сне, только сильнее приросла к полотну дороги. На самом деле, от нас уже ничего не зависело, мы не могли избежать столкновения или смягчить удар.
Мне стало невероятно страшно перед лицом своей смерти. То есть я поняла, что эти двадцать сантиметров последнее расстоние между моей жизнью и смертью.

Можно сказать, что я ни о чем не думала в тот момент. Были обрывки каких-то мыслей, что-то вроде: "Как не хочется умирать" и "Неужели, это все?". Я вся целиком превратилась в комок страха и жалости к себе. Может быть, я бы даже расплакалась и перевела все свои деньги на счет нашей местной церкви, но у меня не было на это времени. Тогда я могла только бояться и жалеть свое тело.
Я не то чтобы не была готова умереть. В тот момент я не была готова даже сделать себе бутерброд с маслом.

И все-таки тень недоверия всей этой ситуации во мне присутствовала. Ну, не верила я, что могу умереть вот так: просто попасть под машину в воскресное утро, выйдя за сигаретами для мужа. Что может быть банальней и нелепей такой смерти, разве что покончить собой, принимая ванну вместе со своей любимой фритюрницей? Мне казалось все это настолько избитым и простым, что никак не могло произойти со мной.

И только водитель прогудел из последних сил, прервав мои агонические размышления.

Удар был плотным и четким. Я стояла боком, поэтому основная масса удара пришлась на правое бедро. Мое тело резко подбросило. Машина проскочила несколько метров и, истерично всхлипнув, остановилась у тротуара. Я все еще была в воздухе. Меня вертело. Я как будто стала маленькой девочкой, которую отец подкидывает своими сильными руками, а потом со смехом ловит. Еще отцы любят хватать за ноги за руки и крутиться, наподобие чертова колеса. Со мной происходило то же самое.
Я летела. Бедро стало поднывать, и все тело мое как будто замотали жгутом - оно одеревенело и сжалось, даже в размерах. По моим ощущениям я, действительно, стала меньше. Солнце слепило, но я заметила, насколько пуста была улица. Только я и машина. Действующие лица без зрителей. И мужчина с таксой куда-то пропали.

Когда я упала на землю, стало совсем тихо. Мне стало труднее дышать, ведь у маленькой девочки остались легкие взрослой женщины. Мне стало по-настоящему больно и жутко.
И одиноко.
И холодно.
И страшно.
И слишком тихо вокруг.
И темнеть стало.
Рано ведь еще, чтоб темнеть.
Потом появились звуки...

4.

Некоторое время я сидел молча и без единой мысли в голове. Казалось ... все казалось каким-то мерцающим. Всем телом я переживал эхо столкновения. Еще пара секунд и я бы, наверное, сошел с ума, но в чувство меня привел ангельский голос Жаклин: "Мы остановились, Марти?".
Нужно было хоть что-то делать, и я вышел из машины.

Женщина лежала без движения, но я знал, что она еще жива. Это было невероятно тяжело - подходить к ней. Ноги как будто вязли в клею. Я, собственно, не представлял что нужно делать. Я был в полном ступоре.
Она была очень красивой. Я заглянул в ее глаза и увидел в них небо и свое отражение. В ее лице не было ничего, что могло бы мне говорить о смерти. Красивая женщина шевелила губами, но не потому, что хотела мне что-то сказать, а как мне показалось, это было последствие шока - она не могла двигать телом, оттого и шевелила губами. Я смотрел на нее, и все как будто горело вокруг.
В тот момент, когда я ненавидел себя и любовался умирающей женщиной ни на что большее я не был способен. Такова была моя реакция на происходящее.

Лишь однажды я был в подобной ситуации. В детстве я стал невольным свидетелем одного самоубийства. Это была девушка-хиппи, рухнувшая откуда-то с неба прямо под ноги нам с матерью. Помню, как от неожиданности мама выронила пакеты, и из них вывалились апельсины. Оранжевые шары, подпрыгивая, покатились к мертвой девушке, и я стал быстро их собирать, как если бы был сам виноват в их падении. Мать плакала, но мне казалось, что не из-за девушки. Та лежала на асфальте в куче апельсинов с каким-то невероятно теплым выражением лица - я встречал такие гримасы на марках.
Все, как и сейчас, происходило в полной тишине и мерцании. Ощущения то притуплялись, то обострялись, в непонятной последовательности.
В детстве мне все казалось естественным.

А сейчас нет. Потому что я убил ее. Красивую молодую женщину.

5.

Я любила и была любима. Наверное, это все, что можно сказать о моей жизни, не впадая в конфликт с памятью и совестью. Это как в фотографии, где есть маленькие, но недостатки: здесь недосвечено, здесь пересвечено, здесь нарушена композиция и так далее.
Я жила спокойно и счастливо последние полтора месяца своей американской жизни. Так будет вернее всего. Я посвятила свою жизнь любимому человеку и мой муж тоже. Мы радовались своему счастью, как дети, позабыв о мрачности этого мира. О его справедливости.
А я всего лишь красивая молодая женщина. Когда я остаюсь одна, я люблю рассматривать свое тело у зеркала, прикасаясь к каждой из его форм, шептать: "Как Алекс любит мою левую грудку, как ему нравится мой пупок, как он нежно и бесстыдно ласкает меня, как трогает и целует. Мой Алекс".
…………………………
Теперь всё очень странно. Стало слишком ясно всё. Совсем нет места для радости или грусти - только любовь осталась со мною. И видимо навсегда.
Тело мое теперь бесконечное. Отныне все замкнулось на вечности. На вечности и невещности.

Мне кажется, что произошедшее со мной не наказание за какие-то мои грехи, или грехи моих предков. Наоборот, то великое Счастье, навалившееся на нас с Алексом, оно бы поглотило нас, и Господь в каком-то смысле спас нас от разочарования и бессмысленности такого бытия. От повседневного счастья и необходимости встряски от такой жизни.

Моя смерть наступила от сердечной недостаточности, потому и умерла я так блаженно, почти не чувствуя боли, только сжимало грудную клетку.

Может вам это покажется глупым, но мне жаль своего тела, быть может, оно - это все что у меня было, кроме Алекса.
Я не присутствовала на своих похоронах, так что до конца не уверена, быть может, и нет уже моего тела - только кучка пепла моего, чужого праха. Какая разница, с другой стороны, мне оно уже не нужно.
Тоска по телу - это фантомная боль, магнитное поле, вас пронзающее и тут же отпускающее, но остаточное ощущение чудовищно. Этот осадок собственного "я" отравляет меня. Я никогда к этому не привыкну. К своему душевному несовершенству нельзя привыкнуть. К боли не привыкают.

6.

Чтобы не задерживать повествование.
У Жаклин родился замечательный ребенок. По-моему, его назвали Роберт, и он стал художником. Долгое время я был его крестным отцом. Потом мое духовное шефство прекратилось по причине собственной духовной слабости.
Я умер в возрасте 73 лет во сне. В собственном доме полном детей и внуков. Они собрались у меня на Рождество, и я спокойно отдал Богу мою душу.
Не совсем так. Я оставил им свое тело, а сам ушел к Богу.

Не знаю почему, но у меня сохранилось лишь единственное воспоминание о моей жизни - это та женщина на асфальте и беспомощный я, остолбеневший от ее красоты. Суд посчитал произошедшее несчастным случаем, но прав меня все-таки лишили. На год.
Ее жизнь оценили в год моего несидения за рулем. Я не знал, как смотреть в глаза ее мужу. Его звали Алексом - невероятно приятный молодой человек. Я чувствовал, как он ненавидел меня, и я его понимаю.

Девушка, ее звали Лора, несколько раз снилась мне. Это были удивительные, чистые, полные раскаяния сны. Я разговаривал с ней о чем-то, молил о прощении. Просыпался весь в слезах, пока сам в тридцать не женился.

В принципе, по жизни я делал все правильно. Не обладал особыми талантами, чтобы зарывать их в землю, но и не сидел на месте. Я работал. Любил и работал. Мне кажется, что я делал это на славу. Я не вижу причин быть недовольным своей земной жизнью, но почему же тогда мне так тревожно в душе? Почему моя свобода, бесконечная бессмертная свобода душит и мучает меня? Что не так? Отчего мне хочется бежать и куда? И с какой скоростью - любая мне теперь доступна. Я никому ничего не должен, раз уж на то пошло...
Я закончил свои земные дела проверкой моего органайзера - смешно, конечно, но именно так мы люди думаем о своей душе, о ее спасении.
Мои внуки шумели за ужином, я неважно себя чувствовал и ожидал еды в кабинете. Меня посетило легкое покалывание. Щемящее чувство радости, наивысшая мука творческая меня пронзила. Я закончил свои дела земные и, как поэт перечитывал последнее стихотворение им написанное. Чувство смерти оказалось приятным и волшебным - великим освобождением духа от тела. Я закрыл глаза, чтобы в полной мере им насладиться, но в дверь постучали, и преображение пришлось на некоторое время отложить.

Во сне, в моем последнем сне, не было девушки Лоры. Не было и других - их время прошло. Но было хорошо, я слышал пение - никогда не любил хоровое пение, а тут возрадовался ему, освободился и тепло мне стало. И я умер.
И я воскрес. Иным и тем же одновременно. Молодым и старым - единым целым. И все было хорошо, а сейчас тревога меня застала врасплох.
Худо мне, беспокойно. Дух мой мечется над атлантическим океаном - мучается дух мой. Не знаю, что делать. Как дальше существовать в таком виде - неведомо душам тревожным. И, вот, витаю.

7.

Я знаю причину твоего беспокойства, Марти. Ты умер не своей смертью. Той ночью я пришла к тебе во сне и, прикоснувшись ладонью до твоего старческого теплого лба, вызвала кровоизлияние в мозг. Лишь одного прорвавшегося сосудика в твоей голове хватило, чтобы остановить жизнь. Не знаю, что заставило так меня поступить, быть может, любовь, которая сводила меня с ума.
Всю свою посмертную жизнь я изменяла своему мужу с тобой, приходя по ночам в своем или навеянном твоими фантазиями облике. Мы были самыми сумасшедшими, самыми шикарными любовниками на всем свете. Мы любили друг друга душами. Я показывала тебе несметные пространства мира. Я возлюбила тебя, Марти.

Но разве могу я в чем-то упрекнуть тебя, дорогая моя, милая Лора. Даже слезы на моих глазах не смогут передать тебе глубину той радости и любви, что открылась во мне. Теперь, когда мы абсолютно свободны. Теперь, когда я понимаю, отчего просыпался, испытывая непонятное ощущение внеземной радости - эхо истинной любви. И тогда я сворачивался калачиком, как плод в утробе, проводя так часы своей жизни, бездвижно и отрадно. Теперь я понимаю, что ты - наивысший дар моей жизни, Лора.

Теперь, когда мы воссоединились. Теперь, когда любовь воплотилась в нас. Та любовь, о которой так мечтают земные любовники: неразлучная, бесконечная, как линия горизонта. Теперь, когда мы пусты и бессмертны, я спрашиваю тебя, Марти:
Готов ли ты шагнуть за грань бессмертия?
Готов ли ты выйти за пределы времени и всего сущего\невещного?
Готов ли ты стать абсолютным холодом?
Готов ли ты слиться с Ничем?
Хочешь ли ты умереть, пренебрегая даром бессмертия и невещности, ради абсолютного хаоса, ради сохранения нашей любви?

Я хочу того же, чего и ты,
я хочу того же, чего и ты,
я хочу того же, чего и ты,
я хочу...