(1)

- Да вроде бы уже вам рассказывал. Плохо помню. В детстве еще. Жалко мне их было, и сейчас тоже жалко.
- Ну-ну, дорогой Михаил Васильевич, а вы поднатужьтесь, да и вспомните. Может себазончику - что-то вы разволновались?

Доктору было лет тридцать. Совсем еще мальчишка, подумал Огурцов. С каждым днем доктор начинал ему все больше и больше нравится. Ради него - можно. И он продолжил.

- Я говорил уже вам, - начал он осторожно, - мне было тогда лет тринадцать, и дядя подарил мне крысу. Настоящую, живую. Тогда белые на птичьем рынке не продавались, да и белые - не то что-то. А та была родом то ли с Суматры откуда-то, то ли с Тайваня. Черная и пушистая. С умными глазами, большая такая. Мы долго смотрели друг на друга, особенно по вечерам. Я рассказывал ей сказки перед сном, и мы всегда вместе засыпали. Потом она просыпалась и бегала, ночью. Днем она все больше спала, но иногда со мной играла. Мы друг друга понимали с полуслова. Она со мной разговаривала.

Тут он всхлипнул и отхлебнул из стакана с водой.

- Как-то раз я проснулся, и увидел, что она осталась со мной в постели. Как женщина, хотя тогда я не знал еще женщин. Она была все такой же пушистой и милой. Только не шевелилась, хотя я и пытался ее разбудить. Потом я понял, что она мертвая. Я позвал Лену, сестру. Она сказала, что я задавил ее во сне. Она взяла ее за хвост, брезгливо взяла, и унесла. Потом сказала, что похоронила ее на кладбище. Я знал, что она врет, потому что крысиных кладбищ не бывает. Я плакал несколько дней, потом много и крепко думал.

- О чем?

- Понимаете, я тогда был слишком мал и не мог выразить словами все, что во мне буквально кричало. Однако сейчас я понял, что все, что меня невыносимо мучило тогда, в основном и была именно та невыразительность мысли. И дело было не только в Маше - так я назвал тогда этого чудного зверька - а в одной простой фразе. Мы все всегда хотим как бы законсервировать все то красивое, что находится в нас. И то, что служит внешним проявлением этого, находящегося внутри нас. Наши прекрасные, возвышенные порывы. Только сейчас я спокоен, и только сейчас я знаю, что, несмотря на то, что вроде бы совершил в жизни череду тяжких ошибок, заблуждений, они не были на самом деле никакими заблуждениями.

- А подробней? Вы, кажется, упоминали еще каких-то домашних животных? - доктор ловко подцепил холеными пальцами сигарету из пачки "Житана" и кивнул Огурцову на пачку - угощайтесь, кстати.

Миша нервно затянулся и продолжил:

- Потом был попугай. Сестра предлагала хомячка или морскую свинку, но я не хотел больше грызунов. Она сказала, что с попугаем я смогу разговаривать… ну более наглядно что ли - так, кажется, она выразилась. Сказала и улыбнулась. И принесла мне - не, знаете - не самого большого, размером с курицу - какаду, кажется, а как раз наоборот - очаровательнейшее сине-зеленое существо, размером почти такой же маленький, как и волнистый попугайчик - не помню уже его мудреное латинское название. Я звал его Гоша, а он называл меня по имени - больше ничему я его не научил - и часами читал ему фантастику. Брэдбери, Саймака… еще Сервантеса и Дефо. Показывал ему сломанные игрушки, и мы вместе с ними над ними плакали.

- А вот тут позвольте вас перебить. Какие игрушки? И почему вы плакали?

- А я их сам ломал. И они потом все такие же сломанные долго у меня лежали еще с самого раннего детства - лет с пяти даже. Был такой оловянный солдатик, Леша. Он лежал за пулеметом. Я его очень любил. Тогда, когда мама мне его принесла, пулемет вскоре сломался, и я отдал его маме, она пообещала, что отнесет его на завод, и там его сделают. Когда она принесла его назад, Леша строчил уже не из пулемета, а из чего-то, похожего на гранатомет, причем "гранатомет" этот, ну то есть какая-то длинная медная деталь, был намертво приварен вместо сломанного пулемета. Я долго гладил его и жалел, а потом сломал. Сломал эту выступавшую гадость и долго плакал. Потому что Леша так и должен был оставаться красивым. Сломанным, но не сломленным. Таким, с которым я должен и мог бы чувствовать то самое безграничное счастье.

- Ну а что там с Гошей, с попугаем? - доктор уставился на Огурцова большими зеленоватыми глазами. В тишине кабинета мерно жужжали длинные белые лампы и все также стойко пахло лекарствами.

- Гоша мне сочувствовал. Когда ни мамы, ни сестры не было дома, я приносил ему посмотреть мертвых голубей и кошек, которых мы с другом Вовой убивали из наших детских самопалов, и мы вместе над ними плакали. И не было у меня существа ближе и роднее, чем он, мой Гоша.
Все кончилось совершенно как-то внезапно. Я вам уже рассказывал, что однажды, когда мы зимой играли в хоккей, я клюшкой случайно выбил Вове глаз. Позже меня отправили к бабушке, и я редко появлялся в родном городе. Вова меня не выдал, потому что тогда мою маму могли бы судить - или мне так сказали. Глаза его на площадке тоже не нашли потом. Потому что почти сразу подобрал его я. Мне надо было узнать у Гоши, даже как бы просто найти подтверждение, что моей вины не было. Я принес Вовкин глаз и показал его Гоше. Но Гоша…., - Миша всхлипнул, - Гоша удивленно посмотрел на меня и что-то защебетал. И я понял, что он смеется. Я к тому времени уже очень хорошо его знал.
Я… я его задушил. За то, что он смеялся над Вовкиным глазом.
Задушил, и потом плакал. Плакал над ним же, и много дней плакал потом у пустой клетки, пока, когда я уже жил у бабушки, мне не принесли щенка.

- И с собакой - то же самое?

- Увы, щенок не успел дожить до собачьего возраста. Вы поймите, Евгений Викторович, я не мог допустить, чтобы существа, такие ласковые ко мне и такие близкие, родные и нежные, потом, спустя некоторое время, попросту огрубели и перестали бы быть моими друзьями. Я просто не мог. И плакал я над ними тоже благородно, это были благородные слезы. Слезы больше счастья, чем горя. Я приносил им избавление.

- Так. А сейчас. Михаил Васильевич, вы уж не обессудьте меня, но мне придется расспросить вас о вашей сестре… Я понимаю, что все было сказано уже не раз, но если можно, еще раз - самый последний и заключительный!

- Да, Евгений Викторович. Это нелегко. Но я постараюсь. Ради вас - уж настолько вы ко мне обходительны, и больно не говорите им делать, как другим тут.
Когда я вырос и учился в институте, жил в общежитии, Лена, которая в детстве всегда надо мной смеялась, приехала ко мне и стала мне как мама (а мама наша умерла за несколько лет до этого). Она устроилась на работу в том городе, где я учился, и помогала мне деньгами. Позже она сняла квартиру, и я переселился к ней из общаги. Мы стали вместе жить… нет, точнее сказать - не жить, сначала проживать, а потом и жить…

- Вы с ней спали?
- В ней, Евгений Викторович, был заложен смысл моего существования. Я не чаял в ней души и не смотрел ни на одну женщину до самого пятого курса. Пока она не сказала, что хочет замуж, что ей тоже как-то надо устраивать свою личную жизнь. Я не мог этого стерпеть. Я… мы устроили прощальный ужин. На следующий день она должна была уйти к своему жениху…
Я задушил ее во время оргазма. Она стонала и кричала, потом начала хрипеть… Потом я долго плакал от счастья и целовал ее. И чем больше я ее целовал, тем больше понимал, что не смогу оставить ее, отказаться от нее даже от мертвой. Она продолжала оставаться моим счастьем, моей Красотой.
Через час с небольшим я снова занялся с ней любовью. Я старался не смотреть на ее распухшее лицо и высунутый язык. Я жил с ней неделю или больше, и совсем не чувствовал ее запаха. Она оставалась для меня все такой же прекрасной. Потом… У меня закончилась еда… Взломали дверь. Потом - сюда.
Остальное вам рассказывать не имеет смысла.

(2)

Доктор стояли курил в темном коридоре. За окнами чернел поздний вечер, переходящий в ночь. Уголек "житанины" описывал в темной тишине методичные полукруги. Дым неохотно растворялся в пахнущем майской вишней больничном саду.

Другой рукой доктор напряженно тер виски и думал, думал…

"Почему? Почему, откуда они? Почему я должен их видеть? Почем они приходят ко мне снова и снова? Разыгрывать перед ними саму любезность, внимательно их слушать, отменять назначенный каким-то недоумком галаперидол или тизерцин, бороться с проявлениями насилия и гомосексуализма в палатах, воспитывать гуманно конченых дебилов-санитаров, которым самое место в тех же смирительных рубашках?
Зачем, какой смысл в тоннах невролептиков и корректоров, переходах из одно палаты в другую, дурацких консилиумах, взбесившихся родственниках, готовых перегрызть тебе глотку и всунуть пресс денег за соответствующий диагноз для бабульки-родственницы, владелицы роскошной квартиры-сталинки в центре?"

Все ведь - суета сует, потная чернота, морок, забытье. Просто дым. Бесконечный переход из окна к новому окну. Окно за окном. И грязные бинты.
Все ведь там будем. Все будем жертвами любви, или нелюбви. Ненависти или доброжелательства, вселенских добрых побуждений или же самой вселенской неисчерпаемой доброты.

Но иссякнет в восприятии души твоей родник красоты, затихнет ручей славы, добродетели, совершенства. И наступит для тебя бесконечная ночь вновь неразрешимых вопросов, многоточий.

Ты уйдешь - они останутся. И кто-то из них все равно кинет кому-то в грудь ту злополучную косточку…

Доктор вернулся в мерно жужжащий лампами кабинет, сел за стол и обхватил голову руками. Наугад раскрыл лежащую на столе книгу. Тысяча и одна ночь. Мудрость Шахразады. Царь и девушка.

Шахразада сказала: "Рассказывают, о счастливый царь, что был один купец среди купцов, и был он очень богат и вел большие дела в разных землях. Однажды он отправился в какую-то страну взыскивать долги, и жара одолела его, и тогда он присел под дерево и, сунув руку в седельный мешок, вынул ломоть хлеба и финики и стал есть финики с хлебом. И, съев финик, он кинул косточку - вдруг видит: стоит перед ним ифрит огромного роста, и в руках в него обнаженный меч. Ифрит приблизился к купцу и сказал ему: "Вставай, я убью тебя, как ты убил моего сына!" - "Как же я убил твоего сына?" - спросил купец. И ифрит ответил: "Когда ты съел финик и бросил косточку, она попала в грудь моему сыну, и он умер в ту же минуту".

Сразу навалилась усталость. Но он знал, что делать что-то надо, иначе завтра будет то же самое. Все тот же замкнутый круг.

Он закурил и снял трубку белого разбитого телефонного аппарата.

- Валя? Нет? Ну, кто там на посту? В общем так. Подними ребят - пьяные небось уже - и Огурцова ко мне. Да - Огурцова, из пятой. Сейчас же. И пусть потом не приходят, пока я сам не позвоню.

Он подошел к большому шкафу с прочным непробиваемым стеклом, открыл его, потом залез в маленький металлический ящичек в глубине шкафа. Быстро достал оттуда пару ампул и наполнил шприц.
Потом одел на иглу колпачок, положил шприц на стол и накрыл его книгой. Зеленый колпачок был слегка виден из-за растрепанных страниц.

"Только так. Только усыплять, и пусть не он, а я подпишу эфтаназию. Но окно за окном должно когда-нибудь исчезнуть".

(3)

В мае светает рано - уже в четыре часа за решеткой открытого окна в кабинете весело защебетали-заговорили птицы, и сонный мир начал потихоньку пробуждаться собиравшимся и постепенно рассеивающимся туманом, далекими гудками на вокзале, участившимся шумом машин.

Миша проснулся от зябкой утренней свежести, встал с кушетки и радостно и бодро потянулся. Он посмотрел в зеркало. Глаза опухли и покраснели, однако настроение было приподнятое и счастливое. Ему было хорошо как никогда, и он больше не плакал, хотя проспал он всего какой-то час - оттого, что до этого долго рыдал. Он посмотрел на доктора. Евгений Викторович все так же спал на столе - тяжелым сном уставшего смертельно человека. Сейчас, почувствовав бодрящую прохладу утра, он пошевелится, потянется, зевнет, протрет глаза и бодро скажет:

- Ну-с, уважаемый, кофейку?

Мишин взгляд упал на тяжело раздутое посиневшее лицо и большой вылезший язык, коснувшийся оргстекла на столе и оставивший лужицу желтоватой слюны над буквами: "Приказ №…", скрюченные и застывшие в судороге пальцы с ухоженными ногтями, словно продолжавшие беззвучно скрести по оргстеклу и некоторое время продолжал смотреть. Потом из одного его глаза побежала слеза, он всхлипнул, подошел и потрепал Евгения Викторовича по волосам.

- Теперь, - он снова всхлипнул, - я буду долго плакать. Ты будешь всегда со мной - мое Бесценное, Прекрасное, мой еще один Дар cвыше.
Спасибо тебе!