1.

Отец Николай стоял перед дочерью, опустив голову. Он понимал, что сделал что-то не так. Но что именно, и почему такие последствия? Старца он почти не знал, тот жил анахоретом даже не на краю хутора, а за его межевой границей у слияния Курджипса и Хокодзя. Утлый домик был обнесён крепким высоким частоколом, с двух сторон обсаженным бесплодным тернием. Днём отшельник из дома не выходил, на оклик иногда мог выйти к калитке и послать беспокоящих куда подальше. Дед ничего не покупал, ничего не продавал, ничего не сеял и не жал, огня не разводил. Говорили, что ночами ходит по штольням пещерам и старым садам, где греется у термальных источников и собирает яблочную и грушевую дичку, но никто не мог это подтвердить. Жил себе старый человек, никого не тревожил, а потом взял себе, да умер, ничего после себя не оставив. Ну или почти ничего.

— Я жду, пап. Просто скажи: ты хоть что-то тогда взял оттуда, хоть мелочь какую-нибудь? Это уже всё равно ничего не решает, не бойся. — Полина смотрела на отца спокойно, только пронизывающий взгляд изменившихся глаз говорил о беде или опасности.

— Понимаешь, дочка, не знаю, как и сказать. Поехал я с утра в Тульскую к участковому, взял гостинец наш обычный, тутовый, уважил честь по чести. Он человек новый оказался на Кавказе, но с характером, из головы вылетело, как звали-то его, ну и ладно.

— Поедемте на телеге, у меня мягкое подстелено, а обратно вас кто-то из мальцов на ней отвезёт, тут восемь вёрст от дверей до дверей, отдохнёте по дороге, на пейзажи здешние полюбуетесь.

— Мне страна для оперативности мотоцикл новый выделила, Л-300 называется. Ещё бы ездить научиться выделило, но кто там попа отсталого услышит?

Приехали мы к дому покойного вместе с мотоциклом и мотоциклистом. На телеге вместе. Зашли. Как и лежал старец на сундуке, так и лежит, ничего нового. Участковый из командирского планшета бланк достал и заполнять начал:

— Фамилия, имя, отчество?

— Корепанов Николай Яковлевич.

— Год рождения?

— Одна тысяча девятисотый, четырнадцатое октября.

Участковый посмотрел на лысину покойного и его длинную седую бороду, окаймляющую беззубый рот с бесцветными, зло поджатыми губами.

— У вас на хуторе все дураки?

— Практически да. Умных от нас с детства в Школу милиции забирают, они потом на мотоциклах даже в кусты по нужде ездят, важные все из себя, не подступишься.

— Ты шуточки-то брось, я про жмура спрашиваю. Бланк вот только испортил казённый.

— Давайте я вам тутышки плесну для настроения? Починим мы ваш мотоцикл, до кузни на телеге отвезём, там проводку горелую с катушки на зажигании мигом сменим. Никто не знает, как деда зовут, я сразу в Тульской сказал.

— Ладно, извини, день не задался с утра. Что писать-то? Это ж теперь надо архивы поднимать, деда в морг везти, а у нас там в холодной покойницкой четыре туши коровьих, для личного состава купленных.

— Не надо ничего. Родни у него нет, имущества тоже, дом мигом лесом зарастёт. Погост у нас без общей ограды, притулим там, я после колышек вобью и запись в приходской книге сделаю. Пиши что-нибудь, никто проверять не будет, а деду всё равно, прости Господь. Давайте ещё налью.

— Хороша тутовка, пьётся компотом, а на душе прямо ангелы поют. У тебя поют, удмуртская твоя морда рыжая? Себе тоже наливай, мы с тобой оба двое теперь преступники! Надоумь, как записать, ничего толкового в голову не приходит.

— Записывайте: Никтоев Тэтэджъ Никакович, одна тысяча...

— Пусть будет, как Пушкин, а? Я Пушкина прям как брата уважаю: Ночевала тучка золотая на груди утёса-великана...

— Это Лермонтов вообще-то.

— Вот видишь, уже и фамилию дедову вспомнил, молодцом!

— Я про стихи так-то. Их Лермонтов написал.

— Да? А какая разница? Стихотворение же хорошее, так и запишем: Лермонтов Адыгеевич Пушкин, голову только органам власти морочите.

— Наливай!

— Может, хватит?

— Хватит, когда за яйца схватят, не жлобись. Давай по соточке, и понесём Пушкинидзе этого хоронить. Или Пушкиняна? О! Пушкин-заде! Пушкин-заде идёт впередэ! Берись за простынь, где голова, три-четыре!

Вернувшись в дом, участковый открыл старый сундук, который служил покойному кроватью. К разочарованию служивого там ничего интересного не было, всего два свёртка. В первом замотаны две старинные книги в потёртых кожаных переплётах с пожелтевшими толстыми страницами. Во втором, размером с кулак или яблоко, была замотана мерзкая то ли игрушка, то ли просто голова от противной куклы с зашитым ртом и веками.

— Книги я в музей отнесу, всё равно там ни бельмеса не разобрать, а башку эту от чучелки в кабинете повешу, криминальный элемент пугать буду, у-у-у! Осталось у нас ещё?

Остальное, Полина, ты уже и сама знаешь. Налетел этот шквал, мы его пересидели в доме, участковый всё допил и уснул на сундуке. Когда утихло, я вышел, увидел, что покойника нет. Ну, думаю, углежоги прибрали. Мент очухается, пойдут клочки по закоулочкам.

Впрочем, я рыжий что ли? Я не в плане цвета волос. Сами пусть решают, раз умные такие. Положил участкового на телегу к мотоциклу, книги рядом положил, а маску в карман сунул, чтобы не укатилась куда по дороге, и к Платону в кузню повёз.

Сам он не вышел, сердит на меня был, дочка выскочила, подруга твоя, Гошнаг. Рассказал ей вкратце, как мог, я тоже немного выпивший был, про деда, мотоцикл и всё такое. Она кивнула, телегу с лошадью во двор завела, вернулась ворота закрыть, а я по карманам себя стою хлопаю, сигареты ищу, и как раз головёшка эта противная под руку попалась.

— Держи, не потеряй смотри, её участковый себе в кабинет намылил, не забудь отдать ему, когда проспится.

Она побелела вся, расспрашивать начала, где лежала, кто трогал и всё такое.

— Отвяжитесь уже, у меня голова раскалывается, давно болячка не возвращалась. Спать пойду, за телегой завтра утром приду, или сама отгони.

Вот вся история, дочка. Ничего я себе не брал, никому зла не делал. Расскажи и ты, куда собралась, и что случилось? Ты что, плачешь?

Зелёный блеск в глазах Полины пропал, сменившись потоком детских отчаянных слёз. Она бросилась к отцу, обняла его, сбивчиво и торопливо заговорила.

— Папочка, это был не простой старец, ты про зороастрийцев слышал? Про их религию?

— Слышал, конечно, нам в семинарии про разные конфессии рассказывали. Это в Иране или в части Персии, как раньше говорили, было. Лет так за пятьсот до Иисуса Христа. Потом мусульмане их разогнали почти всех.

— Мало ты знаешь, почти ничего. Опять же по книгам, в которых ложь. И даже книга зороастрийцев — ложь, перекроенная под правителей тех времён. Но даже так это учение намного ближе к истине.

— К какой истине?

— Мне трудно объяснить, у меня ещё очень мало знания и понимания. Если по-простому, то мы, люди, не единственные в этом мире, и уж точно не главные.

— Да, всем управляет Господь.

— Не смеши меня, папа. Если бы он правил, то не враждовали бы между собой христиане и не резали друг друга миллионами. У нас город с кошкин нос, а разных иисусовцев больше, чем сортов огурцов, у каждого своя правда и в спины друг другу плюют. Не будем сейчас об этом.

Ты в курсе, что с той поры началось? Участковый ночью поехал в Тульский по старому мосту, который два года как разобрали, и со ста метров — вместе с мотоциклом на скалы рухнул. Никаких книг при нём не было.

-Так пьяный же был и в темноте.

— Нормальный он был, кастрюлю хаша из говяжьей ноги с копытом съел и помогал дяде Платону мотоцикл чинить. На новом мосту за километр в обе стороны фонари всю ночь горят, как будто ты не знаешь.

Углежоги в лесу не пьют, это закон в артелях. Трёх человек молнией убило, в разных местах причём. Зимой и без грозы. Вагонетка с бригадой в пропасть улетела. Рельсы, шпалы, ограждение — всё целое. Оползней и лавин не было, дорога вверх с небольшим уклоном, лошади не разогнаться. Там вообще площадка сортировочная, до обрыва метров тридцать. Даже если возницы пьяные в зюзю были, что они вчетвером в вагонетке делали, когда до их балка доплюнуть можно?

Дорожная бригада куда делась? Там вообще место ровное, ни леса, ни воды, ни скал. Техника, инструменты, горючка на месте. В вагончиках всё цело: вещи, деньги, одежда. В столовке обед на плите, на столах миски расставлены, хлеб на подносе рушником накрыт. Двенадцать человек и повариху как ветром сдуло.

— Допустим, что это не совпадения случайные, но почему тогда со мной ничего не случилось? Я же и в лесу часто бываю, в поле, на речках. В Епархию один езжу, я же всю заваруху поднял.

— Тебя вера бережёт.

— Так она неправильная, ты же сама только что сказала.

— Настоящая вера не может быть правильной или неправильной, она или есть, или её нет. У тебя есть. И у мамы есть, она всё знает, кстати.

— Когда и где ты всё это узнала, и от кого? Тебе же всего десять лет. Ты умная, много читаешь, рисуешь замечательно, многое умеешь, но у тебя же нет жизненного опыта, чтобы судить о таких сложных вещах.

— Разве кошка учится быть кошкой? И сложного совершенно ничего нет, просто правда давно уже утонула во лжи, придуманной людьми для людей. Разве люди не жили задолго до Иисуса и Моисея, вернее — до той поры, пока одно племя не придумало себе сказку про избранность и владение каким-то особым знанием, позволяющим им указывать другим целым народам. Это слуги Ахримана. Что они могли узнать, слоняясь по крохотному кусочку пустыни, встревая во все ссоры и распри соплеменников, ворующих друг у друга скот и женщин? Это я не придумываю, всё черным по белому в Библии написано. Ты точно её читал?

— Тогда ко мне прибежала Гошнаг, ругалась и плакала:
— Что же вы наделали? Вас же просили не лезть со своим уставом в чужой монастырь! Как будто люди здесь тысячи лет без уклада жили, вас с книгой сказок дожидались. Что христиане, что мусульмане — здесь пришлые лжецы, как и везде.

Гошнаг умная, она уже школу заканчивает, да и по крови своей она иранка очень высокого происхождения, недаром на родине мусульмане её родню почти всю вырезали. Я ей верю, потому что в том, что она говорит нет противоречий и нет корысти и глумления над доверчивыми людьми.

Если коротко, то умерший был Жнецом, помощником Ахримана, ну типа надзирателя, что ли.

Говорят, раньше они по тысяче лет жили, но когда это было? С тех пор, как Ахриман со своими демонами здесь обосновался, в угодьях Ахурамазды, прошли миллионы лет. Жнецы очень сильны, но они материальны, а здесь у них ещё и проблемы с размножением. Но это тебе ещё рано знать, Полина.

— Ничего и не рано. Здесь в двенадцать лет замуж отдают, а при сговоре и того раньше. В моём классе девочки местные уже носочки вяжут и распашонки шьют. Рассказывай давай, что у них и как.

— Все Жнецы — мужчины, или подобны им, но дать потомство с человеческой расой обычным образом они не могут, видимо существует какой-то природный барьер. Они могут отложить яйцо или зародыш через... эээ... клоаку женщины, в кишечник ниже желудка, и там это дозревает несколько дней и вылезает наружу. Рождаются жизнеспособные, но крайне глупые и злобные чудовища.

Сами Жнецы не питаются нашей пищей, только человеческой кровью или очень свежим куском плоти. Ещё едят некоторые растения и специальные отвары из них.

Так как люди размножаются и занимают всё новые пространства, употреблять их в пищу стало опасным, и дэйвы то ли привезли, то ли здесь вывели промежуточный вид. Ты слышала про алмасты?

— Даже видела несколько раз, только издалека. Местные говорят, что они на людей не нападают, только напугать могут. Ох и страшные же они, и большие очень!

— Правильно говорят. Алмасты только растительной пищей питаются, они вегетарианцы. Алмасты — это коровы или бараны для Жнецов, только вместо молока дают кровь. Чем сильнее Жнец, тем больше у него стадо алмасты или семья, не знаю, у них речи нет же, только гулят, свистят и щёлкают, ты наверно слышала, если в лес с отцом ходила.

Живут Жрецы в горных пещерах или в летних шалашах. У них общие особенности или слабости: плохо переносят солнечный свет, жару и воздух равнин и низин. Алмасты довольно выносливы, много ходят по горам и альпийским лугам в поисках еды, а вот Жнецы могут мгновенно перемещаться даже на большие расстояния, но при этом расходуют очень много энергии, после чего им необходимы питание и отдых. И те, и другие не являются людьми в полной мере, хотя какой-то общий материал у них с нами есть. Алмасты так вообще могут скрещиваться с людьми, что иногда и происходит, когда часть стада гибнет в стихийных бедствиях, от охотников или от голода.

В горных аулах всякое происходит. Овдовевшие женщины, пьяные мужчины... ну это тебе точно рано знать ещё.



— Полина, Гошнаг старше тебя, но всего на пять лет. Из уважаемой семьи с деньгами, она-то где этого нахваталась, на виду всегда ведь? И не местные они, приезжие. Из Ростовской области, так ведь?

— Так. Но ты меня не слышишь или не хочешь слышать? Я бы никогда не завела этот разговор, если бы не была полностью уверена и не видела бы своими глазами. Пусть я всего лишь школьница, но на мне четыре маленьких сестрёнки и хозяйство, я знаю, что такое ответственность, и у меня нет времени на придумывание сказок. Если не веришь, то какой смысл разговаривать? Иди за своей лестницей, натолку я мел. Или ты думаешь, я из-за такой мелочи тут тары-бары развела? Вспомни, я тебя когда-нибудь обманывала?

— Нет. Извини, Поля, продолжай пожалуйста.

— Ты начал разговор с запрета на посещение заброшенных шахт и штолен, потому что там что-то вредное в воде и в воздухе. Почему в той же воде люде лечатся и строят купальни?

Лесорубы просеку рубили под железную дорогу, у них сучкоруба деревом раздавило, полные штаны кишок были и рёбра через майку торчали. Занесли его в пещеру или штольню, чтобы не под дождём помирал. Через двое суток машина с продуктами пришла, пошли за трупом, а он сам навстречу выполз. Помятый сильно, покалеченный, но живой же. На Рассвете мастером в мебельном цехе работает, ты его видел небось.

Гошнаг увидела мою поделку, панагия которая, и говорит:

— Я знаю, где можно красивых минералов взять. Заодно место важное покажу, только не говори никому, если узнают и полезут посторонние, то и сами пропадут, и место силу потеряет.

— А я не посторонняя?

— Нет конечно. У тебя мама же армянка?

— Да, только она свою родословную не знает, она в монастыре воспитывалась, сколько себя помнит. То ли отдали её туда, то ли подбросили — сёстры монахини молчали всегда.

— Армяне в далёком прошлом тоже зороастрийцы, среди них были достойные люди и роды. Было бы иначе — Ахриман с подручными вашу семью бы первыми истребил, а не с углежогов и участкового бы начал.

— Гоша, а возможно как-то без наказания обойтись? Отец же хотел старика достойно похоронить, а не сжечь в лесу, как полено.

— Опять двадцать пять! Христиане и мусульмане пришли в чужой дом и начали наводить здесь свои порядки по научению Сатаны или Иблиса. Мы же с тобой сколько лазили в дольмены? По-твоему люди от нечего делать строили такие сооружения из огромных плит вдали от своих поселений? Кстати, наши дольмены постарше египетских пирамид, строились на полторы тысячи лет раньше появления Авраама и его народа, и на три с половиной тысячи лет до Мухаммада.

Всё это идёт от зороастрийцев, считавших смерть заразной болезнью, переносимой демонами, которые поселяются в теле сразу после кончины его владельца. К телу нельзя подходить ближе чем на тридцать шагов даже родственникам.

По той же причине нельзя осквернять трупом землю, воду, огонь и воздух. Для тел умерших строят огромные круглые башни без крыш — Дахмы, куда специальные люди, насассалары, в закрытых железных ящиках привозят трупы и располагают сверху на открытых галереях, где их поедают грифы и стервятники. Остатки сбрасывают вниз, на площадку внутри башни, а ещё позже сгребают кости в глубокий колодец, где они и дотлевают.

Нижние плиты дольменов всегда кладут на каменную подсыпку, чтобы содержимое не попало в землю.

— Так зачем Жнец велел сжечь своё тело, огонь же нельзя осквернять?

— Так в этом-то и дело! Если бы по зороастрийским правилам, то Жнецу пришлось бы идти под надзором четырёхглазых собак на Последний суд, а потом через коварный мост Чинват. А так его бесхозную душу успел бы перехватить Ахриман и снова пустить в дело. Может, так и случилось — тело же пропало.

Так ты идёшь со мной?

— Ну если это недалеко, а то отец заругает, если узнает что я в штольни за Курджипс ходила.

— В Жёлтой горе, прям в центре нашей долины, из каждого окна видна, шесть вёрст до неё всего. Я у папы лошадь возьму и инструмент геологический, у него в кузне работы по горло всё равно. Ты оденься только в походное, там по кустам и расщелинам лазать придётся. Своим скажи, что натуру для рисунков смотреть пойдёшь, а я тебя у колодца подхвачу, чтобы твои не видели.

— Полина, но ведь Жёлтую излазили всю вдоль и поперёк, даже я с мальчишками хуторскими сколько раз там был, окрестности в бинокль осматривали, и вышка триангуляционная была, дорожники, путейцы и геологи пользовались. — Отец Николай недоверчиво покачал головой, присел на скамейку и закурил.

— Так, значит, излазили. Хотя вход действительно трудно найти, он метрах в трёх от земли в расщелинке за кустами, там ползти надо чуть ли не боком вдоль склона, а потом поворот под прямым углом и тупик. На самом деле надо как бы поднырнуть под эту стену тупика, а там темно даже днём. Кое-как пролезли. Гошка, хотя и старше меня, но мельче, ползает как ящерица, не угонишься.

После уже шли по расширяющемуся коридору, и становилось всё светлее от разноцветных кристаллов каких-то горных пород, и сверху тоже шёл свет. Наверно там был ещё выход или просто отверстие — дышалось совершенно нормально и можно было рассмотреть свою вытянутую руку.

Наконец коридор вывел нас к подземному озеру со светящейся голубыми и синими огоньками под большим круглым куполом. Светло так, что можно читать газету. От края берега в воде тянулась мелкая, нам по колени, полка или ванна. Всё было тихо, но иногда раздавались звуки, напоминающие человеческую речь на непонятном языке. Гошнаг сказала, что это ветер задувает в верхний лаз, как на Гуд-горе.

Вода была тёплой, мы разделись и легли на эту полку, взявшись за руки и глядя в купол над нами, как в ночное звёздное небо. Мы как будто задремали, но не спали, это точно. Через какое-то время я вдруг стала понимать, что говорит этот голос ветра. Это как будто слышалось у меня в голове. Речь на незнакомом языке, ровная, спокойная и понятная, как будто с грампластинки.

Голос говорил о том, что мы нарушили равновесие между высшими силами. Ахриман потерял Жнеца, так как душу и тело его отравила демонесса Друдж Насу, принимающая вид без конца гудящей мухи с торчащими коленями и хвостом. Жнецы — это вам не хухры-мухры, Ахриман будет мстить, и он в своём праве.

Однако, в действиях наших не было корысти. Углежоги и дорожники наказаны за нарушение последней воли Жнеца, участковый за то, что взял недозволенные книги, а вот амулет власти над алмасты взял ты, папа. Без умысла, случайно, но это недопустимый поступок в представлении высших сил. Его нельзя вернуть, так как он побывал в руках людей, и его сила для Жнецов утеряна. Теперь его хранительницей будет Гошнаг. Увы, папа, но у всего есть цена, поэтому я должна уйти в другой мир и там служить Ахурамазде. За это он уймёт Арихмана с его кознями.

У меня был выбор. Можно было вместо себя отдать одну из сестёр. Я даже думать об этом не стала. Это произойдёт скоро, я не буду болеть или мучиться, я не грешила. Мне очень жаль расставаться с вами, я вас очень люблю. Переживите это достойно, мы обязательно встретимся.

Когда всё случится, за мной придёт посланник, главный насассалар. Он отведёт меня и мою душу к Ахурамазде, а потом останется здесь, проследить, чтобы всё встало на свои места. Надеюсь, что ты не повторишь ошибки. Обязательно помирись с дядей Платоном, ты был неправ, уж извини меня. Всегда обращайся к Гошнаг и её матери, они подскажут, что да как. Наша мама тоже в курсе, но лучше с ней пока не разговаривай, она понимает, но очень переживает.

Держи панагию, она даст знак, когда я окажусь там и когда смогу вернуться. Мы с Гошей набрали камни из той пещеры, они светятся в темноте. Пока я на ней нарисовала лик Даэны, прекрасной девушки, ведущей чистые души в рай. Просто храните панагию, как память обо мне.

Пап, ну чего ты застыл? Иди за лестницей уже, мирские дела за нас Ахурамазда не сделает...

Дольмены




Дахмы




мост Чинват


Друдж Насу


Кристаллы урановых руд