Семь часов утра… или вечера? Чернодырные шторы были запахнуты так давно, что я уже и не помню есть ли за этими шторами окна. Наверно есть, откуда-то же просачивается эта трупная сладость цветущего жасмина. Уже июнь? На экране телевизора в две тысячи пятьсот первый раз Мотоко Кусанаги произносит монолог об индивидуальности, но звук отключен, и вместо голоса сэйю в квартире, из глубины синтепоновых руд, раздается мой голос: «…я чувствую страх. Беспокойство. Одиночество. Тьму». Особенно тьму – лежу, укрывшись с головой, отчетливо осознавая бессмысленность попыток заснуть - к. превратил мои веки в одноименные магниты. Зачем употреблял? Зачем предавал, лгал, изменял? Ответ на все один, ответ как апофеоз моей инфантильности: не знаю. Я знаю только одно - сегодня пятница и Е. не нарушил традицию, прислав в чат стикер с кабанчиком и подписью «в выходные с девками на шашлындосы».

Мне написало Прошлое. Прошлое недостаточно забытое, но уже перемещенное в список архивных чатов. Детский сад, школа, университет – двадцать пять лет превратились в тонкую цепочку новогодних поздравлений, впрочем, прочности этой цепочки хватило, чтобы вырвать меня из фрактального безвременья и, протащив по улочкам города, усадить за столик на террасе летнего кафе. Пошел третий час, а Прошлое все мочит сухари ностальгии в белом вине, но чем эти сухари не поливай, хоть «Виноградным днем», хоть слезами холмов Вогезского массива, всегда получается тюря. Прошлое кормит меня этой серой, неаппетитной массой, хочу жестом показать, что хватит, что я сыт до рвоты, но обнаруживаю, что руки спутаны бесконечной нитью смертей и рождений людей, которых я знал когда-то и которых никогда не узнаю. Вскакиваю из-за стола, разрывая путы, и убегаю в градиент ночи. Спущенные с поводка своры имен и событий гонят меня сквозь золотые ветви, мимо озера, увитого рутовым венком, все глубже в лес, к гроту Акедии, где я падаю перед черным ониксом луж.

***

Я заболел. Первые три дня думал, что простыл, но на четвертый день, когда пропало обоняние, понял, что все - пора доставать из аптечки градусник. И точно - 38,7! Съев, по советам из Интернета, пачку ибупрофена, я пролежал на диване неделю в легенькой, легчайшей, горячке. Мне казалось, что меня бьют огромной решеткой для мясорубки, и с каждым ударом я превращаюсь то в Чехова, то в Тургенева - смотря в какое отверстие попадала голова, а мне так хотелось быть звенящим и подпрыгивающим Достоевским! Скепсис по поводу эффективности вакцины смыло потоками слез и пота, я был готов хоть нырнуть в бассейн, заполненный «Спутником». Я молил приторную тишину квартиры повернуть время вспять, вернуть меня на две недели назад, когда Ю., чихнув, превратила четыре, по паре на каждого, идеально ровные дорожки в кристальную кляксу, и, по-детски легко рассмеявшись, вновь принялась за свою нехитрую геометрию. Принесла, блин, заразку из школы.

На десятый день, устав от ибупрофеновой диеты, ощущая невероятную легкость, я сдал ПЦР-тест. Отрицательный! Решив развеяться и отметить чудесное исцеление, я направился в заведение общепита - пескарей жаренных с пивом поесть. В домино поиграть. Забыл совершенно, что не чувствую ни вкусов, ни запахов: пиво - вода, пескари - рыбий жир! В домино никто не играет, все играют в безик. Ладно, думаю, поищем другие варианты. Звоню варианту, говорю, мол, не желаете ли, мадемуазель Виктория, позавтракать на траве на берегу реки, паштету заячьего покушать? "Хоть маменька и говорит, что Вы бонвиван и жуир, и запрещает мне с вами встречаться, моя любовь к паштетам сильнее материнских запретов, поэтому я на все согласная. Только приятеля какого захватите с собой, для пары, я с подругой буду, тоже большой любительницей паштетов и маконского вина", - проговорила она заговорческим полушепотом и положила трубку. "Ах, Виктория Эдуардовна, огнекудрая Селена, charmante efante, Ваши слова сродни благословению!" - выдохнул я, и дюреровский заяц тотчас же был освежеван, сварен, изрублен с трюфелями, приправлен можжевеловыми ягодами, розмарином и тимьяном, сдобрен хорошим коньяком, укутан в тесто, и запечен в духовке. Вслед за паштетом, в корзину для пикника, извлеченную из безвременья антресоли, отправились: персики, отобранные у соседской девочки, ветка черемухи, бычья туша, селедка, скат, снедь московская, самовар, превеликая громада яблок и груш, пирамида черепов, молочный коктейль с двумя трубочками, ветчина, серебряная посуда, бутылка мятного ликера, тарелка вишни, пятнадцать луковиц, латные перчатки, клубника, белый кувшин, голубая ваза, красный поднос, черные часы, газета "Неделя", мыльные пузыри, птичье гнездо и распятие. Нарядившись во фрак, небрежно повязав фоколь диковинной, цвета яркой фуксии, раскраски, я, памятуя о просьбе Виктории Эдуардовны, захватил с собой приятеля, некого господина К., положив его в потайной карман фрака, отправился на свидание.

***

Путь мой пролегал из грота Акедии, расположенного в самой чаще леса, мимо озера, увитого рутовым венком, через золото ветвей, которое, по торопливой неосторожности, оказалось украшенным гранатовой россыпью крови из оцарапанной щеки, впрочем, это досадное происшествие нисколько не смутило  меня, более того, наскоро, не сбавляя шаг, отерев рану носовым платком, подстегиваемый страхом опоздать, я перешел на бег. Бежал я долго - двенадцать лет, и за это время оставил золотым ветвям все, что душу облекало в плоть; фрак превратился в лохмотья, от корзинки осталась лишь ручка, а господин К., просыпавшись однажды на слоеный торт мертвых листьев тонким слоем сахарной пудры первого заморозка, был забыт уже к полудню. Меня же, совершенно обессилевшего, лес попросту выплюнул туда, куда я так торопился, на берег реки...