- Может быть, просто дома посидим? – спросила Танька.

Тогда я еще не знал, что это очень хорошая идея, и рассмеялся Таньке в лицо. Ну ладно, не в лицо, в грудь. Танька у меня баба солидная, кузнец совхозный. Но это и хорошо. Во-первых, я себя в руках держу, в ссорах всегда слова подбираю, а во-вторых, в интимной жизни у нас полный порядок и разнообразие.

- В клуб пойдем! – безапелляционно заявил я заискивающим тоном, – Новый год же.

Таньке вообще клуб не очень нравится, там настил деревянный, и она когда в полную силу танцует, на другом конце досок люди прыгунов с трамплина исполняют или зерно в соломотрясе. А на седьмое ноября у зоотехника Иванченко от вынужденного веселья пломба выпала. Потом еще два зуба, но то он уже сам виноват – пьяная Танька за танцы только комплименты принимает, а он – с претензией сунулся. 

- Только чтоб все прилично было, - предупреждает меня Танька. Она и про свадьбу так говорила, а мне до сих пор перед родителями неудобно. Может быть, поэтому мы на целину и рванули.

Клуб от дома недалеко. Тут в поселке все недалеко. Разве что ближайшая цивилизация в трехстах километрах. Поэтому туда мы только на вездеходах, а в клуб можно и на Таньке.

- На праздник вечером идете? – заглянула в дверь красная морда. Владеет мордой Генка, почтальон, но владеет не сказать, чтобы в совершенстве. Почтальон из него, по правде говоря, тоже так себе, но тракторист еще хуже. Директор совхоза, товарищ Пичужкин, даже перевести его хотел в другой совхоз, хорошо бы в другой области и желательно, в другой республике. Так и сказал:

- Чтоб этого пидора к утру тут не было!

Но выяснилось, что у Генки батя в министерстве какая-то шишка, практически Хрущеву доклады для пленумов пишет, а непутевого сына в Казахстан на перевоспитание сослал. Так Пичужкину в райкоме объяснили, а он начальство чтит. Язык у него только в совхозе – грозное оружие, а как на бюро вызывают, так все время в жопе. То в своей, то в секретарской. Хотя бы в тепле, и то дело.

- Сгинь, - небрежно бросает Танька почтальону, и красная морда исчезает раньше, чем она заканчивает произносить мягкий знак.

Генка по жизни бабник. Он и с Танькой познакомился на фоне ухаживаний. Привык там в своей Москве за папкины рубли приличных девушек развращать, а тут – Танька. Он ей сначала письмо принес, потом за жизнь всплакнул, а потом руку на грудь. А Танька, она и за себя постоит, и меня в обиду не даст. В общем, вывела в окно человека. Повезло ему, что мы в первую зиму выше одного этажа ничего не строили.

За окном свирепствует пурга, заметает любую дорогу за полчаса. Хорошо, по осени один трактор выпросили, нам его с Кубани передали, вместе с Генкой, кстати. Он там свою сельскохозяйственную карьеру начинал. Если мемуары будет писать, первая глава так и будет называться – «Три дня в Кропоткине».

С трактора Генку здесь тоже быстро сняли, на вторые сутки. В первые, он правда нам стену в мастерской разнес – потом рассказывал, будто не увидел, что ворота с противоположной стороны.

Но я-то слышал, как он орал, когда мастерскую на таран брал:

- Зимний взяли, а эту хреновину тем более возьмем!

Бить его, кстати, не то, чтобы очень интересно. Он как-то резко унывает, становится податливым, как тесто, и плачет. Тьфу, в общем, а не механизатор.

Но лучше о празднике.

- В валенках пойду, - сказала Танька.

Это плохой знак – валенки у нас одни, а в носках я уже прошлый новый год встречал.

- Ой, Танюх, - закатывает глаза Клавдия Витальевна, наша столовская повариха, - у меня такое предчувствие, что в этом году все сбудется.

Клаве легко говорить – сбудется. Мы с Танькой – семья, и живем в комнате в малосемейном фанерном бараке, а она -незамужняя, и потому проживает в типовом отдельном доме. На первый взгляд странно, но, если знать, что Пичужкин Клаве своей кочергой периодически дымоход прочищает, а нам с Танькой – нет, логика начинает прослеживаться. Ее так и зовут – Клава Калаш, потому что безотказная.

Клава сидит и пьет у нас чай уже полчаса. Наш чай с нашими конфетами. Столовская повариха. А у нас кроме конфет из лакомств – только мой член без соли.

- Что-то засиделась я, - начинает соображать Клава, глядя, как у Таньки белеют костяшки пальцев, - пойду. Мне еще два ведра столичного салата нужно нарубить. И это, - она уже в дверях оборачивается, - там маскарад будет. Пичужкин просил передать, чтоб все в костюмах были. Или хотя бы в масках.

И вот тогда Танька и задала свой вопрос, а я выбрал неправильный ответ.



***



Мы входим в праздник в валенках (Танька) и коричневых натертых до блеска кожаных ботинках фабрики «Скороход» (я), заботливо предоставленных завхозом Подолякой. Не то, чтобы я их как-то выпрашивал, просто Подоляка – наш сосед по малосемейке, ботинки у него ухоженные, а сам он – нет. Но такой мечтатель, так алчет чудес, что новый год начинает встречать с самого декабрьского утра, и обычно к обеду наполняется праздником по самые гланды. А ботинки скучают до уже январского полудня под дверью. Но только не в этот раз – не позволю, тем более размер вполне мой.

Вообще, мне ни капли не стыдно, ибо Подоляка – человек-схема. Здесь он живет с нами в общежитии, но вот в Подмосковье уже построил дачку на пятидесяти сотках, площадью с весь наш барак. Раньше он стыдился, перевозил разными способами живые деньги, но теперь обнаглел настолько, что переводит их прямо по почте. Он вообще себя чувствует здесь хозяином. Так что я с особым удовольствием надел носки с самым продолжительным стажем избегания стирки – пусть потом попробует выветрить.

Клуб встречает нас праздничным весельем и большой вывеской «С Новым, 8591, Годом!» закрепленной заботливой трясущейся рукой Кузьмича под надзором Генки, направленного Пичужкиным ему в помощь.

Кузьмич – это наш завклубом, Кузьма Кузьмич Кузьмич, пожилой подслеповатый баянист, обитающий в коморке за сценой. Он очень обидчивый, но очень отходчивый. Однако, если застать момент, когда он уже обиделся, но еще не отошел, можно попасть в щекотливую ситуацию или, попросту говоря, выхватить.

Клуб у нас хороший. Секретарь райкома так и говорит Кузьмичу:

- Клуб у вас хороший. А все остальное – говно! И сами вы -говно!

Но его можно понять. Его жена бросила, телеграммой. «Разводимся вышли денег козёл».

Первый секретарь райкома, товарищ Калабахин Василь Васильич, золотой мужик, очень тупой и сильно упорный. Такой не подведет, любое дело загубит при должном усердии, а усердия ему не занимать. К тому же полдня уже, как завидный жених. А второй секретарь при нем, тоже товарищ Калабахин, но Сидор Петрович. Этот, как глиста, весь такой загадочный и неопределенный. Мы их так и называем для удобства, как императоров, Калабахин Первый и Калабахин Второй. Их, Калабахиных, однофамильцев, может быть всего два на весь союз, и оба у нас в районе. В общем, там, наверху, с юмором кадровик оказался.

Кузьмич стоит и не знает, как реагировать. Заведование у него в лучшую сторону отмечено, а сам он – наоборот. И что с этой похвалой делать, не ясно. Обычно, когда ему что-то не ясно, Кузьмич идет за сцену, пропускает там стаканчик и, скрипя пружинами, мнёт собой кровать, но сейчас-то мероприятие, уйти никак не можно.

И тут блестящий я в начищенных «Скороходах».

- Да, - философствует раскрасневшийся Калабахин Первый, - все говно, а ботинки вот у вас – замечательные.

Он в таких же пришел, только размером поменьше.

- Не перевелись еще, - говорит он с чувством, уважительно оглядывая мои ноги, сотрясает мне руку, - да.

- Манда! – это Танька уже. Ей не нравится, когда ее мужчину вот так прилюдно лапают, хоть и за руку. Калабахин сурово смотрит на нее. Сурово, но недолго, потому что приходится сильно задирать голову, а он в такой кондиции, что легко равновесие потеряет. А для секретаря райкома потеря равновесия – считай, потеря лица.

В это время к нам стремительно семенит Калабахин Второй.

- Василь Васильч, - гнется дугой он, - а вы тут, а я вас всюду ищу.

- Манда, говорят, - обиженно кивает Первый в сторону Таньки.

- Какая манда? – непонимающе вопрошает Второй.

- Такая манда! – преисполненная достоинства Танька подпирает руками бока.

Калабахин Первый краснеет и надувает щеки, наливаясь то ли злобой, то ли обидой.

- Вы этого так не оставите! – подсказывает ему Второй.

- Да! – выдыхает первый, но тут же понимает, что совершил стратегический просчет.

- Ну вы поняли, - жалеет его Танька.

- Товарищи! – спасает ситуацию Пичужкин, взобравшийся на сцену, - Товарищи! Начинаем наш праздничный вечер!



***



Хуже, чем пьяный Кузьмич на баяне играет только трезвый Кузьмич. Но трезвый Кузьмич зато не падает со сцены в толпу восторженных поклонников.

Обстановка накалена до предела. Повариха Клава пришла в костюме Конституции СССР. В белой рубахе, красном сарафане и кокошнике, сплошь исписанных статьями. На кокошнике крупно так и написано «Конституция СССР. Основной закон».

Но есть еще бухгалтерша Евдокия, Дуська-Счетовод. Она решила не мелочиться и пришла в костюме сразу всего СССР. Юбка усеяна гербами союзных республик, на голове тряпочная диадема с картонным гербом РСФСР. Клава и Дуська, как большевики с меньшевиками, не могут поделить власть. Власть совхозную, а именно Пичужкина, который с понедельника по среду ночует у Клавы, а с четверга по воскресенье – у Дуськи. И все бы ничего, но пока Дуська свободна, с понедельника по среду, у нее коротает ночи завхоз Подоляка. Он некрасивый, но ревнивый. И хозяйственный, даром, что завхоз. У Клавы же во вторую половину недели ночуют кто придется, иногда и командировочные. Один уполномоченный аж из Красноярска приезжает, на богатый Клавин внутренний мир взглянуть одним глазком. Ломится, так сказать, этим глазом в распахнутую дверь.

- А сейчас – лотерея! – радостно вещает Пичужкин. Вообще, когда в одном месте собираются два секретаря райкома, выпившая Танька, Кузьмич, Генка и Дуся с Клавой – это та еще лотерея, тут он прав.

Новогодняя ночь в самом разгаре, до полуночи остается всего ничего. Возле Пичужкина весь вечер ошиваются СССР со своей Конституцией. У них свои конкурсы – «уничтожь взглядом», «оттопчи ногу» и «междуреберное локтепихание». Всем присутствующим очевидно, что у СССР с Конституцией не ладится, в общем. Дуська при Подоляке к директору не сильно льнет, соблюдает приличия, но сегодня-то завхоз свою норму праздника уже употребил, отсыпается, так что можно.

В лотерею разыгрываются не призы, а маски, образы для тех, кто сам оказался без фантазии. Мне достается костюм корзины с цветами, Калабахину Второму – шахматной королевы. Когда очередь добирается до Калабахина Первого, остаются только костюм Зайчика с ужасной маской из папье-маше, полностью закрывающей лицо, и Снежинки. Сам Калабахин первый, устав от обхаживаний Пичужкина отдыхает поблизости от нарядной ёлки, а если точнее – под ней. Всем весело.



***



Платье в горошек – это очень сексуально, надо сказать. Платье в горошек, надетое на Кузьмича, имеет прямо противоположный эффект. Но у нас женщин мало, а петь из них не умеет вообще никто. Поэтому, Кузьмич.

- Я вам песенку спою про пять мину-у-у-ут, - завывает завклубом.

Танька начинает танцевать, вокруг нее образуется обширное безлюдное пространство. Я его называю широкопустотный радиус. Кролик Калабахин нашептывает Дусе на ухо сальности, та отшучивается в ответ.

- Эту песенку мою пускай пою-у-ут…

Клава тем временем проворно разливает шампанское, причем буквально - на пол.

Механизаторы оккупировали ведро с салатом, пускают по кругу половник, смеются. Они бы с удовольствием пустили по кругу Клаву, иногда они так и делают, но это бывает с четверга по воскресенье, а сегодня вторник.

- Пусть летит она по свету, я дарю вам песню эту, эту песенку-у-у про пять мину-у-ут, - подводит Кузьмич к главному, и тут мы все включаемся:

- Пять мину-у-у-т, пять мину-у-ут, - орут мужики.

- Бой часо-о-ов разда-астся вско-оре-е, - вторят им прекрасные бабы.

Вместо боя часов вдруг выключается свет.

- Ну что, не ждали?! – орет кто-то не своим голосом, поэтому понять, кто это, не представляется возможным.

Сначала, в первые секунды, никто не поддается панике, но потом уже, конечно, все поддаются, потому что в темноте в разбившееся окно вылетает стул, и не понятно, сидел ли на нем кто-нибудь в этот момент или стул ушел порожняком. Следом кто-то рычит, как медведь, наступивший вместо чьего-то уха на противопехотную мину. Правила безопасности при чрезвычайных ситуациях подсказывают мне забраться под стол, но здравый смысл рекомендует держаться Таньки.

- Ну и что это за сволочь? – опять орет не свой голос, но сейчас уже чуть более узнаваемый. В зияющий оконный проем вьюга начинает наметать снежные карусели. Меня кто-то бьет по лицу, как будто бы даже профилактически, но все равно неприятно. В дальнем углу зала слышно, как рвется баян, меха издают предсмертный стон.

- Эй, эй, не все сразу! – хохочет кокетка Клава.

- Кто посмел? – вновь орет неожиданный голос. –  Найду – убью!

Да, прошлый новый год был определенно скучнее.

- Руки прочь от Конституции! – возмущается Пичужкин, наткнувшись, кажется, на карусель механизаторов и Клавы.

В это время раздается очень громкий ба-бах, и сразу следом тр-р-рах, и еще бац! Безошибочно определяю, что завалена елка. Красавица, мы ее триста километров с предгорий ксебе в равнину везли, Подоляка на этом двести литров бензина списал.

- Вы не посмеете! – визжит Калабахин Второй. – Только не по лицу! – добавляет он же, но гораздо менее требовательно. Значит, посмели.

На всякий случай, чтоб было что вспомнить, размахиваюсь в темноту и тоже бью кого-то.

Рядом взвизгивает Генка, удачно получилось. Кто-то хватается за мои брюки и рывком стягивает их вниз. Грешным делом думаю, что хоть в союзе секса и нет, но прямо сейчас, в кромешной тьме клуба, секс притаился и смотрит на меня хищным похотливым взором.

Но потом чья-то рука небрежно сжимает мои яички, как утопающий хватается за соломинку, и я лечу на пол, чтоб не допустить отрывания от меня важной части, без которой я никогда не буду прежним.

- На часах у нас двенадцать без пяти-и-и-и! – надрывается среди хаоса Кузьмич, подражая оркестру на тонущем Титанике.

Раздается очень громкий, глухой, но одновременно звонкий, такой, знаете, щемяще-тоскливый звук стремительно надеваемого на голову ведра. Сразу следом – жуткие проклятия, гулкие, перекрываемые собственным эхом, откуда-то из-под железного эмалированного купола. Так, должно быть, общались в своих шлемах крестоносцы, хаживая в гости к сарацинам.

- Новый год уже, наверное, в пути-и-и!

На меня кто-то наступает, основательно и твердо. Так бы мог наступить новый год, например. Пытаюсь надеть брюки, после нескольких тщетных попыток наступает удачная.

- Ну что, уроды?! – вновь бушует голос совсем неподалеку. Да, в нашем совхозе собраны не самые красивые люди, но звучит все равно немного обидно. Это определенно завхоз Подоляка, проспался с опережением графика. Подоляка очень крепкий, коренастый, с ручищами и усищами, на Поддубного похож, только в два раза меньше.

Наконец, включается свет. Картина предстает прямо скажем, залихватски-уморительная. Столы перевернуты, посередке зала величественно возлежит уставшая елка, линией Мажино разделяя две половины торжества. Клава поправляет сарафан, шахматный Калабахин Второй лежит, по-королевски раскинув руки, кто-то из агрономов пытается покинуть клуб через дырявое окно. Посреди этого безобразия стоит Подоляка, вращая глазищами в поисках жертвы. Среди лежащих совхозников выделяется вертикальным положением Кузьмич. Но не только положением, еще платьем в горошек. Подоляка с отвращением смотрит на Кузьмича, хотя они в общем-то коллеги – оба заведуют. Дуэль взглядов продолжается довольно долго. Подоляка оценивает шансы, знает, что Кузьмич только трезвый податливый и мягкий, а пьяный – вылитый берсерк.

- Срамота! – все, чем ограничивается завхоз, сплевывая на пол. И здесь же, рядом со своим плевком он находит наконец то, ради чего проделал весь этот путь длиной в две бутылки водки и триста метров по снегу в шерстяных носках. Из-под груды тел торчат ноги, обутые в коричневые, натертые до блеска «скороходы».

- Ы-ы-ы, - рычит завхоз, и это означает высшую степень возмущения. Он рывком вытаскивает хозяина ног из людской горы и ставит перед собой. Это Калабахин Первый с ведром столичного салата на голове.

- Кто ты, воин? – опешив спрашивает Подоляка и осторожно снимает ведро с головы секретаря райкома, чтоб увидеть под ним безобразного зайца из папье-маше.

- Да что ты за тварь?! – шарахается он. Столичный салат придает и без того уродливой маске жуткие, омерзительные черты.  Подоляка отталкивает от себя Калабахина, тот падает в людей, а завхоз начинает брезгливо стягивать с него ботинки. Павший телом, но не духом, первый секретарь пытается отбрыкиваться, но силы слишком неравны. Подоляка крепко сжимает в руке «скороходы», как Одиссей - золотое руно.

- Моя прелесть! – обнимает он счастливо возвращенную пропажу.

К нему устремляется директор Пичужкин, красный от возмущения и возлияния.

- Товарищ Подоляка, что вы себе позволяете?

Вообще, этот вопрос вполне резонно отнести ко всей деятельности Подоляки в совхозе. Был бы я покрупнее и посмелее, обязательно бы задал его, но я такой, какой есть, поэтому аккуратно накрываю свои ноги скатертью, ибо нахожусь в зоне видимости завхоза.

- Пшел вон, - бросает директору Подоляка, даже не удостаивая того взглядом.

Пичужкин немеет, на его лице прослеживается активная мозговая деятельность. Директор отчаянно хочет сохранить лицо. Проблема в том, что, кажется, предстоит нелегкий выбор. Уйти и сохранить физическое лицо или ввязаться в дискуссию и отстоять репутационное. Пичужкин выбирает нечто среднее, просто остается стоять, порицая завхоза молча.

- Я сказал, пшел вон! – разворачивается к нему Подоляка и замечает за его спиной меня. И все бы ничего, но рядом со мной пытается подняться Генка. Он без штанов, не я один пал чьей-то жертвой в темноте. Чтоб укрыть личное заведование от завистливых взглядов, Генка сдергивает скатерть с моих ног, и теперь прямо в перекошенное от совокупности причин лицо Подоляки смотрят два «скорохода», левый и правый, смотрят виновато, с моих ног.

Подоляка, как ребенка, отпихивает в сторону директора и делает шаг. Маленький шаг для человека, огромный для человечества и один из последних - для меня. Мысленно прошу всех считать меня геройски павшим коммунистом. Затем Подоляка шагает еще и еще, но на третьем шаге его ноги уже не касаются пола, он натурально парит, как волшебная тройка Деда Мороза, взмывающая в небо, увлекающая за собой сани.

Потому что ему не видно, а мне и остальным – очень даже, как за его спиной вырастает Танька. Она поднимает его за шкирку, как нашкодившего котенка, и несет, но совсем не туда, куда он направлялся, а к разбитому окну. Подоляка весь как-то обмяк и не сопротивляется даже когда она бережно, но настойчиво, забирает у него секретарские «скороходы».

Моя любимая Танька в костюме Снежинки, ласковая и монументальная, заботливо, чтоб Подоляка не ударился головой, просовывает его в оконный проем и опускает в сугроб головой вниз. Без обуви же человек. Потом возвращается к Калабахину Первому и отдает ему принадлежащее по праву.



***



Мы сидим вокруг елки, пьем горячий чай из кружек. Уже давно за полночь, разбитое окно завесили одеялом, прибив его гвоздями к стене. Елку вернула на место Танька, а Клава замастрячила горячего чаю и бутербродов из личных запасов.

Все столы сдвинули в один большой, так гораздо уютнее. Настроение приподнятое, на лицах улыбки, и даже Калабахин Первый смотрит на нас по-доброму. Таким мы его, кажется, никогда не видели.

Моя могучая Снежинка сидит рядом, и от этого мне тепло. Не только снаружи от ее внушительных форм, льнущих ко мне с грацией айсберга, но и внутри. Я думаю, это любовь.

- Пусть кругом все поет, - робко начинает Кузьмич в горошек, - и цветут от счастья лица…

- Ведь на то и Новый год, - подхватывает Пичужкин, - чтобы петь и веселиться…

И дальше мы взрываемся нестройным, но громогласным хором:

- Новый го-о-о-од настаё-о-о-т! С новым го-одом, с но-о-вым счастье-е-м!

Это самое красивое, и к тому же единственное выступление а капелла, которое мне довелось слышать. За окном бушует вьюга, пол липкий от шампанского, а возле сцены грустит растерзанный баян, но разве обстоятельства могут помешать празднику?

С Новым Годом, друзья!