— Вот ещё одна. Татуаж бровей, губ, души. Сплошная бутафория. Ручаюсь, в соцсетях у нее фоточки, толсто намекающие на желание публично оголиться. Она жаждет одобрения. Как все. О-ди-на-ко-вы-е.
Это горячо шепчет Гадский, как только с мороза мы ступаем в строгую и  безлюдную теплоту салона связи. Сим-карта, как Марс когда-то, потеряла своё магнитное поле — стала безжизненной и требовала замены.
Девица из-за стойки выглядывала белоблузочной половиной, увенчанной на шее зеленым галстуком, повязанным по моде американских скаутов. Насчёт бровей Гадский угадал, они у сотового специалиста битумно блестели, отражая люминесценцию потолка. Губы, напротив, даже не ярко, сдержанно розовели. Очень достоверной полноты, матовые.

Намеренный недосып удлинял время реакций, поэтому, уже в шаге от стойки, я всё ещё разглядывал девицу, ухватившись мутным вниманием за её высоченный лоб, уходящий в какую-то нечеловеческую бесконечность. Там, где голая кожа заканчивалась, прячась под собранный в пушистый хвост волосяной покров, этот удивительный лоб, казалось, всё еще длился, превращая специалиста в Плавалагуну или Чужого.

Стоило труда вытащить из кармана паспорт, заранее извлеченную из телефона симку, выложить их на стойку, объяснить проблему, дождаться документов на подпись, заплатить деньги, вставить новую симку в гнездо, попрощаться, выйти.
— Как же она на тебя смотрела! Не обратил? А я обратил. Нет. Не удивленно. Это из-за вздернутой брови так кажется. Она смотрела любопытно, с кошачей  внимательностью. А х@ли? Такой спатифиллум.
Никакого цветка у меня с собой не было. Спатифиллумом Гадский обзывался из вредности.
— Как она тебе?
— Её зовут Нина. — я сказал Гадскому, что так утверждал бейдж на её правой груди. А груди под блузкой угадывадись основательные. Но не в чрезмерном  смысле, а в плане соответствия моим эстетическим пожеланиям.
— Как тебе Нина? — Гадского волновало всё, что касалось отношений полов, пусть даже гипотетических. Но стоит отдать ему должное — интерес к аспекту духовному не уступал плотскому.
— Ну что тебе ответить? Что у Нины, наверняка красивые сиськи? Я ведь не видел нижнюю половину. Задница и ноги имеют решаещее значение. И внутренности. Душа не бывает с татуажем, потому что никто толком не знает каким человеком хочет на самом деле быть. Да и потом... Может она плоскоземельщица. Или адепт Фоменко-Носовского. Или проповедует достаточно общую теорию управления. Или непривитая. Ты же знаешь, детали кроются в дьяволе.

Я отвечал Гадскому, но не переставал думать про лоб. Скажем, если в процессе моё тело будет поверх её тела и фрикции возымеют нужный эффект, то Нина обязательно судорожно выгнет шею дугой, сведёт лопатки вместе, вся приподнимется над кроватью, опираясь затылком на подушку. Тогда моя ладонь целиком уместится на её широком, как проспект, лбу, и кожей я почувтвую холодную испарину, и она конденсатом наполнит линии судьбы, жизни, любви. Как дождь — пересохшие русла.

***

В моём состоянии городские вояжи, даже зимние, оканчивались преждевременной сонливостью, песком, бисером, стеклянной крошкой в глазах под веками.
Искусственно культивировать бессоницу ради сонных приходов вошло в привычку после новогодних праздников, когда жизненный ритм расшатался алкогольно и случайно. Беспорядочное употребление закуски без водки, водки без закуски, неожиданный дружеский вызов на каток «Торпедо», торопливый секс под ёлкой в чужом районе, пьяная призовая стрельба в круглосуточном тире, драка с обнаглевшим таксистом, и контрастный душ, венчающий сорокавосьмичасовой загул, ожидаемо привели к вертолету и неожиданно к кайфовому сну.

Кино начиналось с ярко освещенной, установленной в центре стадиона сцены, на которую, после вызова невидимым голосом —«Выступает Кожедуб!», поднялся чернокожий карлик в бежевом подшлемнике на круглой, размером с баскетбольный мяч, голове. На подшлемнике, вместо кожанного шлемофона, сбившись набекрень, зеленел молодой листвой дубовый венок.
Афрокарлик поправил у рта миниатюрный телесного цвета микрофон (телесный цвет неполиткорректно соответствовал белой расе) и тонко, но не музыкально заголосил напевами морзянки.
Бааа-ки-те-кут
же-ле-зис-тооо,
Цааа-пли-хооо-дят
ооо-кооо-лооо,
Лу-нааа-ти-ки
си-ни-е,
Пи-лааа-пооо-ёт —
«Щааа-вааам-не-шааа,
тооо-мяг-кий-знааак,
ыыы-не-нааа-дооо!!!»
Старательное карликово подвывание, несмотря на противность, убаюкивало и как-будто погружало уже спящего меня в очередную нереальность, в которой самовольное взбрыкивание мозга искривило картинку, усадив моё тело на место пилота в двухвинтовой камовский вертолёт. На правой чашке всё тот же недомерок, сменивший подшлемник и венок на полноценную гарнитуру, усиленно подмигивал и кричал, перекрывая пищанием надрывный двигательный свист.
— Лучше потерять девушку, чем обороты несущего винта!

В меня словно ткнули шприцем, вдавили поршнем диковатую веселость. Принимая игру, я открыл сдвижную дверь и гаркнул тысячам зрителей на трибунах:
— От винтов!
А дальше был полёт в лучших традициях утки Зигзага. Мы отстреливали инфракрасные ловушки, пикировали, выполняли развороты на горке, искали «Осьминогом» пиндоские субмарины, долбили по «Лос-Анджелесам» бомбами и торпедой, опасались помпажа и перехлеста лопастей. Я и афрокарлик. Афрокарлик, я и безумное винтокрылое чудовище.
Тогда, в первый раз сон оборвал Гадский. Он ворчал и жаловался, что от меня воняет керосином.

***

Заснеженный и похмельный город силился сохранить приемлимый вид, но сил то как раз катастрофически не хватало. Грязные обоченные сугробы, наросты нечищенного льда на тротуарах, да и в целом, привычная серая убогость фасадов только упрочили моё стремление ставиться снами.
Поначалу Гадский уговаривал поберечься, вспомнить о любимой работе. А я был оптиком на хорошем счету. Наша бригада занималась акселерометрами и призмами лазерных гироскопов. Чтобы самолеты лучше летали, ракеты точнее стреляли, а танковые пушки держали цель. И когда я шлифовал кварцевые стеклышки до нужной толщины, в наушниках плеера пели пацифисты: ленноны, диланы и пёрплы. Гадскому так и ответил — ненавижу лицемерие. Особенно своё.

Дома, накачавшись кофе, мы сели читать «Степного волка». Тишина квартиры, условная велечина, с вкраплениями соседских выкриков и шумов, с дыханиями наших тел, с клокотаниями батарейного кипятка, со всем этим звуковым дерьмом ухайдакивала моё сознание. Нытьё, ненавидящего мещан, суицидального полуволка прекратилось, когда его встретила Гермина, но дальнейшее повествование туманилось уже готовыми к старту слезами. Они, долгожданные, смачивали сухие песочные глаза. Я уронился на подушки, но слышал ещё бормотание Гадского.
— Жалкие мужчинки. В большинстве романов девушки делают первый шаг. Так мужественные авторы сражаются с комплексом, с самым главным у членоносных. Бояться отвержения женщиной глупо, когда жизнь тебя отвергла уже с рождения...
Я заснул. Было три часа дня.

Оповестительный треньк не прекращался, настырно вмешиваясь в приход. Требовательные тирлибомы, когда я разлепил веки, стерли сон из памяти напрочь. Голый Гадский жарко жался ко мне толстым боком. Я встал с кровати (кто, как не Гадский заботливо уложит на чистые простыни), навёлся прищуром на мигающий телефон, и, подсвечивая путь, прошёл на кухню. Там прикурил от конфорки сигарету и видвинул вытяжку. Моторчик вентилятора зашумел, лениво разгоняясь. С третьей затяжкой, неуверенными тычками я наконец открыл свою страницу. Зашел в сообщения с красной еденичкой. Мне писала Нина Арбатова:
// Ты ТАК на меня смотрел!!! Наркоман что ли? Давай дружить. //

Мозг, за время доступное для измерения только атомными часами, сопоставил Нину написавшую с Ниной бесконечнолобой.
В её профиле под именем и фамилией значилось — КАЛОКАГАТИЧНАЯ СУКА.
Ниже, над полоской картинок:
ФОТОГРАФИИ 1740
Я почувствовал, как в моей спальне из моей кровати исчезает Гадский.
Я добавил Нину в друзья, умылся холодной водой, прошёл в зал, включил ноут, сел за стол и написал этот рассказ.