Мы сидели, выпивали в гараже и в который раз слухали историю, как Семеныч не продал Иван Иваныча, своего четыреста двенадцатого «Москвича». Он его Иван Иваныч кликал. А что, вылитый.
Семеныч рассказывает – заслушаешься, не понять где пиздеж где правда. Ему бы в МИДе задвигать, или пресс-секретарем при каком набобе.
– Как я не продал Иван Иваныча? Это история, ребятки. А ну, плесните колдовства в хрустальный мрак бокала.
И подставляет банку, где свечи зажигания моет.
– Я, – говорит, – тогда с Зиной был всего лишь полтора года женат. Чувства свежи, как розы после грозы. Весь трепетал, как мотылек. Надолго ни разу не расставались. А тут её мамаша прихворнула и пришлось Зине уехать аж на три недели.
Встречать её, на вокзал, мы приехали с Иван Иванычем. Я даже вооружился букетом, – так охуел от тоски и яичницы. Иван Иваныч тоже радовался возвращению Зины, – всего-то три раза и заглох по дороге.
Приехали домой, и жена прямо от порога хватает меня за грудки: – Овладей мной, несчастный! Жестко.
Соскучилась знать.
– Как советские войска Берлином? – спрашиваю.
Накануне эпопею показывали «Падение Берлина», очень мне понравилось.
– Жёстче.
Куда же жестче, голубушка. И так всех раком переставили. И с хуя ли я несчастный? Советские граждане все счастливы – коммунизм на носу. В холодильнике пиво.

Ох любовь и сильное чувство понял я тогда. Зинка меня рвала когтями как дикая кошка, так истосковалась,– не в себе от страсти. Потряхивает её, зубки белые стучат, дышит как лошадь запаленная. Хочет меня – моченьки её бабьей нет.
– Еби на месте! – приказывает. – В прихожей, под вешалкой. Я тя люблю, Колька, Колюня, Коляша мой. Ах!
Я Коля, меня упрашивать не надо. Она, воем выла.
– Трахай меня, как суку. Я твоя шлюха навсегда. Люблю, люблю! О, какой ты трахарь, Коля! Ёбарь! Ласковый и нежный зверь!
Завелась баба не на шутку, так и сыплет ругательствами. Впервой с ней такое. Вот что значит любовь и разлука. И я от этого тоже завелся. И потом, – поддержать надо любимую женщину покуда не кончила. А у ней голубки уже лицо полыхает, груди набрякли, вся жаром пышет, рычит бля, – вот-вот и стартует в космос.
Ну, я и подмахнул ей по-родственному – поддержал.
– Ах ты моя прекрасная блядь! – говорю ласково. – Распутная леди!
И тут же мне пощечина – хлоп! Да с другой руки – бац! Звонко так – от сердца.
– Охуел ты?! – кричит. – Я порядочная женщина!
И в слезы. Ты типа, не понимаешь тонкой женской натуры, лапоть. Это же эмоции, экстаз, деревенщина ты сиволапая.
Обидно стало. А у меня, говорю, не эмоции?! Деревянный я с обеих сторон что ли? Я тоже порезче хочу.
– Я тебе дам порезче! – отвечает, и ищет чем уебать потяжелей. – Я тебе дам! Последними словами можешь, когда с «Москвичом» своим в гараже ебешься, а не с женой.
А ну, неси меня на кровать и заводи по новой, – весь настрой сбил. Потрахаемся, я с тобой разберусь, чем тут занимался, что с родной женой этак вот. Поцелуй меня. Да крепче, не бзди. На работу тебе пожалюсь, аморал.

Целую, а по глазам вижу – не шутит. В те времена баба запросто могла подать ноту протеста в партком, местком, если муж раздавал хуй посторонним женщинам. Популярный метод был. Действенный.
– С «Москвичем» значит? – спрашиваю.
– Да!
– Ну-ну…
Я это дело запомнил.

А вскоре мы поехали на дачу – огурцы поспевали, клубника, малина, – нужно было снять урожай.
Зинка взяла подружку Светку. Холостая баба. Красивая, но характерец.
Зачем взяла? А сосед по даче, Петруха, как нарочно овдовел, вот она и решали их соединить.
Петруха мужик хороший. Всегда в баню пригласит – у него баня отличная, выпьет с тобой в меру, на балалайке сбацает. Очень уважал патиссоны и внешне видный – с усами. Зинка говорит, Светка от усов балдеет. Особенно если приложить их к нужному месту…

Светка конечно вырядилась. Ей не огурцы собирать, а восторженные взгляды на Ялтинском променаде.
Ну ясно, – не каждый день мужика подгоняют с дачей и «Жигулями». К тому же вдовец, – не брошенный. Значит в порядке мужик, – на лапти не ссыт. Ценный фрукт короче. Надо брать энтот ананас, покуда другие не заграбастали. Вот она и расфуфырилась. Даже шляпку надела.
А уж Зинка ей Петруху расписала, у-у! – у Светки соски под сарафаном не опадали всю дорогу. Вперед Иван Иваныча бежать готова, раздрота.
Километра за два до ранчо, Иван Иваныч мой закапризничал, зачихал запукал, устал и взял перекур. Заглох гад оранжевый. Окаянный апельсин.

Я под капот, а девки вышли, на крыло жопы облокотили, закурили и пиздят за Петруху.
Зинка опять ей зудит: да какой он хозяйственный, да баня, да грядки у него загляденье, малина и крыжовник прут дуром и сам видный.
– Ну что, – торопит Светка, – поедем уже?
– Сперва поебемся. – говорю из-под капота. – А там будем поглядеть.

Зинка на меня как зыркнет, а я ей: – Ну-ка! Имею право. Забыла?
Осадил, она только косами тряхнула.
Светка от досады пнула Иван Иваныча в колесо. Ей страх не терпелось увидать и сразить Петруху. Это для баб самая сласть – сразить-то.
– С машиной надо ласково, как с пиздёной. – говорю ей. – Ступай и пощупай Иван Иваныча за выхлопную трубу.
– Нахуя?
– Ты когда за хуй берешься, тоже умные вопросы задаешь? Вдруг Иван Иваныч перегрелся от бешеной гонки. Как-никак шестьдесят кэ мэ выжимали.
Как я про хуй брякнул, она сразу же побежала Иваныча трогать.
Вернулась, я спрашиваю: – Ну?
– Горячая.

– И как хуй стоячая? Ха-ха.
У нее и щеки румяные сделались.
– Хорош подъебывать. – говорит. – Чинись резче, не мучай одинокую романтичную женщину. У меня уже духи выветриваются.
– Искры кажись нету. А может еще что. Эх, сюда бы Петруху. Он бы хуем потыкал-прозвонил и поставил диагноз этой баллистической ракете.
– Ох! – восклицает Светка и сучит ножками. Завязывай, говорит с хуями, Коля.
Видать у нее там озеро уже, хоть карасей выпущай.
Но я не Петруха, у меня хуй не тестер, так что толкаем, говорю, бабоньки.
И сажусь за руль.
– Да, толкаем! – воскликнула Светка и уперлась в сраку Иван Иваныча, по моему борту. Ее очень решительное лицо аккурат в боковом зеркале. Эвон ее раздрочило.
Только кажется, что две лошадиные силы мало. На виражах, приходилось прибегать к тормозам. Красота. Бензин не расходую, а еду.
Только сморю, Света красным наливается и все пуще толкает Иван Иваныча. Так во вкус вошла, – губы облизывает.
– Веселей, Светка. – кричу. – Петруха тебя в баньке попарит. Кукурузой разговеешься!
– Ах! – только восклицает она и налегает все злее.
И тут я понимаю, – она испытывает сексуальное наслаждение, толкая машину. Да, от некоторых движений женщины возбуждаются. Да плюс эмоции и предвкушение.
Да босая – босоножки скинула для удобства. А по дроге-то хуйня всякая рассыпана: камушки, гвозди, окурки.
А ступни у баб чувствительны и склонны к ласке даже в пожилом возрасте. Так что, остерегайтесь щекотать старушек.
Я из смеху стал подтормаживать – Светка усилила нажим, и стала пунцовая! А когда пошло в горочку, баба просто озверела. Толкает и охает, точно ее опытные черти жарят. А на самом перевале, поднатужилась, да вдруг хлоп на колени и орет: – А-а-а.
И ладошкой по асфальту стучит.
Я не знаю, испытывали ли оргазм профессиональные бурлачки, тягая баржи, но Светка от Иван Иваныча кончила!
Посидел я минуту третью, вышел. Жена в кулачок лыбится.
Светка закурила, дымит как с устатку, а в глазах балдеж разлился.
– Неплохая машинка... – говорит с хрипотцой. И поглаживает по крыше этот вибратор четыреста двенадцатого калибра. – Продай?
Иван Иваныч от перспектив стать секс-машиной сразу выделил искру – завелся. Тачки, они ж все чуют.

Еще беззаботный, Петруха собирал и кушал у забора малину – ведерко для удобства на шее.
Когда наша троица вырулила на участок, у бедняги ягода из ебальника просыпалась.
Светка возникла среди грядок, на фоне нужника, как видение самой молодости и сексуальности. Голубой шелк сарафана струился вокруг её соблазнительных коленок, грудь вызывающе пялилась бесстыжими сосками, из-под белоснежной шляпы Светка нахально разглядывала лакомку с нехитрым украшением на вые.
– Аллё, Петруха. – кричу. – На балалайке сбацаешь?
А он не слышит.
– Здравствуйте. – негромко сказала Светка.
– Задра… тра…бра… – не находил слов Петруха и взялся за куст малины, чтоб не ёбнуться.
Ожегши его победным взглядом, Светка развернулась, – только подол взлетел, и грациозно прошагала по вызревшей клубнике – в дом, переодеться. Можно было разоблачиться, – Петруха был сражен наповал.
Хана думаю соседу. И пофестивалить не успел. Быстрый ЗАГС нарисовался.

Чё, говорю, разинулся? Топи баню, настраивай балалайку свою, ценительница балалаешной музыки пожаловали-с…
– Я мигом.
И кузовок с малиной нахуй отбросил и топча любимые патиссоны кинулся в баню.
Вскоре банька была готова, а после и шашлыки поспели.
Ночевала Светка у Петрухи. Он благородно предложил ей второй этаж, чтоб не ютиться в нашем домишке. Она приняла предложение галантного вдовствующего садовода.

А поутру, вышел я в трусах и с солонкой, свежих огурцов с куста покушать – с похмелюги отлично утоляют, и охуел.
Светка в купальнике и с давешним ведерком на шее собирала малину у забора. И норовила ободрать мою, что росла по другую сторону – руку протяни. Ну хозяйка и всё тут!
Чё, говорю, Светка, Иван Иваныча покупаешь? Пока я не передумал.
Катись ты, отвечает, у меня теперь «Жигули», мне Петя предложение сделал. Кстати, спили верхушку яблони, она нам с Петей помидоры от солнца застит.