Ты знаешь, дружок, что существует множество толкований кризиса среднего возраста? Тебе непонятны эти слова? Не заморачивайся на незнакомых терминах. Просто знай, что к каждому тридцатилетнему мужику приходит понимание, что он - говно.

У тебя, конечно, нет папы. Но вот если бы был, ты бы знал, что мужчина после тридцати лет начинает сходить с ума. Всяк по-своему. Может, тебе и повезло, что ты не знаешь, как сходят с ума отцы. Тем более, что у тебя ещё всё впереди, своё безумие. Своя женщина, которая позаботится о нём. Детишки, опять же. Такие, как ты. Разденься и встань перед зеркалом, в полный рост, чтобы понять. Ты в белых трусиках? Замечательно. Посмотри на своё отражение. Плюнь себе в лицо. Привыкай, сучонок.

Я замочил свою спецовку в тазике и вода почернела. Эту грязь я всю неделю таскал на своём теле. Неудивительно, что в конце смены пропадало желание жить. Правда, оно и по утрам появлялось не часто. Но зато оставался аппетит. Геморрой. Боль в локтях. И прочие признаки жизни.

«Любой мужик – это государственный человек» - рассуждал я по дороге на работу. Все мужики, без исключения. Даже те, что канючат на автобусных остановках. Или те, что пляшут на сцене, в ночнушке и лосинах. Наркоманы, шахтёры. И я.

Вот, допустим, подойдёт ко мне кто-то, в сером плаще и трезвый, и хлопнет меня по плечу.

- Эй, ты, - скажет он, - говно! Рассказывай, что у тебя на душе. Я посланник государства!

И я ему откроюсь – что перешёл на боярышник, что больше года не держал в руках свой паспорт, что жалко денег вырвать больной зуб, что теряю остатки воли, что трудно сдерживать свои разнообразные тики, уже даже перед зеркалом, что боюсь за жену и за ребёнка, что боюсь жену и ребёнка, что больше не могу так, что несколько раз держал кухонный нож у своего горла, что трус и идиот…

- Ясно, - скажет мне представитель государства, - дальше не рассказывай. Времени нет. Завязывай с этим дерьмом. Ты нужен стране. Ты незаменим. Вставай в строй, мужик. Кровь или гной, выбирай.

И я отдамся государству. Оно вольёт в меня смыслы. Жизнь больше не будет течь струйкой в бачке унитаза. Рыть каналы поперёк России или вырывать пассатижами ногти всякой ссученной сволочи – я ко всему готов. Все силы для государства! Гойда! Или как там...

С такими дурацкими, эйзенштейновскими страстями я добирался до своей кромешной работы.

Но в один из бессмысленных дней кое-что произошло. Мне перепала непыльная шабашка. Государство обратило на меня внимание. Наверное, мою фамилию, написаную на бумажке, вытащила из лототрона маленькая нарядная девочка. Или в неё ткнул пальцем некто толстожопый. Так или иначе, меня выбрали присяжным заседателем. Пятьсот сорок четыре рубля за смену, господа, пятьсот сорок четыре рубля.

Я надел негрязные носки и трусы. Я надел белые брюки. Я надел белую ленинградку. Я нашёл паспорт и положил его в карман. Я сунул туда же авторучку. Я – государственный человек. Я налил себе двухсотграммовый стакан трёхпроцентного кефира. Я сфотографировал себя. Я убыл в маршрутке исполнять свои гос.обязанности. В июле-месяце запахло весной.

Так.

Так.

Заседателей оказалось с полсотни, не меньше. Они стояли нарядные, вдоль стенки. Будто застигнутые врасплох. Будто их сейчас пустят в расход. Я притулился в конце шеренги. Присяжные молчали, под летним солнышком. Вероятно, все дружно производили в уме арифметические действия с пятьюстами сорока четырьмя рублями.

Вышел человек в униформе и позвал нас внутрь. Мы вошли в зал судебных заседаний и сели. Расселись, то есть. Дело было таким: калмык убил кумыка. Завладел его автотранспортом и врезался в дерево. Немножко поспал и очнулся в милиции. Клинический дембель и идиот. Адвокат рассматривал нас. Прокурор рассматривал нас. Дурачок в клетке рассматривал нас. Жена убитого кумыка рассматривала нас. Судья рассматривал то, что вытащил из своего уха. Фемида взвалила свои сиськи на весы и мечом чесала пятки конвоирам.

Оказалось, что калмык перестал понимать по-русски. Жена убитого кумыка не понимала по-калмыцки. Они не понимали друг друга. Это было фатальное непонимание. Убитый кумык тоже, наверное, ни хрена не понял. Мне вдруг стало тоскливо. Какого чёрта я здесь делаю? Подумаешь, калмык убил кумыка. Скажите, пожалуйста. Да они, может, три тысячи лет друг друга валят почём зря. Отдайте калмыка жене кумыка, сами разберутся. Племя поможет, в крайнем случае. Я здесь не при чём. Какой из меня судья? Да я, может, дрочу по двадцать шесть раз за месяц. В автобусе от кондуктора прячусь. Меня детский крик вводит в ступор. Пусть другие ломают жизнь об колено всяким дуракам. «Надо как-то уходить» - подумал я.

Защита и обвинение начали отвод заседателей. Адвокат отводил русских, прокурор отводил нацменов. Адвокат отводил с высшим образованием, прокурор отводил птушников. Адвокат отводил с родственниками-ментами, прокурор отводил с родственниками-сидельцами. Всё равно как в чапаевцев играли. И тут я понял, что могу попасть в коллегию присяжных заседателей. Влипнуть в дерьмо и не отмазаться. И стать вечным должником великого калмыцкого народа или не менее великого кумыкского.Тогда я встал и сказал:

- Ваша честь, я беру самоотвод. Я эпилептик.

Я вышел из здания суда и направился в ближайший гадюшник. То есть, из одного неприятного гадюшника, в другой, почище. Я взял перцовку и сел в дальний уголок, в одиночестве.

Какая всё-таки глупость, думал я, убить постороннего человека и сидеть потом в клетке, как ёжик перед волками. Тупой калмык. Теперь жене кумыка будет вставлять другой кумык. Во всём этом должен был быть смысл. Иначе, всё зря. Иначе, Бог окажется слабоумным любителем копро, запертым в тёмной комнате без окон.

Я вот никого никогда не убью. Потому что мне в детстве открылась истина. Потом, правда, закрылась. Но кое-что помню. Старый мультфильм, про золотую антилопу. Смуглый мальчик (почти татарчонок) в белых трусиках и говорящая антилопа. Я любил её. Это была моя первая любовь. Это был мой первый стояк. Я услышал её голос и впервые увидел своё семя. Я представлял, как мы углубляемся в дружелюбные джунгли. Её хвостик дрожит от нетерпения. Блошки прыгают с антилопы на меня и обратно. Они тоже возбуждены. Я глажу мохнатый холмик своей возлюбленной. «Мой маленький брат» - шепчет она и бьёт копытцем. Золото брызжет. Оно брызжет во все стороны. Брызжет. Я снимаю чалму и расстилаю её под кустом. Моя антилопа ласкает меня. Сука, тварь, моя любовь. Я хватаюсь за её рожки. Антилопа бьёт копытами. Земля в золоте. Проклятое золото. Блять.