Неприятель отступал.
Рота добровольцев, по замыслу командования, должна была форсировать наступление, захватить вражеский плацдарм и удерживать его до подхода главных сил.
- И как прикажете его захватывать? - кипятился молодой ротный, расхаживая по блиндажу, то и дело задевая головой брёвна. - Легко сказать!
Находившийся при нём доброволец, жилистый и плешивый, пряча улыбку, заметил:
- А сдевать твудно.
- И, как назло, все разбежались, - не унимался ротный. - Хорошо, хоть ты остался.
- Пваститутки, - сказал доброволец задушевно. - Квысы тывовые.
Ротный взял со стола папироску, прикурил от керосиновой лампы и вновь принялся расхаживать. Плешивый хитро улыбался.
“Тэк-с, - думал ротный, - что мы имеем? Сколько боевых единиц? А имеем мы одну единицу в квадрате. Что в сумме даёт два. Кстати, сумма квадратов катетов всегда ли равна половине гипотенузы? Не уверен. А биссектриса - это такая крыса. Она бегает... а добровольцы - сволота! Разбежались, суки, по хуторам. И я, осёл, проморгал. Сотню человек, как корова языком... стоп. Ну-ка, ну-ка…”
Он застыл на полушаге, осенённый идеей. Резко повернулся к плешивому, спросил:
- Ты по-пластунски ползаешь?
Плешивый округлил глаза. Улыбка исчезла.
- Пвохо, очень пвохо, - замахал он руками, как бы отпихивая от себя что-то пугающее. - Пвактически не повзаю. У меня подагра.
Слово “подагра” он всегда произносил чётко - на всякий случай.
“И у меня подагра, надо же”. - подумал ротный, удивлённый таким совпадением. Но вслух сказал:
- Подагра делу не помеха. Твоя задача переползти линию фронта и захватить “языка”. А уж я с ним здесь потолкую.
Доброволец заныл:
- Но товавищ ставший вейтенант...
  - Стыдись, - перебил его ротный, - разнылся, как баба. Ты же мужик, воин, боец. Ты же присягу принимал.
  Доброволец оживился. Снова заулыбался, подбоченился:
- Пвинимать-то я её пвинимав, но павчики на всякий свучай сквестив. Вот так. - и показал, как именно он их скрестил, и как прятал за спину.
Ротный от восхищения даже рот открыл, едва не выронив папироску.
“Ухх, тыы… вот это даа... ну и хитрец. Скрестил, надо же. А я, дурак, не додумался. Что ж мне теперь, самому, что ли, ползти? Ну нет. Никак нет”.
Нахмурившись, сказал тоном приказным, не терпящим возражений:
- Ну ты, подагрик хренов. Ты свои пальчики для мирного времени прибереги, а то я тебе их так “сквещу”, что не вытащишь. Идёт война, понял? Если ты заметил, конечно. Сказано поползёшь, значит поползёшь. И без “языка” мне чтоб не возвращался, мама плешивая. А ну, пшшёл.
Доброволец что-то пробурчал.
- Чего-чего? - переспросил ротный, хмурясь сильнее.
- Свушаюсь, свушаюсь…
И жилистый подагрик уполз. А хмурый смял папироску о стол, завернулся в шинель, лёг, не разуваясь, на топчан, отвернулся к брёвнам и напряжённо заснул.

***
Неприятель наступал.
Рота ополченцев, по замыслу командования, должна была прикрывать отход главных сил, и любой ценой удерживать занятый плацдарм.
- Я не панимайт, чем они там думать. - возмущался бравый обер-лейтенант, сидя, закинув ногу на ногу, посреди просторной горницы. - Попиздеть не мешком ворочать.
Стоявший в дверях ополченец, рябой, неуклюжий, расплывшийся, словно масло в летний день, круглолицый и белобровый, поддакнул:
- Я, я, герр официр.
- И главный дело, все разбежаться, как поросёнки. - гневался обер, поигрывая начищенным до блеска носком сапога. - Кстати, аусгебальт, ты знать, что несчастный Гретхен отказаться спастись побег? Но сейчас не об этот. Оставаться ты да я, да мы с тобой. Что есть хоть и не зер, но всё-таки гут.
Рябой сложил белые брови домиком.
- Я, я, герр официр. Они все есть гулящий фройляйн.
Обер вытянул ногу, достал из галифе плоскую фляжку и хорошенько к ней приложился. Закидывая ногу обратно, подумал:
“А вот коньяк, это действительно - зер гут. Да, чуть не забыл: сколько нас осталось? Хотя нет, об этом я уже сказал.  Про поросят тоже было. Разбежались, свиньи, по хуторам. А я - раззява. Сотню гуляк проворонил… точь-в-точь как в старинной песенке: и вороны куда, скажите, подевались? Так. Что ещё? А, вот. Блоха, ха-ха! Кстати, о птицах. Пастор ёбнулся с кирки, не успев кукукнуть... стоп. Ну-ка, ну-ка…”
Осенённый идеей, обер весело глянул на рябого:
- Зольдат, ты пластун?
Ополченец мгновенно обмяк. Домик, сложенный из белых бровей, рухнул.
- Моя твоя не понимайт, - вяло замотал он головой, - их бин больной. Reumatismus.
Последнее слово рябой всегда старался произносить правильно - мало ли.
“И у меня ревматизм!” - ликовал обер, поражённый таким совпадением. Но изрёк строго:
- Во-первый, этот слово на языке великий Гёте говорится через буква “h”, вот так - Rheumatismus. Во-второй, ты ведь не дефка, ты дер манн, дер кригер. И в-третий - ты забъивать торжественный присяга?
Увидав, что белый домик начал возрождаться, обер предвосхитил рябого:
- Про свой пальчики даже не думать. Я знать этот фокус-мокус, сам делать. Они корош для мирный время. А теперь у нас идти война, ферштейн? 
Рябой мотнул головой.
- И в-четвёртый, - продолжал обер, - ты теперь ползти на живот, искать колокольня. И сидеть там наблюдательный кукушка, куковать мне обстановка: ку-куку-кукуку-ку-куку.
- Морзянка, - вздохнул ополченец.
- Я, я, морзянка, - подтвердил обер. - Форвардс, рябой мутер, и возвращаться только мёртвый. Ауф видер кукен!
Рябой что-то пробормотал.
- Вас-вас? - обер приподнялся со стула.
- Яволь, яволь…
И рябой ревматик уполз. А бравый ещё раз приложился к фляжке, одобрительно крякнул, разобрал постель, взбил подушку и, раздевшись до нижнего белья, нырнул под одеяло.

***
Широкий, прочный, срубленный без единого гвоздя человек, склонившись над картой, сердито цедил сквозь зубы:
- Операция по разгрому Бабылевск-Запрудной группировки противника вступила в завершающую фазу. Враг деморализован и практически окружён. Чтобы сомкнуть кольцо, нам необходимо захватить и удерживать данный плацдарм, имеющий решающее стратегическое значение.
Твёрдый палец ткнулся в карту. Складки на окружающих карту лбах одобрительно задвигались.
- В настоящий момент, - продолжал сердитый, - наши передовые части проводят разведку боем, что позволит нам правильно оценить оперативную обстановку и нанести неприятелю сокрушительный удар.
Твёрдый кулак пошёл вниз. Стол под картой содрогнулся. Лбы победно разгладились.
- Я немедленно вылетаю на передовую, чтобы лично руководить ходом операции. - сердитый распрямился. - Кто со мной?
Лбы неуверенно поморщились. И тут в углу кабинета блеснули кружочки пенсне:
- Я лэчу с вами. Чтобы лична кантралирават рукаводство апирацией. На предмет гасударствинай бизопасности.
- Годится, - отрывисто бросил сердитый.
Пенсне погасло.

***
Солнце спряталось за лесом. В природе всё успокоилось, стихло. Совы умерили уханье и лишь изредка нарушали спокойствие мартовской ночи. Безглазые домики на пригорке глядели печально. Разбитый танк на берегу речки, задрав дуло к небу, глядел задумчиво. В глубинах космоса мерцали Гончие Псы.
Рядом с поваленной колокольней боролись двое. Боролись без старания, больше для вида. А вскоре успокоились. Устало откинулись на спины.
- Посведний ваз спвашиваю - кукушка, кукушка, сковько мне жить оставось? -  проговорил первый.
- Я, я, не сколько. - отозвался второй.
Первый беззлобно выругался:
- Вот свовочь. Сковько именно? Февштейн?
- Я, я, ни ку-ку, ни половина ку-ку.
- Ни хвена ты не февштейн, дувной язык.
Вздохнув, первый поднялся, стряхнул с себя налипшую землю:
- Ну всё, фвиц, пова. Сам-то дошвёпаешь?
Второй остался лежать.
- Нихт дошлёпаешь. Я есть расплываться, как масло летний день.
Первый взвалил пленника на спину и подался, кряхтя, на свою сторону. Гончие Псы наверху переглянулись. Кукушка на плешивом горбу сделала белые брови домиком.

***
Срубленный без единого гвоздя человек сидел в блиндаже у стола и был, по обыкновению, сердит.
- Давай его сюда! - махнул он рукой.
Ротный высунулся в низенькую дверь:
- Заноси.
Согнувшись в три погибели, разведчик боем внёс на горбу свой трофей. Сгрузил на топчан. Пряча улыбку, замер у входа.
- Жить хочешь? - скрипнул зубами сердитый.
- Я, я, хочешь. - донеслось с топчана.
- Рассказывай. - на столе развернулась крупномасштабная карта.
Крыша белобрового домика упёрлась в бревенчатый потолок. Язык сам собой развязался. Говорил он долго и обстоятельно, тщательно подбирая нужные слова. Намекнул, в частности, что все ополченцы “разбежаться, как поросёнки”, и что для успешного проведения операции одного пехотного отделения, по его мнению,  будет вполне достаточно.
- А не врёшь? - процедил сердитый.
- Не сойдёт мне с этот место, - заверил пленник.
Сердитый с минуту сверлил его взглядом, потом взялся за телефон:
- Третий? Говорит второй. Передай четвёртому, чтобы немедленно выдвигал в заданный квадрат два механизированных корпуса. Что? Да, два. Что? Нет, кавалерия в резерве. Что? Я же сказал - в резерве. Что? Ладно, самокатчиков можешь подтянуть, чёрт с тобой. Конец связи.
Дав отбой, указал пальцем на потолок и вышел.
И тут кукушка, томимая неизвестностью и, видимо, надеясь на снисхождение, прокуковала с топчана о своём rheumatismuse. Чем себя и погубила. В углу блиндажа вспыхнули стёклышки пенсне:
- Рэвматизм, гаваришь?
- Я, я, тяжёлый форма.
- Нам таких нитрудаспасобных ваенапленных дарам ни нада. В расхот.
Белый домик превратился в руины.
- Нихт, нихт! Я всё честный рассказывайт!
Плешивый покосился на топчан:
- Пвохой совдат, твус.
И, не сдержав улыбки, шепнул:
- Вотный, а вотный. А вто мне за вазведку повагается - овден иви медавь?
Награда мгновенно нашла героя. Пенсне блеснуло в его сторону:
- Палчики, гаваришь?
Разведчик обмер.
- Скрэстил, гаваришь?
Разведчик округлил глаза.
- Вот так, гаваришь?
Улыбка исчезла. Плешивый заорал:
- Пвастите, товавищ геневавный комиссав! Я бовше так не буду!
- Канешна ни будишь.
Пенсне повернулось к ротному:
- Камандир, вывади абоих. И скажи спасиба, что ты, дурак, ни дадумался. Думать врэд...
Стёклышки погасли на полуслове. С деревянных небес донёсся размеренный усатый голос:
- Уважаимый, ты пачиму впэрёт атца в пэкло залазишь? Это я ришаю, что врэдна, а что очень врэдна. Дадумался, ни дадумался - какая разница. Сиводня ни дадумался, дадумаится завтра. Вывади всех траих. У нас есть каму думать. В гасударствинам, а если нада, то и в миравом маштаби.
***

На небесах бесконечных, как всегда, был май. Время около пяти часов вечера.  Пространство начинало наполняться людьми. Мелькали улыбки, слышался смех. На  фасаде заведения  “Дева” зажигались красные фонари. В конторе “Гончие Псы” принимали ставки на финальные забеги. В ближайшем сквере играл духовой оркестр, гуляли парочки, и на стоявшей в стороне вздрагивающей осине висела табличка: “Vacancy”.
Странная парочка подходила к закусочной “Стрелец”. Вернее, один подъезжал на другом.
- Певвым девом водки, - говорил тот, который вёз.
- Я, я, шнапс. - поддакивал седок, складывая белые брови домиком.
- А втовым девом оквошки. Ты вюбишь оквошку?
- Я, я, фляйш штрудель.
Вертящаяся дверь поглотила друзей.
Наблюдавший за ними молодой человек докурил, смял папироску о столб, ловким щелчком забросил её в кусты. Захотел нахмуриться, но у него это не получилось. Повернулся и зашагал на звуки оркестра. Шёл и напевал:
- Фюр мих, Рио-Рита, вы лучшая на свете сеньорита...
В это время за ближайшим углом, в ресторане “Козерог”, в кабинете директора, в отсутствие хозяина, кто-то с виду очень бравый допил коньяк, откинулся на мягкую спинку дивана и, поигрывая начищенным до блеска носком сапога, стал не спеша объясняться в любви симпатичной блондинке.